Неточные совпадения
Он сидит подле
столика,
на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень
на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится
на ручке кресел; подле него
лежат часы с нарисованным егерем
на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы
на лоточке.
Самгин в одной штанине бросился к постели, выхватил из ночного
столика браунинг, но, бросив его
на постель, надел брюки, туфли, пиджак и снова подбежал к окну; солдат, стрелявший с колена, переваливаясь с бока
на бок, катился по мостовой
на панель, тот, что был впереди его, — исчез, а трое все еще
лежали, стреляя.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены
на диване
лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым
столиком сидела Лидия;
на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Это было хорошо, потому что от неудобной позы у Самгина болели мускулы. Подождав, когда щелкнул замок ее комнаты, он перешел
на постель, с наслаждением вытянулся, зажег свечу, взглянул
на часы, — было уже около полуночи.
На ночном
столике лежал маленький кожаный портфель, из него торчала бумажка, — Самгин машинально взял ее и прочитал написанное круглым и крупным детским почерком...
Клим почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены
на маленьком, овальном
столике торжественно
лежит скрипка в футляре. Макарова уложили
на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел
на стул и говорил...
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел
на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над
столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел
на женщину, сидевшую у окна; женщина читала письмо,
на столе пред нею стоял кофейник,
лежала пачка книг в ремнях.
В конце дорожки, в кустах, оказалась беседка;
на ступенях ее
лежал башмак с французским каблуком и переплет какой-то книги; в беседке стояли два плетеных стула,
на полу валялся расколотый шахматный
столик.
Однажды он пришел и вдруг видит, что мыло
лежит на умывальном
столике, щетки и вакса в кухне
на окне, а чай и сахар в особом ящике комода.
В другое окно, с улицы, увидишь храпящего
на кожаном диване человека, в халате: подле него
на столике лежат «Ведомости», очки и стоит графин квасу.
А к гостинцам я даже не притронулся; апельсины и пряники
лежали передо мной
на столике, а я сидел, потупив глаза, но с большим видом собственного достоинства.
Но одну подробность я слишком запомнил: мама сидела
на диване, а влево от дивана,
на особом круглом
столике,
лежал как бы приготовленный к чему-то образ — древняя икона, без ризы, но лишь с венчиками
на главах святых, которых изображено было двое.
Подле него
на столике, рукой достать,
лежали три или четыре книги и серебряные очки.
— Я так и знал, что ты так примешь, Соня, — проговорил он. Так как мы все встали при входе его, то он, подойдя к столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева подле мамы, и, не замечая, что занимает чужое место, сел
на него. Таким образом, прямо очутился подле
столика,
на котором
лежал образ.
Позвали обедать. Один
столик был накрыт особо, потому что не все уместились
на полу; а всех было человек двадцать. Хозяин, то есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко, что я измучился и сел
на уступленное место — и в то же мгновение вскочил: уж не то что жарко, а просто горячо сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они
лежали на солнце и накалились.
Тут стояло двое-трое столовых часов, коробка с перчатками, несколько ящиков с вином, фортепьяно;
лежали материи, висели золотые цепочки, теснились в куче этажерки, красивые
столики, шкапы и диваны,
на окнах вазы,
на столе какая-то машина, потом бумага, духи.
Кроме того, там были два
столика, крытые красным сукном;
на одном
лежала таблица, с показанием станций и числа верст, и стояла чернильница с пером.
Нехлюдов отдал письмо графини Катерины Ивановны и, достав карточку, подошел к
столику,
на котором
лежала книга для записи посетителей, и начал писать, что очень жалеет, что не застал, как лакей подвинулся к лестнице, швейцар вышел
на подъезд, крикнув: «подавай!», а вестовой, вытянувшись, руки по швам, замер, встречая и провожая глазами сходившую с лестницы быстрой, не соответственной ее важности походкой невысокую тоненькую барыню.
— Тут нет его. Не беспокойся, я знаю, где
лежит; вот оно, — сказал Алеша, сыскав в другом углу комнаты, у туалетного
столика Ивана, чистое, еще сложенное и не употребленное полотенце. Иван странно посмотрел
на полотенце; память как бы вмиг воротилась к нему.
Вера Павловна смотрит:
на столике у кроватки
лежит тетрадь с надписью: «Дневник В. Л.» Откуда взялась эта тетрадь? Вера Павловна берет ее, раскрывает — тетрадь писана ее рукою; когда же?
В шалаше, из которого вышла старуха, за перегородкою раненый Дубровский
лежал на походной кровати. Перед ним
на столике лежали его пистолеты, а сабля висела в головах. Землянка устлана и обвешана была богатыми коврами, в углу находился женский серебряный туалет и трюмо. Дубровский держал в руке открытую книгу, но глаза его были закрыты. И старушка, поглядывающая
на него из-за перегородки, не могла знать, заснул ли он, или только задумался.
Как сейчас я его перед собой вижу. Тучный, приземистый и совершенно лысый старик, он сидит у окна своего небольшого деревянного домика, в одном из переулков, окружающих Арбат. С одной стороны у него
столик,
на котором
лежит вчерашний нумер «Московских ведомостей»; с другой,
на подоконнике,
лежит круглая табакерка, с березинским табаком, и кожаная хлопушка, которою он бьет мух. У ног его сидит его друг и собеседник, жирный кот Васька, и умывается.
Я поднялся
на своей постели, тихо оделся и, отворив дверь в переднюю, прошел оттуда в гостиную… Сумерки прошли, или глаза мои привыкли к полутьме, но только я сразу разглядел в гостиной все до последней мелочи. Вчера не убирали, теперь прислуга еще не встала, и все оставалось так, как было вчера вечером. Я остановился перед креслом,
на котором Лена сидела вчера рядом со мной, а рядом
на столике лежал апельсин, который она держала в руках.
Бывает и так, что, кроме хозяина, застаешь в избе еще целую толпу жильцов и работников;
на пороге сидит жилец-каторжный с ремешком
на волосах и шьет чирки; пахнет кожей и сапожным варом; в сенях
на лохмотьях
лежат его дети, и тут же в темном я тесном углу его жена, пришедшая за ним добровольно, делает
на маленьком
столике вареники с голубикой; это недавно прибывшая из России семья.
Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас замолчала. Князь остался
на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портрет Настасьи Филипповны
лежал на самом видном месте,
на рабочем
столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял со стола и отбросил
на свой письменный стол, стоявший в другом конце комнаты.
Прохожу чрез угловую комнату,
на рабочем
столике у Марьи Ивановны три рубля
лежат, зеленая бумажка: вынула, чтобы выдать для чего-то по хозяйству.
Доктор Клименко — городской врач — приготовлял в зале все необходимое для осмотра: раствор сулемы, вазелин и другие вещи, и все это расставлял
на отдельном маленьком
столике. Здесь же у него
лежали и белые бланки девушек, заменявшие им паспорта, и общий алфавитный список. Девушки, одетые только в сорочки, чулки и туфли, стояли и сидели в отдалении. Ближе к столу стояла сама хозяйка — Анна Марковна, а немножко сзади ее — Эмма Эдуардовна и Зося.
Дня через два, когда я не
лежал уже в постели, а сидел за
столиком и во что-то играл с милой сестрицей, которая не знала, как высказать свою радость, что братец выздоравливает, — вдруг я почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться с ними, чтоб никто
на меня не сердился.
Я даже мог заниматься своими игрушками, которые расставляли подле меня
на маленьком
столике; разумеется, все это делал я,
лежа в кроватке, потому что едва шевелил своими пальцами.
— Здесь, maman, — отвечала Полина и, тотчас же встав, отошла от князя к
столику,
на котором
лежали книги.
На подзеркальном
столике лежала кипа книг и огромный тюрик с конфетами; первые князь привез из своей библиотеки для m-lle Полины, а конфеты предназначил для генеральши.
Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей.
На столике лежал клочок бумаги со словами карандашом: «Никого не винить, я сам». Тут же
на столике лежал и молоток, кусок мыла и большой гвоздь, очевидно припасенный про запас. Крепкий шелковый снурок, очевидно заранее припасенный и выбранный,
на котором повесился Николай Всеволодович, был жирно намылен. Всё означало преднамеренность и сознание до последней минуты.
Тетрадь
лежит перед ним
на косой доске столика-пюпитра;
столик поставлен поверх одеяла, а ножки его врезаны в две дуги, как ноги игрушечного коня.
Увар Иванович
лежал на своей постели. Рубашка без ворота, с крупной запонкой, охватывала его полную шею и расходилась широкими, свободными складками
на его почти женской груди, оставляя
на виду большой кипарисовый крест и ладанку. Легкое одеяло покрывало его пространные члены. Свечка тускло горела
на ночном
столике, возле кружки с квасом, а в ногах Увара Ивановича,
на постели, сидел, подгорюнившись, Шубин.
Я вошел, очутясь в маленьком пространстве, где справа была занавешенная простыней койка. Дэзи сидела меж койкой и
столиком. Она была одета и тщательно причесана, в том же кисейном платье, как вчера, и, взглянув
на меня, сильно покраснела. Я увидел несколько иную Дэзи: она не смеялась, не вскочила порывисто, взгляд ее был приветлив и замкнут.
На столике лежала раскрытая книга.
Потом он воротился к своему
столику и бросился
на диван в каком-то совершенном бессилии; видно было, что разговор с Круповым нанес ему страшный удар; видно было, что он не мог еще овладеть им, сообразить, осилить. Часа два
лежал он с потухнувшей сигарой, потом взял лист почтовой бумаги и начал писать. Написавши, он сложил письмо, оделся, взял его с собою и пошел к Крупову.
Мы отправились в залу и там встретили еще несколько таких же подозрительных дам, разгуливавших парочками. У одного
столика сидел — вернее,
лежал — какой-то подозрительный мужчина. Он уронил голову
на стол и спал в самой неудобной позе.
Крашеные полы были налощены, мебель вся светилась, диван был весь уложен гарусными подушками, а
на большом столе, под лампой, красовалась большая гарусная салфетка; такие же меньшие вышитые салфетки
лежали на других меньших
столиках.
Больная не заметила, что Полина вошла к ней в комнату. Облокотясь одной рукой
на подушки, она сидела, задумавшись,
на кровати; перед ней
на небольшом
столике стояла зажженная свеча,
лежал до половины исписанный почтовый лист бумаги, сургуч и все, что нужно для письма.
В Петровских линиях зелеными и оранжевыми фонарями сиял знаменитый
на весь мир ресторан «Ампир», и в нем
на столиках, у переносных телефонов,
лежали картонные вывески, залитые пятнами ликеров: «По распоряжению Моссовета — омлета нет. Получены свежие устрицы».
На этом
столике лежало бархатное пальто, принесенное Бертой Ивановной, и сюда же Шульц положил соболевый воротник и муфту.
Со свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую комнату, где
лежала Ольга; стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала
на столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег белыми клоками упадал
на тусклое окно и собирался перед ним в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку,
на белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают у девушки в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.
В ней стояла простая кровать, покрытая байковым одеялом, а пред кроватью еловый
столик,
на котором горела сальная свеча и
лежали открытые ноты.
У меня перед глазами
лежали часы
на столике. Как сейчас помню, что поговорил я не более трех минут, и баба зарыдала. И я очень был рад этим слезам, потому что только благодаря им, вызванным моими нарочито жесткими и пугающими словами, стала возможна дальнейшая часть разговора...
Там все уже было готово. Фельдшер стоял у
столика, приготовляя
на нем маску и склянку с хлороформом. Роженица уже
лежала на операционном столе. Непрерывный стон разносился по больнице.
Подле него
на столике лежали номера „Times“ [«Таймс» (англ.).] и несколько гидов Бедекера в красных обертках.
Последнее обстоятельство сильно помогало шумному разговору и громкому смеху, раздававшемуся как в приемной, так и
на балконе, где
на столике лежало большое зажигательное стекло, для желающих закурить
на солнце трубку.
Письмо
на бланке
лежало на ночном
столике в круге света от лампы, и рядом стояла спутница раздражительной бессонницы, с щетиной окурков, пепельница. Я ворочался
на скомканной простыне, и досада рождалась в душе. Письмо начало раздражать.
Люди знали, что этакие случаи не часто выпадают, н не теряли времени: у многих ворот стояли
столики,
на которых
лежали иконки, крестики и бумажные сверточки с гнилою древесною пылью, будто бы от старого гроба, и тут же
лежали стружки от нового.
На ночном
столике, в чистом стакане,
лежал на воде цветок, сорванный Лучковым, Уж в постели Маша приподнялась осторожно, оперлась
на локоть, и ее девственные губы тихо прикоснулись белых и свежих лепестков…
Дверь взломана. В номер входят надзиратель, Анна Фридриховна, поручик, четверо детей, понятые, городовой, два дворника — впоследствии доктор. Студент
лежит на полу, уткнувшись лицом в серый коврик перед кроватью, левая рука у него подогнута под грудь, правая откинута, револьвер валяется в стороне. Под головой лужа темной крови, в правом виске круглая маленькая дырочка. Свеча еще горит, и часы
на ночном
столике поспешно тикают.