Неточные совпадения
Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского
поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были, это никому не было известно; впрочем, он был остряк, цветист в словах и
любил, как сам выражался, уснастить речь.
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного
поэтаПоглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня
любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг...
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь
любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай
поэтДурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу
любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Ах, он
любил, как в наши лета
Уже не
любят; как одна
Безумная душа
поэтаЕще
любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни науки
Души не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от
поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.
Но что бы ни было, читатель,
Увы! любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!
Есть место: влево от селенья,
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь
любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь
поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан —
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его
любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
— На сем месте я
люблю философствовать, глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием. [Гораций Флакк Квинт (65–8 гг. до н. э.) — знаменитый римский
поэт. В своих одах и посланиях воспевал наслаждения жизнью на лоне природы.]
—
Поэтов кормит, а стихов — не
любит, — болтал Лютов, поддразнивая Алину. — Особенно не
любит мои стишки…
— Их было трое: один —
поэт, огромный такой и
любит покушать, другой — неизвестно кто.
— Бессонница! Месяца полтора. В голове — дробь насыпана, знаете — почти вижу: шарики катаются, ей-богу! Вы что молчите? Вы — не бойтесь, я — смирный! Все — ясно! Вы — раздражаете, я — усмиряю. «Жизнь для жизни нам дана», — как сказал какой-то Макарий,
поэт. Не
люблю я
поэтов, писателей и всю вашу братию, — не
люблю!
Бог знает, удовольствовался ли бы
поэт или мечтатель природой мирного уголка. Эти господа, как известно,
любят засматриваться на луну да слушать щелканье соловьев.
Любят они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам.
Он истинный
поэт и
любит Россию, но зато и отрицает ее вполне.
Вы
любите вопрошать у самой природы о ее тайнах: вы смотрите на нее глазами и
поэта, и ученого… в 110 солнце осталось уже над нашей головой и не пошло к югу.
— Вы хотите найти себе дело? О, за этим не должно быть остановки; вы видите вокруг себя такое невежество, извините, что я так отзываюсь о вашей стране, о вашей родине, — поправил он свой англицизм: — но я сам в ней родился и вырос, считаю ее своею, потому не церемонюсь, — вы видите в ней турецкое невежество, японскую беспомощность. Я ненавижу вашу родину, потому что
люблю ее, как свою, скажу я вам, подражая вашему
поэту. Но в ней много дела.
Рассказ мой о былом, может, скучен, слаб — но вы, друзья, примите его радушно; этот труд помог мне пережить страшную эпоху, он меня вывел из праздного отчаяния, в котором я погибал, он меня воротил к вам. С ним я вхожу не весело, но спокойно (как сказал
поэт, которого я безмерно
люблю) в мою зиму.
Это были люди умные, образованные, честные, состарившиеся и выслужившиеся «арзамасские гуси»; они умели писать по-русски, были патриоты и так усердно занимались отечественной историей, что не имели досуга заняться серьезно современностью Все они чтили незабвенную память Н. М. Карамзина,
любили Жуковского, знали на память Крылова и ездили в Москве беседовать к И. И. Дмитриеву, в его дом на Садовой, куда и я езживал к нему студентом, вооруженный романтическими предрассудками, личным знакомством с Н. Полевым и затаенным чувством неудовольствия, что Дмитриев, будучи
поэтом, — был министром юстиции.
Болезненный, тихий по характеру,
поэт и мечтатель, Станкевич, естественно, должен был больше
любить созерцание и отвлеченное мышление, чем вопросы жизненные и чисто практические; его артистический идеализм ему шел, это был «победный венок», выступавший на его бледном, предсмертном челе юноши.
Я не
любил чтения стихов
поэтами, потому что они ждали восхвалений.
Он жил культом великих творцов культуры, особенно
любил Гёте, английских
поэтов, Ницше,
любил очень Чехова.
Это был полковник Н. И. Огарев, родственник
поэта, друга Герцена. Его
любила вся Москва.
Стихи Шумахера печатались в журналах и издавались отдельно.
Любя баню, он воспевал, единственный
поэт, ее прелести вкусно и смачно.
Белый был сложнее и многообразнее по своим дарованиям, чем Блок, он был не только
поэтом, но и замечательным романистом, он
любил философствовать и стал впоследствии антропософом.
Поэта образы живые
Высокий комик в плоть облек…
Вот отчего теперь впервые
По всем бежит единый ток.
Вот отчего театра зала
От верху до низу одним
Душевным, искренним, родным
Восторгом вся затрепетала.
Любим Торцов пред ней живой
Стоит с поднятой головой,
Бурнус напялив обветшалый,
С растрепанною бородой,
Несчастный, пьяный, исхудалый,
Но с русской, чистою душой.
— Вы, звезды, чистые звезды, — повторил Лемм… — Вы взираете одинаково на правых и на виновных… но одни невинные сердцем, — или что-нибудь в этом роде… вас понимают, то есть нет, — вас
любят. Впрочем, я не
поэт, куда мне! Но что-нибудь в этом роде, что-нибудь высокое.
— И вы тоже, — продолжал он постепенно утихавшим голосом, — вы знаете, кто
любит, кто умеет
любить, потому что вы, чистые, вы одни можете утешить… Нет, это все не то! Я не
поэт, — промолвил он, — но что-нибудь в этом роде…
Одним словом, в грустные минуты я утешал себя тем, что
поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его
любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях…
К тому же маркиза была
поэт: ее
любила погребальная муза.
— Нет, не глупости! — воскликнул, в свою очередь, Живин. — Прежде, когда вот ты, а потом и я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая; а тут, как ваши петербургские
поэты стали воспевать только что не публичных женщин, а критика — ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила мне, что
любит другого; ну, ты знаешь, как я всегда смотрел на эти вещи. «Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!»
— Постойте, постойте! новый гость, надо и ему дать билет, — и, легко соскочив со стула, взяла меня за обшлаг сюртука. — Пойдемте же, — сказала она, — что вы стоите? Messieurs, [Господа (фр.).] позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар, сын нашего соседа. А это, — прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, — граф Малевский, доктор Лушин,
поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и Беловзоров, гусар, которого вы уже видели. Прошу
любить да жаловать.
— Я не помню, где-то читала, — вмешалась Полина, прищуривая глаза, — что Пушкин
любил, чтоб в обществе в нем видели больше светского человека, а не писателя и
поэта.
В конце концов Н.И. Пастухов смягчался, начинал говорить уже не вы, а ты и давал пятьдесят рублей. Но крупных гонораров платить не
любил и признавал пятак за прозу и гривенник за стихи. Тогда в Москве жизнь дешевая была. Как-то во время его обычного обеда в трактире Тестова, где за его столом всегда собирались сотрудники, ему показали сидевшего за другим столом
поэта Бальмонта.
— Обращаю к вам вопросом первую строчку стихов: «Скажи мне, ты
любил на родине своей?…» В самом деле, вы
поэт, значит,
любили?
«Вы
поэт и будете
поэтом, когда у вас напишется то слово. Помните Майкова: „Скажи мне, ты
любил на родине своей?“ — повторяла М.И. Свободина.
Собственно же для Рылеева, говорят, будто старик высказал это в такой форме, что она имела соотношение с последнею судьбою покойного
поэта, которого добрый Бобров ласкал и особенно
любил, как умного и бойкого кадета.
— Я сегодня целое утро разговаривал с вашей матушкой, — продолжал он, — она необыкновенная женщина. — Я понимаю, почему все наши
поэты дорожили ее дружбой. А вы
любите стихи? — спросил он, помолчав немного.
Была в нем приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он все более напоминал мне славного мужика из тех, о которых пишут в книжках. Как почти все рыбаки, он был
поэт,
любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь.
Я приехал на другой день поутру к Шатрову, и мы вместе отправились к слепому
поэту, который желал казаться зрячим и очень не
любил, если кто-нибудь давал ему чувствовать, что знает его слепоту.
Место фалернского вина заняла платоническая любовь; поэты-романтики,
любя реально, человечески, поют одну платоническую страсть.
Но сии два
Поэта не образовали еще нашего слога: во время Екатерины Россияне начали выражать свои мысли ясно для ума, приятно для слуха, и вкус сделался общим, ибо Монархиня Сама имела его и
любила нашу Словесность; и если Она Своими ободрениями не произвела еще более талантов, виною тому независимость Гения, который один не повинуется даже и Монархам, дик в своем величии, упрям в своих явлениях, и часто самые неблагоприятные для себя времена предпочитает блестящему веку, когда мудрые Цари с любовию призывают его для торжества и славы.
Что же
любит в родине этот
поэт, равнодушный и к воинской славе, и к величавому покою государства, и даже к преданьям темной старины, записанным смиренными иноками-летописцами? Вот что он
любит...
Моя полковница была, впрочем, действительно дама образованная, знала свет, держала себя как нельзя приличнее, умела представить, что уважает в людях их прямые человеческие достоинства, много читала, приходила в неподдельный восторг от
поэтов и
любила декламировать из «Марии» Мальчевского...
Он смотрел с улыбкой превосходства на все русское, отроду не слыхал, что есть немецкая литература и английские
поэты, зато знал на память Корнеля и Расина, все литературные анекдоты от Буало до энциклопедистов, он знал даже древние языки и
любил в речи поразить цитатой из «Георгик» или из «Фарсалы».
Он был
поэт. «
Любил свободу, лень, покой».
И пусть они блестят до той поры,
Как ангелов вечерние лампады.
Придет конец воздушной их игры,
Печальная разгадка сей шарады…
Любил я с колокольни иль с горы,
Когда земля молчит и небо чисто,
Теряться взором в их цепи огнистой, —
И мнится, что меж ними и землей
Есть путь, давно измеренный душой, —
И мнится, будто на главу
поэтаСтремятся вместе все лучи их света.
Кроме ученых занятий и русской литературы, Александр Семеныч
любил итальянских
поэтов.
Но ветер играл в очертаниях сонных,
И я пред тобою — был светлый
поэт,
Овеянный ветром твоим.
И в глазах твоих склоненных
Я прочел, что тобою
любим.
С глубоко растроганным сердцем вышел я из кабинета Державина, благодаря бога, что он послал мне такое неожиданное счастье — приблизиться к великому
поэту, узнать его так коротко и получить право
любить его, как знакомого человека!
Ах,
люблю я
поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, —
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.