Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С
министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Он объявил, что главное дело — в хорошем почерке, а не в чем-либо другом, что без этого не попадешь ни в
министры, ни в государственные советники, а Тентетников писал тем самым письмом, о котором
говорят: «Писала сорока лапой, а не человек».
— А новый
министр, Столыпин,
говорит, — трус и дурак.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство
министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет
говорить о нем.
Ошеломленный убийством
министра как фактом, который неизбежно осложнит, спутает жизнь, Самгин еще не решил, как ему нужно
говорить об этом факте с Лютовым, который бесил его неестественным, почти циничным оживлением и странным, упрекающим тоном.
— Наш повар утверждает, что студенты бунтуют — одни от голода, а другие из дружбы к ним, — заговорила Варвара, усмехаясь. — «Если б,
говорит, я был
министром, я бы посадил всех на казенный паек, одинаковый для богатых и бедных, — сытым нет причины бунтовать». И привел изумительное доказательство: нищие — сыты и — не бунтуют.
— Павловский полк, да —
говорят — и другие полки гарнизона перешли на сторону народа, то есть Думы. А народ — действует: полицейские участки разгромлены, горят, окружный суд, Литовский замок — тоже,
министров арестуют, генералов…
«Убивать надобно не
министров, а предрассудки так называемых культурных, критически мыслящих людей», —
говорил Кумов, прижимая руки ко груди, конфузливо улыбаясь. Рядом с этим вспомнилась фраза Татьяны Гогиной...
Она со вкусом, но и с оттенком пренебрежения произносила слова «придворные сферы», «наша аристократия», и можно было подумать, что она «вращалась» в этих сферах и среди аристократии. Подчеркнуто презрительно она
говорила о
министрах...
— Однако — и убийство можно понять. «Запрос в карман не кладется», — как
говорят. Ежели стреляют в
министра, я понимаю, что это запрос, заявление, так сказать: уступите, а то — вот! И для доказательства силы — хлоп!
Столыпин, «вдовствующий брат»
министра, слушал чтение,
говорит — чепуха и пошлость.
— Да поди ты к чертям! — крикнул Дронов, вскочив на ноги. — Надоел… как гусь! Го-го-го… Воевать хотим — вот это преступление, да-а! Еще Извольский
говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с кем, а теперь это убеждение большинства
министров, монархистов и прочих… нигилистов.
—
Говорил, что все люди для тебя безразличны, ты презираешь людей. Держишь — как песок в кармане — умишко второго сорта и швыряешь в глаза людям, понемногу, щепотками, а настоящий твой ум прячешь до времени, когда тебя позовут в
министры…
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь
говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный
министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что
министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о
министре путей сообщения.
Ему, видимо, не хотелось спуститься в павильон Воронцова, он, отвернув лицо в сторону и улыбаясь смущенно,
говорил что-то военному
министру, одетому в штатское и с палочкой в руке.
— «Друг мой,
говорю я ему, эти вещи нужно понимать до конца или не следует понимать, живи полузакрыв глаза». — «Но — позволь, возражает он, я же премьер-министр!» — «Тогда — совсем закрой глаза!»
Царь шел медленно, играя перчаткой, и слушал, что
говорил ему
министр двора, легонько дергая его за рукав и указывая на павильон виноделия, невысокий холм, обложенный дерном.
Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге; что его зятю, например, да и всем тем судейским и чиновникам, начиная от пристава до
министра, не было никакого дела до справедливости или блага народа, о которых они
говорили, а что всем нужны были только те рубли, которые им платили за то, чтобы они делали всё то, из чего выходит это развращение и страдание.
— А я вам доложу, князь, — сказал приказчик, когда они вернулись домой, — что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке — он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый, что не соглашался, — мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь,
говорил приказчик, — разговоришься — ума палата,
министр, — всё обсудит как должно. А на сходке совсем другой человек, заладит одно…
Приехав в Турин, юстиция,
говорят, попросил, так, по доброму знакомству,
министра Азелио выслать меня.
— Мне объявлен приказ ехать через три дня. Так как я знаю, что
министр у вас имеет право высылать, не
говоря причины и не делая следствия, то я и не стану ни спрашивать, почему меня высылают, ни защищаться; но у меня есть, сверх собственного дома…
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и
говорил бы своему секретарю «ты», а своему
министру «ваше высокопревосходительство!».
Говорят, будто я обязан этим усердию двух-трех верноподданных русских, живших в Ницце, и в числе их мне приятно назвать
министра юстиции Панина; он не мог вынести, что человек, навлекший на себя высочайший гнев Николая Павловича, не только покойно живет, и даже в одном городе с ним, но еще пишет статейки, зная, что государь император этого не жалует.
— Кстати, — сказал он мне, останавливая меня, — я вчера
говорил о вашем деле с Киселевым. [Это не П. Д. Киселев, бывший впоследствии в Париже, очень порядочный человек и известный
министр государственных имуществ, а другой, переведенный в Рим. (Прим. А. И. Герцена.)] Я вам должен сказать, вы меня извините, он очень невыгодного мнения о вас и вряд ли сделает что-нибудь в вашу пользу.
— Помилуйте, — сказал я, — какое тут сознание, об этой истории
говорил весь город,
говорили в канцелярии
министра внутренних дел, в лавках. Что же тут удивительного, что и я
говорил об этом происшествии?
Разве три
министра, один не
министр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно в камере пэров и в низшей камере, в журналах и гостиных, что здоровый человек, которого ты видел вчера, болен, и болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» —
говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома…
Несмотря на несомненное простодушие, он, как я уже упомянул, был великий дока заключать займы, и остряки-помещики не без основания
говаривали о нем: «Вот бы кого
министром финансов назначить!» Прежде всего к нему располагало его безграничное гостеприимство: совестно было отказать человеку, у которого во всякое время попить и поесть можно.
— Ну, ладно… Смеется последний, как
говорят французы. Понимаешь, ведь это настоящий пост: смотритель Запольской железной дороги. Чуть-чуть поменьше
министра… Ты вот поедешь по железной дороге, а я тебя за шиворот: стой! куда?
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно и торжественно, так выпуск наш тих и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего
министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все
говорили, желал быть на акте.
…Твое служение заветному делу святое. Не уставай и не волнуйся.
Говори с
министрами и со всеми прямо и гордо, проникнутая своей правдой… [
Говорить прямо и гордо — о своем желании облегчить участь крепостных перечислением их в государственные крестьяне (см. примеч. к письму 210).]
— Всех: и князей, и королей, и
министров: всех,
говорит, видела. Году,
говорит, не пройдет, крестьяне опять наши будут.
Министр военный
говорит: «Нужно отнестись к
министру финансов».
— Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! — воскликнул он и обратился затем ко мне: — Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, — все это прекрасно; но надобно знать-с, что их
министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы,
говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами не намерены.
— Я вовсе не злая по натуре женщина, — заговорила она, — но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять
министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: «Помилуйте,
говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот господин
говорит: «Так неужели,
говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!»
— Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до
министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. «Вот,
говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле…» Он всем и объяснил — и пошел трезвон по городу!..
Министр видит, что весь Петербург кричит, — нельзя ж подобного господина терпеть на службе, — и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его…
В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками есть одно только голословное письмо священника; я и
говорю, что прежде, чем предавать человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу
министру своему.
Он меня раз спрашивает: «Будете вы в маскараде и как замаскируетесь?..» — «
Министром», —
говорю.
— «Зачем же,
говорит,
министром?» — «Чтобы чиновников,
говорю, всех выгнать вон».
Вообще, это одна из тех личностей, без совета с которыми, при крепостном праве, помещики шагу не делали, которых называли «
министрами» и которые пользовались привилегией"
говорить правду", но не забываться, подобно тем своим знатным современникам, которые, в более высокой сфере, имели привилегию
— Извините, Авдей Никитич. Вам придется подождать несколько минут, —
говорил Прейн, подхватывая
министра под руку. — Пойдемте пока в мою комнату.
Министр был по душе добрый человек и очень жалел эту здоровую, красивую казачку, но он
говорил себе, что на нем лежат тяжелые государственные обязанности, которые он исполняет, как они ни трудны ему. И когда его бывший товарищ, камергер, знакомый Тюриных, встретился с ним на придворном бале и стал просить его за Тюрина и Турчанинову,
министр пожал плечами, так что сморщилась красная лента на белом жилете, и сказал...
Начальник полиции сказал ей то же, что
говорил и жандарм, что они ничего не могут, что на это есть распоряжение
министра.
Министр хотел схватить ее руку, она отшатнулась и выстрелила другой раз.
Министр бросился бежать. Ее схватили. Она дрожала и не могла
говорить. И вдруг расхохоталась истерически.
Министр не был даже ранен.
Лицом к оратору сидели: напротив —
министры БюффИ, Деказ и прочие сподвижники Мак-Магона и своими деревянными физиономиями как бы
говорили: хоть кол на голове теши!
Так что когда
министр внутренних дел Перовский начал издавать таксы на мясо и хлеб, то и это заинтересовало нас только в качестве анекдота, о котором следует
говорить с осмотрительностью.
Рассказывал же нам один приезжий из Петербурга (он у
министра по особым порученьям, премилый человек, и теперь, как в городе никого нет, такая для нас рисурс, что ты себе представить не можешь) — так он
говорит наверно, что наши заняли Евпаторию, так что французам нет уж сообщения с Балаклавой, и что у нас при этом убито 200 человек, а у французов до 15 тыс.
— Помню, как ты вдруг сразу в
министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать — смотришь, и того… Я не про тебя
говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.
— Есть места
министров, —
говорил Петр Иваныч, — товарищей их, директоров, вице-директоров, начальников отделений, столоначальников, их помощников, чиновников особых поручений, мало ли?
Он со вздохом подписывает свое имя и
говорит министру...
А за столом приходилось ему сидеть и с
министрами, которым он, как и всем без исключения, тоже
говорил «ты».