Неточные совпадения
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На
стекла хладные дыша,
Задумавшись,
моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном
стеклеЗаветный вензель О да Е.
И сколь навычное потребно зренье,
Чтоб различить тебя, при малом отдаленьи,
Или с простым
стеклом, иль с каплею воды,
Когда в них луч иль
мой, иль солнечный играет!
Опека наложена по завещанию отца, за расточительность, опекун — крестный его отец Логинов, фабрикант
стекла, человек — старый, больной, — фактически опека в
моих руках.
Дождь вдруг перестал
мыть окно, в небо золотым мячом выкатилась луна; огни станций и фабрик стали скромнее, побледнели,
стекло окна казалось обрызганным каплями ртути. По земле скользили избы деревень, точно барки по реке.
—
Мой бог! Там
стекло есть! О, Рихард, там ваза…
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит
моей совести: она чиста, как
стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Но
стекло ни завтра, ни послезавтра, ни во вторичный
мой приезд в Капштат вставлено не было, да и теперь, я уверен, так же точно, как и прежде, в него дует ветер и хлещет дождь, а в хорошую погоду летают комары.
Как теперь помню — покойная старуха, мать
моя, была еще жива, — как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое
стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне.
Я вскочил и подбежал к окну. По
стеклам струились дождевые капли, мелкий дождь с туманом заволакивал пустырь, дальние дома едва виднелись неопределенной полосой, и весь свет казался затянутым этой густой слякотной мглою, в которую погрузился
мой взрослый друг… Навсегда!
Отец был человек глубоко религиозный, но совершенно не суеверный, и его трезвые, иногда юмористические объяснения страшных рассказов в значительной степени рассеивали наши кошмары и страхи. Но на этот раз во время рассказа о сыне и жуке каждое слово Скальского, проникнутое глубоким убеждением, падало в
мое сознание. И мне казалось, что кто-то бьется и стучит за
стеклом нашего окна…
В саду дела
мои пошли хорошо: я выполол, вырубил косарем бурьян, обложил яму по краям, где земля оползла, обломками кирпичей, устроил из них широкое сиденье, — на нем можно было даже лежать. Набрал много цветных
стекол и осколков посуды, вмазал их глиной в щели между кирпичами, — когда в яму смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как в церкви.
— Этот листок, в золотой рамке, под
стеклом, всю жизнь провисел у сестры
моей в гостиной, на самом видном месте, до самой смерти ее — умерла в родах; где он теперь — не знаю… но… ах, боже
мой! Уже два часа! Как задержал я вас, князь! Это непростительно.
— Боже
мой! Батюшки!!! они!! они!! — кричит Любочка, прильнув к
стеклу.
Для помощи во всем этом, разумеется, призвана была и m-lle Прыхина, которая сейчас же принялась помогать самым энергическим образом и так расходилась при этом случае, что для украшения бала перечистила даже все образа в доме Захаревских, и, уча горничных, как надо
мыть только что выставленные окна, она сама вскочила на подоконник и начала протирать
стекла и так при этом далеко выставилась на улицу, что один проходящий мужик даже заметил ей...
— Друг, руку твою! Институтка. Люблю в тебе я прошлое страданье и юность улетевшую
мою. Сейчас Осадчий такую вечную память вывел, что
стекла задребезжали. Ромашевич, люблю я, братец, тебя! Дай я тебя поцелую, по-настоящему, по-русски, в самые губы!
Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он жил, и в каретах ездил, и из публичного сада всех штатских господ вон прогонял, и один раз к губернаторше голый приехал, «а ныне, — говорит, — я за свои своеволия проклят и вся
моя натура окаменела, и я ее должен постоянно размачивать, а потому подай мне водки! — я за нее денег платить не имею, но зато со
стеклом съем».
— Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, — а кто он такой — опять позабыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через
мои глаза на свет смотрит, а
мои глаза ему только словно как
стекла.
Этот человек знал простой смысл всех мудрых слов, у него были ключи ко всем тайнам. Поправив очки двумя пальцами, он пристально смотрел сквозь толстые
стекла в глаза мне и говорил, словно мелкие гвозди вбивая в
мой лоб.
Тут я расхохотался до того, что, боясь свалиться с ног, повис на ручке двери, дверь отворилась, я угодил головой в
стекло и вышиб его. Приказчик топал на меня ногами, хозяин стучал по голове
моей тяжелым золотым перстнем, Саша пытался трепать
мои уши, а вечером, когда мы шли домой, строго внушал мне...
Однажды он меня страшно удивил: подошел ко мне, ласково улыбаясь, но вдруг сбил с меня шапку и схватил за волосы. Мы стали драться, с галереи он втолкнул меня в лавку и все старался повалить на большие киоты, стоявшие на полу, — если бы это удалось ему, я перебил бы
стекла, поломал резьбу и, вероятно, поцарапал бы дорогие иконы. Он был очень слаб, и мне удалось одолеть его, но тогда, к великому изумлению
моему, бородатый мужчина горько заплакал, сидя на полу и вытирая разбитый нос.
Шагая в ногу, как солдаты, мы обогнули в молчании несколько углов и вышли на площадь. Филатр пригласил зайти в кафе. Это было так странно для
моего состояния, что я согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на
стекле, затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя в саду, услышал разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.
Молния блистала почти беспрерывно, и от раскатов грома дрожали и звенели
стекла в окнах
моей комнаты.
Силан. Что нюхать, что нюхать, братец ты
мой? Стар стал, ничего не действует; не доходит. Ежели ты мне, — так
стекла клади больше, — чтоб он бодрил… встряхивал, — а это что! Нет, ты мне, чтоб куражил, до мозгов доходил.
В комнате я один, на столе пустая посуда, а из окна дует холодом и сыплет снег. Окно было разбито,
стекла валялись на полу. Дворник стучал по раме, забивая окно доской. Оказалось, что свинья, случайно выпущенная из хлева извозчиком, выдавила боком
мое окно.
— Ступай, спи! Ах ты, боже
мой! — восклицала она, брезгливо отталкивая его. Он уходил от неё в прихожую, где спал, и всё более отдалялся внутренно, понемногу теряя своё бесформенное, тёпленькое чувство к ней. Лёжа в постели, налитый обидой и острым, неприятным возбуждением, слышал, как Раиса густым, воркующим голосом пела задумчивую песню, всегда одну, и — звенит
стекло бутылки, стукаясь о рюмку…
На этот раз, впрочем, сонная фантазия не представила мне никаких преувеличений. Перед умственным взором
моим действительно стояла
моя собственная усадьба, с потемневшими от дождя стенами, с составленными из кусочков
стекла окнами, с проржавевшею крышей, с завалившеюся оранжереей, с занесенными снегом в саду дорожками, одним словом, со всеми признаками несомненной опальности, в которую ввергла ее так называемая"катастрофа".
Я помню только, что при переправе через какую-то реку
моя карета и множество других остановились на одном берегу, а на другом дрались; вдруг позади нас началась стрельба, поднялся ужасный крик и вой; что-то поминутно свистело в воздухе;
стекла моей кареты разлетелись вдребезги, и лошади попадали.
Случалось, что в то время, когда я думал совсем о другом и даже когда был сильно занят ученьем, — вдруг какой-нибудь звук голоса, вероятно, похожий на слышанный мною прежде, полоса солнечного света на окне или стене, точно так освещавшая некогда знакомые, дорогие мне предметы, муха, жужжавшая и бившаяся на
стекле окошка, на что я часто засматривался в ребячестве, — мгновенно и на одно мгновение, неуловимо для сознания, вызывали забытое прошедшее и потрясали
мои напряженные нервы.
Здесь были упомянуты: разбитая чашка с голубой надписью «Дорогому мужу от верной жены»; утопленное дубовое ведро, которое я же сам по требованию шкипера украл на палубе «Западного зерна»; украденный кем-то у меня желтый резиновый плащ, раздавленный
моей ногой мундштук шкипера и разбитое — все мной —
стекло каюты.
То, что экипаж
мой опрокидывается в дороге, флакончики летят из кармана; опрокидываясь сам, я попадаю виском на один из флакончиков, раздавливаю его, осколок
стекла врезывается в
мой висок, и я умираю.
Моя неосторожность и запальчивость сегодня погубили все дело. Следовало быть мягче; я же вывел этого мягкосердечного человека из себя. Он схватил какое-то копье и воткнул его в пол, так что
стекла задрожали, и я, видя, что он раздражен до последней степени, должен был уйти.
Она закусила нижнюю губу и, слегка нагнувшись, начала царапать ногтем ледяные узоры, наросшие на
стекле. Я поспешно вышел в другую комнату и, услав
моего слугу, немедленно вернулся и зажег другую свечку. Я хорошенько не знал, зачем я все это делал… очень уж я был смущен.
— О, ха! ха!.. — разразился о. Андроник таким смехом, что
стекла в окнах зазвенели. —
Моей хине медаль… О, ха! ха! ха!.. Как чиновнику… Ха! ха!.. У Егорки диплом, и у хины диплом; у Егорки медали нет, а у хины медаль… О, ха! ха!.. Сморил ты меня, старика, Епинет Петрович… Асклипиодот: курице — медаль… ммеда-ааль… а?
В доме
моем я хожу осторожно, ровно на полу везде битое
стекло насыпано…
На селе известно стало, что я с тестем не в ладу живу, стал народ поласковее глядеть на меня. Сам же я от радостей
моих мягче стал, да и Ольга добра сердцем была — захотелось мне расплатиться с мужиками по возможности. Начал я маленько мирволить им: тому поможешь, этого прикроешь. А в деревне — как за
стеклом, каждый твой взмах руки виден всем. Злится Титов...
[Я и
мой товарищ по гимназии, нынче известный русский математик К. Д. Краевич, знавали этого антика в конце сороковых годов, когда мы были в третьем классе Орловской гимназии и жили вместе в доме Лосевых, «Антон-астроном» (тогда уже престарелый) действительно имел кое-какие понятия о небесных светилах и о законах вращения, но главное, что было интересно: он сам приготовил для своих труб
стекла, отшлифовывая их песком и камнем из донышек толстых хрустальных стаканов, и через них он оглядывал целое небо…
— Мамо
моя, мамонько, — зашептала Галя. — А это же опять проклятущий мельник под оконцем стоит да по
стеклу брякает.
С этими мыслями я вернулся в свою юрту, но не успел еще раздеться, как
моя собака беспокойно залаяла и кинулась к окну. Чья-то рука снаружи смела со
стекла налипший снег, и в окне показалось усатое лицо одного из
моих соседей, ссыльного поляка Козловского.
Мы проехали мимо. Мне казалось, что все эти впечатления сейчас исчезнут и что я проснусь опять на угрюмой бесконечной дороге или у дымного «яма». Но когда наш караван остановился у небольшого чистенького домика, — волшебный сон продолжался… Теплая комната, чистые и мягкие постели… На полу ковры, в простенках — высокие зеркала… Один из
моих спутников стоял против такого зеркала и хохотал, глядя на отражение в ровном
стекле своей полудикой фигуры…
Всё были чистопсовые, а теперь культурными сделались. И даже заслуги особенные выдумали, которые об культурности несомненно свидетельствуют. Я, говорит, из тарелки ем, а Иван
мой из плошки; я салфеткой утираюсь, а Иван —
стеклом. Вот почему я и называюсь культурным человеком!
И он поспешно входит в тот покой,
Где часто с Тирзой пламенные ночи
Он проводил… Всё полно тишиной
И сумраком волшебным; прямо в очи
Недвижно смотрит месяц золотой
И на
стекле в узоры ледяные
Кидает искры, блески огневые,
И голубым сиянием стена
Игриво и светло озарена.
И он (не месяц, но
мой Сашка) слышит,
В углу на ложе кто-то слабо дышит.
Эта выдумка была недурна, хотя имела ту невыгоду, что бабочки бились на
стеклах и теряли свою цветную пыль; но другая выдумка была не так удачна: сестрица
моя подняла фортепьянную доску, и под ней тоже были насажены разные бабочки; большая часть из них от духоты перемерли.
Рамы в высоких окнах делились по-старинному на восемь частей, и это придавало им характер унылой казенщины, сходство с сиротским судом или тюремной канцелярией. В трех ближайших к балкону окнах
стекла были вставлены заново, но были грязны и хранили мучнистые следы ладоней и пальцев: очевидно, никому из многочисленной и ленивой челяди в голову не пришло, что их нужно
помыть, что нужно уничтожить всякие следы происшедшего. И всегда так: скажешь — сделают, а не скажешь — сами никогда не пошевельнут пальцем.
Да, черт
мой лопнул, не оставив от себя ни
стекла, ни спирту.
— Через малую веранду из парка, друг
мой! Когда вся эта сволочь уехала, я и вернулся. А очки (князь снял их), очки здесь уже, на границе, надел. Они с простыми
стеклами.
Платонов. Сокровище ты
мое! Маленькая, глупенькая бабеночка! Не женой тебя иметь, а на столе под
стеклом тебя держать нужно! И как это мы ухитрились с тобой Николку породить на свет божий? Не Николок рождать, а солдатиков из теста лепить тебе впору, половина ты
моя!
Ко мне в кабинет вошел сотрудник и прервал нашу беседу. Заметив, что я занят и взволнован, этот сотрудник повертелся около
моего стола, с любопытством поглядел на Камышева и вышел. По уходе его Камышев отошел к окну и стал дышать на
стекло.
Девушка в красном подошла к
моему окну, и в это самое время нас осветило на мгновение белым сиянием… Раздался наверху треск, и мне показалось, что что-то большое, тяжелое сорвалось на небе с места и с грохотом покатилось на землю… Оконные
стекла и рюмки, стоявшие перед графом, содрогнулись и издали свой стеклянный звук… Удар был сильный…
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далёко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди
моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат
стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Когда природа вся трепещет и сияет,
Когда её цвета ярки и горячи,
Душа бездейственно в пространстве утопает
И в неге врозь её расходятся лучи.
Но в скромный, тихий день, осеннею погодой,
Когда и воздух сер, и тесен кругозор,
Не развлекаюсь я смиренною природой,
И немощен её на жизнь
мою напор.
Мой трезвый ум открыт для сильных вдохновений,
Сосредоточен я живу в себе самом,
И сжатая мечта зовёт толпы видений,
Как зажигательным рождая их
стеклом.