Неточные совпадения
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью,
писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него
ответ, прочел это письмо больному. Сергей Иванович
писал, что не может сам приехать, но
в трогательных выражениях просил прощения у брата.
В конце мая, когда уже всё более или менее устроилось, она получила
ответ мужа на свои жалобы о деревенских неустройствах. Он
писал ей, прося прощения
в том, что не обдумал всего, и обещал приехать при первой возможности. Возможность эта не представилась, и до начала июня Дарья Александровна жила одна
в деревне.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как
в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой
написала и отдала
ответ и вернулась к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи,
в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
Он послал седло без
ответа и с сознанием, что он сделал что то стыдное, на другой же день, передав всё опостылевшее хозяйство приказчику, уехал
в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно
писал ему, прося исполнить давнишнее намерение побывать у него.
Анна
написала письмо мужу, прося его о разводе, и
в конце ноября, расставшись с княжной Варварой, которой надо было ехать
в Петербург, вместе с Вронским переехала
в Москву. Ожидая каждый день
ответа Алексея Александровича и вслед затем развода, они поселились теперь супружески вместе.
Он долго не мог понять того, что она
написала, и часто взглядывал
в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но
в прелестных сияющих счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно было знать. И он
написал три буквы. Но он еще не кончил
писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и
написала ответ: Да.
— Скажи, что
ответа не будет, — сказала графиня Лидия Ивановна и тотчас, открыв бювар,
написала Алексею Александровичу, что надеется видеть его
в первом часу на поздравлении во дворце.
Устроилась она чрез Соню, которая аккуратно каждый месяц
писала в Петербург на имя Разумихина и аккуратно каждый месяц получала из Петербурга
ответ.
Она
написала ему
ответ и похвалила, что он поберегся, советовала остаться дома и
в воскресенье, если нужно будет, и прибавила, что она лучше проскучает с неделю, чтоб только он берегся.
Остановившись на этом решении, он уже немного успокоился и
написал в деревню к соседу, своему поверенному, другое письмо, убедительно прося его поспешить
ответом, по возможности удовлетворительным.
Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. «Муха укусила, нельзя же с этакой губой
в море!» — сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж август, Штольц давно
в Париже,
пишет к нему неистовые письма, но
ответа не получает.
Прежде всего тороплюсь кинуть вам эти две строки,
в ответ на ваше письмо, где вы
пишете, что собираетесь
в Италию,
в Рим, — на случай, если я замедлю
в дороге.
— И писем не будете
писать, — давал за него
ответ Тушин, — потому что их не передадут.
В дом тоже не придете — вас не примут…
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился к столу и
написал коротенький нежный
ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился
в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось
в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
Он
написал ей
ответ, где повторил о своем намерении уехать, не повидавшись с нею, находя, что это единственный способ исполнить ее давнишнее требование, — оставить ее
в покое и прекратить свою собственную пытку. Потом разорвал свой дневник и бросил по ветру клочки, вполне разочарованный
в произведениях своей фантазии.
Адмирал приказал
написать губернатору, что мы подождем
ответа из Едо на письмо из России, которое, как они сами говорят, разошлось
в пути с известием о смерти сиогуна.
Прежде всего они спросили, «какие мы варвары, северные или южные?» А мы им
написали, чтоб они привезли нам кур, зелени, рыбы, а у нас взяли бы деньги за это, или же ром, полотно и тому подобные предметы. Старик взял эту записку, надулся, как петух, и, с комическою важностью, с амфазом, нараспев, начал декламировать написанное. Это отчасти напоминало мерное пение наших нищих о Лазаре. Потом, прочитав, старик
написал по-китайски
в ответ, что «почтенных кур у них нет». А неправда: наши видели кур.
Весь день и вчера всю ночь
писали бумаги
в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с
ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока
в Едо не прочтут письма из России и не узнают,
в чем дело,
в надежде, что, может быть, и на берег выходить не понадобится.
Напившись кофею, Нехлюдов пошел
в кабинет, чтобы справиться
в повестке,
в котором часу надо быть
в суде, и
написать ответ княжне.
С ним случилось то, что всегда случается с людьми, обращающимися к науке не для того, чтобы играть роль
в науке:
писать, спорить, учить, а обращающимися к науке с прямыми, простыми, жизненными вопросами; наука отвечала ему на тысячи равных очень хитрых и мудреных вопросов, имеющих связь с уголовным законом, но только не на тот, на который он искал
ответа.
Тогда я тотчас же
написал ответ (я никак не мог сам приехать
в Москву).
Разумеется, объяснять было нечего, я
писал уклончивые и пустые фразы
в ответ.
В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не
в том, чтоб рабам было лучше, но чтоб не было рабов». Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил, что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и что, если б я его защищал, меня
в этом обвинили бы.
Надобно было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и
написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я говорил ему о моей любви и, предвидя его
ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли
в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
Отец мой обыкновенно
писал мне несколько строк раз
в неделю, он не ускорил ни одним днем
ответа и не отдалил его, даже начало письма было как всегда.
В. был лет десять старше нас и удивлял нас своими практическими заметками, своим знанием политических дел, своим французским красноречием и горячностью своего либерализма. Он знал так много и так подробно, рассказывал так мило и так плавно; мнения его были так твердо очерчены, на все был
ответ, совет, разрешение. Читал он всё — новые романы, трактаты, журналы, стихи и, сверх того, сильно занимался зоологией,
писал проекты для князя и составлял планы для детских книг.
«Может, ты сидишь теперь, —
пишет она, —
в кабинете, не
пишешь, не читаешь, а задумчиво куришь сигару, и взор углублен
в неопределенную даль, и нет
ответа на приветствие взошедшего. Где же твои думы? Куда стремится взор? Не давай
ответа — пусть придут ко мне».
Получив этот
ответ, он немедленно
написал к графине, что согласен — но что просит ее предварительно разрешить ему следующее сомнение, с кого ему получить заплаченные деньги
в том случае, если Энкиева комета, пересекая орбиту земного шара, собьет его с пути — что может случиться за полтора года до окончания срока.
Как ни был прост мой письменный
ответ, консул все же перепугался: ему казалось, что его переведут за него, не знаю, куда-нибудь
в Бейрут или
в Триполи; он решительно объявил мне, что ни принять, ни сообщить его никогда не осмелится. Как я его ни убеждал, что на него не может пасть никакой ответственности, он не соглашался и просил меня
написать другое письмо.
— Я два раза, — говорил он, —
писал на родину
в Могилевскую губернию, да
ответа не было, видно, из моих никого больше нет; так оно как-то и жутко на родину прийти, побудешь-побудешь, да, как окаянный какой, и пойдешь куда глаза глядят, Христа ради просить.
Сейчас
написал я к полковнику письмо,
в котором просил о пропуске тебе,
ответа еще нет. У вас это труднее будет обделать, я полагаюсь на маменьку. Тебе счастье насчет меня, ты была последней из моих друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались с твердой надеждой увидеться скоро,
в десятом часу, а
в два я уже сидел
в части), и ты первая опять меня увидишь. Зная тебя, я знаю, что это доставит тебе удовольствие, будь уверена, что и мне также. Ты для меня родная сестра.
Надо сказать, что она, тотчас после приезда Федоса,
написала к белебеевскому предводителю дворянства письмо,
в котором спрашивала, действительно ли им был выдан вид Федосу Половникову; но прошло уже более полутора месяцев, а
ответа получено не было. Молчание это служило источником великих тревог, которые при всяком случае возобновлялись.
Лаврецкий
написал жене, что не нуждается
в ответе… но он ждал, он жаждал
ответа, объяснения этого непонятного, непостижимого дела.
…Сейчас
писал к шаферу нашему
в ответ на его лаконическое письмо. Задал ему и сожителю мильон лицейских вопросов. Эти дни я все и думаю и
пишу о Пушкине. Пришлось, наконец, кончить эту статью с фотографом. Я просил адмирала с тобой прислать мне просимые сведения. Не давай ему лениться — он таки ленив немножко, нечего сказать…
Вы удивляетесь, что Ивану Александровичу отказали приехать
в Тобольск, а я дивлюсь, что он просился. Надобно было просить ехать
в виде золотоискателя. Я читал его письмо Орлову и
ответ Орлова. Странно только то, что Орлов при свидании
в Москве с Ив. Ал. сказал, чтоб он
написал к нему и потом ничего не сделал. Впрочем, все это
в порядке вещей… [И. А. Фонвизин просил разрешения поехать
в Тобольск для свидания с братом.]
Анненков никуда не назначен и нигде не заседает. Это московские бредни. Я был у Прасковьи Егоровны — она
в насморке, не выезжает. Душеприказчик обещает завтра выслать
в Минусинск деньги. Я уже
писал вчера об этом Фаленбергу. Фролов получил свои. Есть уже от них
ответ.
Сегодня
писал к князю и просил его позволить мне ехать
в Тобольск для лечения — нетерпеливо жду
ответа в надежде, что мне не откажут
в этой поездке. До того времени, если не сделается мне заметно хуже, думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем. Если же почему-нибудь замедлится мое отправление, начну и здесь глотать digitalis, хотя я не большой охотник до заочного лечения, особенно
в такого рода припадках, которым теперь я так часто подвергаюсь.
Два слова письменных
в дополнение к письму вашего соименника, дорогой фотограф,
в ответ на ваши строки от 18 декабря… О кончине Вольфа — вы, верно, это уже знаете от Ж.Адамовны, к которой
писали из Тобольска. Он страдал жестоко пять месяцев. Горячка тифозная, а потом вода
в груди. Смерть была успокоением, которого он сам желал, зная, что нет выздоровления.
О девицах Бестужевых ничего положительного не умею вам сказать. Недавно я
писал к Елене Александровне, было дело. Когда получу
ответ, дам и вам сведения об них… Михаил Бестужев должен быть
в Америке, он чем-тов Иркутской пароходной компании по Амуру.
Прасковья Егоровна непременно хочет, увидевши,
в чем дело,
написать к своей матери
в Париж с тем, чтобы ее
ответ на клевету, лично до нее относящуюся, напечатали
в журнале.
В ответ на это Ершов
писал: «Буду так просто делиться с добрейшим П. А. [Плетневым] чем бог послал.
Скажи Павлу Сергеевичу, что я сегодня не могу ответить на его письмо с Степаном Яковлевичем. Впрочем, я к нему
писал в прошедшую субботу с Погодаевым — мое письмо было как бы
ответом на то, которое теперь получил от него. С Погодаевым я послал для Натальи Дмитриевны облатки,
в переплете «Наль и Дамаянти» и газеты Петру Николаевичу от Матвея.
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие, что цены им нет, ни
в сказке сказать, ни пером
написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую, и стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом, стала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня чаще ходить
в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его
ответы и приветы словесами огненными.
Все слова, напечатанные
в настоящем повествовании курсивом, были подчеркнуты
в письме Клеопатры Петровны по одному разу, а некоторые — даже и по два раза. Она явно хотела, по преимуществу, обратить на них внимание Вихрова, и он действительно заметил их и прежде всего поспешил ее успокоить и сейчас же
написал ответ ей.
О своем намерении поступить
в актеры (до того оно сильно запало ему
в голову) Вихров даже
написал Мари, спрашивая ее, — должен ли он этого желать и следует ли ему о том хлопотать; и
в ответ на это получил почти грозное послание от Мари.
— Поступков не было. И становой, сказывают,
писал: поступков, говорит, нет, а ни с кем не знакомится, книжки читает… так и ожидали, что увезут! Однако
ответ от вышнего начальства вышел: дожидаться поступков. Да барин-то сам догадался, что нынче с становым шутка плохая: сел на машину — и айда
в Петербург-с!
Федор Михайлович Смоковников, председатель казенной палаты, человек неподкупной честности, и гордящийся этим, и мрачно либеральный и не только свободномыслящий, но ненавидящий всякое проявление религиозности, которую он считал остатком суеверий, вернулся из палаты
в самом дурном расположении духа. Губернатор
написал ему преглупую бумагу, по которой можно было предположить замечание, что Федор Михайлович поступил нечестно. Федор Михайлович очень озлобился и тут же
написал бойкий и колкий
ответ.
Когда, наконец, переписка достаточно округлилась и уже намеревались
писать ответ, что портного Авенирова
в Москве не обретается, кто-то из земляков случайно узнал о розыске и донес, что Авениров живет
в мастеровых на Плющихе у портного Ухабина, к которому, без замедления, и направил свои стопы околоточный.
Так, князь Урюпинский-Доезжай
написал сочинение:"О чае и сахаре и удовольствиях, ими доставляемых", а князь Серпуховский-Догоняй,
в ответ на это, выпустил брошюру:"Но наипаче сивухой".
— Я доставляю, — продолжал тот, — проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был
написать письмо,
в котором просил решительного
ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.
В ответ на это тотчас же получил пакет на имя одного директора департамента с коротенькой запиской от князя,
в которой пояснено было, что человек, к которому он
пишет, готов будет сделать для него все, что только будет
в его зависимости.