Неточные совпадения
Догнал
коня — за холку хвать!
Вскочил и
на луг выехал
Детина: тело
белое,
А шея как смола;
Вода ручьями катится
С
коня и с седока.
Скотинин. Суженого
конем не объедешь, душенька! Тебе
на свое счастье грех пенять. Ты будешь жить со мною припеваючи. Десять тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я
на них всех свиней со
бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит
на Ленского Евгений.
«Ну, что ж? убит», — решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются
кони, пеной
белойСтальные мочат удила,
И полетели как стрела.
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат;
на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий
конь, —
на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами
на груди; в кулаке, обтянутом
белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее
на высоте груди, как священники держат крест.
Тут в памяти Самгина точно спичка вспыхнула, осветив тихий вечер и в конце улицы, в поле заревые, пышные облака; он идет с Иноковым встречу им, и вдруг, точно из облаков, прекрасно выступил золотистый, тонконогий
конь,
на коне —
белый всадник.
Туда, где шагали солдаты, поблескивая штыками, ехал, красуясь против солнца,
белый всадник
на бронзовом
коне.
За окном буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая в стекла снегом, изредка в
белых вихрях появлялся, исчезал большой, черный, бородатый царь
на толстом, неподвижном
коне, он сдерживал
коня, как бы потеряв путь, не зная, куда ехать.
Белый конь,
на котором сидел Кожевников, насторожился и, высоко подняв голову, смотрел
на воду.
Он разделся донага, сел верхом
на наиболее ходового
белого коня и смело вошел в реку.
Уже он хотел перескочить с
конем через узкую реку, выступившую рукавом середи дороги, как вдруг
конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду и — чудо, засмеялся!
белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке.
Морозно. Дорога
бела и гладка,
Ни тучи
на всем небосклоне…
Обмерзли усы, борода ямщика,
Дрожит он в своем балахоне.
Спина его, плечи и шапка в снегу,
Хрипит он,
коней понукая,
И кашляют
кони его
на бегу,
Глубоко и трудно вздыхая…
Она не успела еще сойти с лестницы
на дорогу (огибающую кругом парк), как вдруг блестящий экипаж, коляска, запряженная двумя
белыми конями, промчалась мимо дачи князя. В коляске сидели две великолепные барыни. Но, проехав не более десяти шагов мимо, коляска вдруг остановилась; одна из дам быстро обернулась, точно внезапно усмотрев какого-то необходимого ей знакомого.
Я ходил в темно-зеленом фраке, с длинными и узкими фалдами; золотые пуговицы, красные опушки
на рукавах с золотым шитьем, высокий, стоячий, открытый воротник, шитый золотом, шитье
на фалдах;
белые лосинные панталоны в обтяжку,
белый шелковый жилет, шелковые чулки, башмаки с пряжками… а во время прогулок императора
на коне, и если я участвовал в свите, высокие ботфорты.
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит
на гривастом
коне,
на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с
коня и как гвоздь воткнулся перед
белой кобылицей и говорит...
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит
на вороном
коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил,
коня бросил и прямо к той к
белой кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит...
Ответ Капотта.Виды
на воссияние слабы. Главная причина: ничего не приготовлено. Ни золотых карет, ни
белого коня, ни хоругвей, ни приличной квартиры. К тому же бесплоден. Относительно того, как было бы поступлено, в случае воссияния, с Греви и Гамбеттой, то в легитимистских кругах существует такое предположение: обоих выслать
на жительство в дальние вотчины, а Гамбетту, кроме того, с воспрещением баллотироваться
на службу по дворянским выборам.
Через час мы были в Новочеркасске, у подъезда «Европейской гостиницы», где я приказал приготовить номер, а сам прямо с
коня отправился в ближайший магазин, купил пиджачную пару, морскую накидку, фуражку и
белье. Калмык с лошадьми ждал меня
на улице и
на все вопросы любопытных не отвечал ни слова, притворяясь, что не понимает. Вымуштрованный денщик был — и с понятием!
Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели
на заднюю скамейку огромной четвероместной кареты, а горничные их —
на переднюю. Вороные
кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором
на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря
на то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из кареты и смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ
на что gnadige Frau махала ей
белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь.
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в
белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим
на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час,
на роду написанный, и свалился он
на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его
конь по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав
белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
Пословица говорится: пешего до ворот, конного до
коня провожают. Князь и боярин расстались
на пороге сеней. Было уже темно. Проезжая вдоль частокола, Серебряный увидел в саду
белое платье. Сердце его забилось. Он остановил
коня. К частоколу подошла Елена.
Сокольничий, в красном бархатном кафтане с золотою нашивкой и золотою перевязью, в парчовой шапке, в желтых сапогах и в нарядных рукавицах, слез с
коня и подошел к Иоанну, сопровождаемый подсокольничим, который нес
на руке
белого кречета, в клобучке и в колокольцах.
Почти каждый день к крыльцу ее квартиры черный солдат Тюфяев подводил тонконогого рыжего
коня, дама выходила
на крыльцо в длинном, стального цвета, бархатном платье, в
белых перчатках с раструбами, в желтых сапогах.
Пока Павлюкан в одном
белье и жилете отпрягал и проваживал потных
коней и устанавливал их к корму у растянутого
на оглоблях хрептюга, протопоп походил немножко по лесу, а потом, взяв из повозки коверчик, снес его в зеленую лощинку, из которой бурливым ключом бил гремучий ручей, умылся тут свежею водой и здесь же лег отдохнуть
на этом коверчике.
Шамиль ехал
на арабском
белом коне, весело попрашивавшем поводья при приближении к дому.
Впереди всех ехал
на белогривом
коне, в
белой черкеске, в чалме
на папахе и в отделанном золотом оружии человек внушительного вида.
Один из них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди
на борзом вороном
коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого
белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушивался со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался
на все стороны.
— Ну, молодец! — сказал один из конюхов, смотря с удивлением
на покрытого
белой пеною аргамака. — Тебе и владеть этим
конем!
Николая, «скорого в бедах помощника», Георгий
на белом, как кипень,
коне, реющий в высоком голубом небе, и, наконец, выше всего этого свет, тот свет невечерний, размышление о котором обнимает верующие души блаженством и трепетом.
Конечно, они не рождены для вдохновений и молитв; но бедуинкой —
на арабском
коне разъезжать с оливковым шейхом…» И вот видится Долинскому Вера Сергеевна
на огневом арабском
коне, а возле нее статный шейх в
белом плаще, и этот шейх сам он, Долинский.
— Мать… мать… мать… — перекатывалось по рядам. Папиросы пачками прыгали в освещенном ночном воздухе, и
белые зубы скалились
на ошалевших людей с
коней. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение...
Князь взял себе лучшего и пустил его по полю. Горячий
конь был! Гости хвалят его стати и быстроту, князь снова скачет, но вдруг в поле выносится крестьянин
на белой лошади и обгоняет
коня князя, — обгоняет и… гордо смеётся. Стыдно князю перед гостями!.. Сдвинул он сурово брови, подозвал жестом крестьянина, и когда тот подъехал к нему, то ударом шашки князь срубил ему голову и выстрелом из револьвера в ухо убил
коня, а потом объявил о своём поступке властям. И его осудили в каторгу…
«Ничего не надо говорить», — подумал Яков, выходя
на крыльцо, и стал смотреть, как тени чёрной и
белой женщин стирают пыль с камней; камни становятся всё светлее. Мать шепталась с Тихоном, он согласно кивал головою,
конь тоже соглашался; в глазу его светилось медное пятно. Вышел из дома отец, мать сказала ему...
— Ну, вот и все. Конечно, скоро старый казак понадобился князю: пришли татары, и некому было выручить Киев из беды. Пожалел тогда Владимир, горько пожалел. А Евпраксеюшка послала тотчас же людей, чтобы шли в подвалы глубокие и выводили Илью за
белы руки. Зла Илья не помнил, сел
на коня, ну и так далее. Переколотил татар — вот и все.
Пестрые английские раскрашенные тетрадки и книжки, кроватки с куклами, картинки, комоды, маленькие кухни, фарфоровые сервизы, овечки и собачки
на катушках обозначали владения девочек; столы с оловянными солдатами, картонная тройка серых
коней, с глазами страшно выпученными, увешанная бубенчиками и запряженная в коляску, большой
белый козел, казак верхом, барабан и медная труба, звуки которой приводили всегда в отчаяние англичанку мисс Бликс, — обозначали владения мужского пола.
Вокруг была пышная свита; но я не помню никого из этого блистательного отряда всадников, кроме одного человека
на сером
коне, в простом мундире и
белой фуражке.
Блистал
конь бел под ним, как снег Атлантских гор,
Стрела летяща — бег, свеща горяща — взор,
Дыханье — дым и огнь, грудь и копыта — камень,
На нем — Малек-Адель, или сражений пламень.
Толпа садится
на коней;
При свете гаснущих огней
Мелькают сумрачные лица.
Так опоздавшая станица
Пустынных
белых журавлей
Вдруг поднимается с полей…
Смех, клики, ропот, стук и ржанье!
Всё дышит буйством и войной!
Во всем приличия незнанье,
Отвага дерзости слепой.
Чу — кажется, трубят; нет, он не едет.
Ах, мамушка как был он женихом,
Он от меня
на шаг не отлучался,
С меня очей бывало не сводил.
Женился он, и всё пошло не так.
Теперь меня ранешенко разбудит
И уж велит себе
коня седлать;
Да до ночи бог ведает где ездит;
Воротится, чуть ласковое слово
Промолвит мне, чуть ласковой рукой
По
белому лицу меня потреплет.
Сажен сто впереди пехоты
на большом
белом коне, с конными татарами, ехал известный в полку за отчаянного храбреца и такого человека, который хоть кому правду в глаза отрежет, высокий и красивый офицер в азиятской одежде.
Он напрягал зрение и видел только, как летал снег и как снежинки явственно складывались в разные фигуры: то выглянет из потемок
белая смеющаяся рожа мертвеца, то проскачет
белый конь, а
на нем амазонка в кисейном платье, то пролетит над головою вереница
белых лебедей…
«Усы легли
на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с
конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу
на белом свете!
И
кони, и
белые статуи тут,
Над поездом выся громаду,
Стоймя
на ладьях, неподвижны, плывут,
И волны Днепра их, дивуясь, несут
Ко стольному Киеву-граду.
Сидя
на вороном
коне, подаренном ей графом, одетая в черную амазонку и с
белым пером
на шляпе, она уже не походила
на ту девушку в красном, которая несколько месяцев тому назад встретилась нам в лесу.
«Утренний намаз творил я в Арзиньянской долине, полуденный намаз в городе Арзруме; пред захождением солнца творил намаз в городе Карсе, а вечерний намаз в Тифлизе. Аллах дал мне крылья, и я прилетел сюда; дай бог, чтоб я стал жертвою
белого коня, он скакал быстро, как плясун по канату, с горы в ущелья, из ущелья
на гору: Маулям (создатель) дал Ашику крылья, и он прилетел
на свадьбу Магуль-Мегери».
Если бы все мои мысли, все внимание не были сосредоточены
на этой черной неподвижной точке, я заметила бы трех всадников в богатых кабардинских одеждах,
на красивых
конях, медленно въезжавших во двор наиба. Первым ехал седой, как лунь, старик в
белой чалме, в праздничной одежде. Дедушка-наиб почтительно вышел навстречу и, приблизившись к старшему всаднику, произнес, прикладывая руку, по горскому обычаю, ко лбу, губам и сердцу...
Что это? Сон или действительность? Прямо
на меня во весь опор неслась лошадь передового кабардинца. Седой бородатый всадник по-юношески ловко изогнулся в седле. Рослая фигура старика все ниже клонилась к луке, чалма, скользнув вдоль крупа лошади,
белела теперь у ног
коня, седая борода мела узкую тропинку… Быстрое, ловкое, неожиданное движение — и гость-кабардинец, совсем припав к земле,
на всем скаку зубами выхватил торчащий из земли кинжал и снова взлетел в седло, не выпуская изо рта добычу.
Предо мной верхом
на коне, гордо приподнявшись
на стременах, бесстрашный, как всегда, стоял Керим-ага, бек-Джамала. Седой бороды,
белых усов и тяжелой чалмы уже не было. Впрочем, мне была знакома эта способность Керима — мгновенно избавляется от маскарадных атрибутов…
— Что туман нá поле, так сынку твоему помоленному, покрещенному счастье-талан
на весь век его! Дай тебе Бог сынка воспоить, воскормить,
на коня посадить! Кушай за здоровье сынка, свет родитель-батюшка, опростай горшочек до последней крошечки — жить бы сынку твоему
на белом свете подольше, смолоду отца с матерью радовать,
на покон жизни поить-кормить, а помрете когда — поминки творить!
Так он сказывал, что в те поры, как те люди были в Миршéни, он еще махоньким парнишкой сельских
коней на ночное ганивал, и слыхал ихние песни, и видал их в
белых рубахах, в длинных, по щиколку, ровно бы женские, а надевали те рубахи и бабы, и девки, и мужчины.
Ребятишки, водившие
коней на ночную пастьбу, говорили, что видали они, как эти люди в длинных
белых рубахах пляшут вокруг Святого ключа, прыгают, кружатся, скачут и водят хороводы, только необычные.