Неточные совпадения
Скотинин. Суженого конем не объедешь, душенька! Тебе
на свое счастье грех пенять. Ты будешь жить со мною припеваючи. Десять тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я
на них
всех свиней со
бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что
все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
Долго при
свете месяца мелькал
белый парус между темных волн; слепой
все сидел
на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее
на рыдание: слепой мальчик точно плакал, и долго, долго…
А между тем в существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто — коптитель неба. Так как уже немало есть
на белом свете людей, коптящих небо, то почему же и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот в немногих словах
весь журнал его дня, и пусть из него судит читатель сам, какой у него был характер.
Он взглянул
на нее. Она закинула голову
на спинку кресел и скрестила
на груди руки, обнаженные до локтей. Она казалась бледней при
свете одинокой лампы, завешенной вырезною бумажною сеткой. Широкое
белое платье покрывало ее
всю своими мягкими складками; едва виднелись кончики ее ног, тоже скрещенных.
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы вещей: медная посуда
на полках приобрела сходство с оружием, а
белая масса плиты — точно намогильный памятник. В мутном пузыре
света старики сидели так, что их разделял только угол стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и
весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар, в пальто, застегнутом до подбородка, сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку
на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал свои реденькие усы.
— Томилину — верю. Этот ничего от меня не требует, никуда не толкает. Устроил у себя
на чердаке какое-то всесветное судилище и — доволен. Шевыряется в книгах, идеях и очень просто доказывает, что
все на свете шито
белыми нитками. Он, брат, одному учит — неверию. Тут уж — бескорыстно, а?
Мутный
свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки за рекою, потом засвистело
на заводе патоки и крахмала,
на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги людей.
Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым.
На крыльцо флигеля вышла горничная в
белом, похожая
на мешок муки, и сказала, глядя в небо...
Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его —
все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он
на белом свете с уверенностью, что
все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой
свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением
на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и
на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты
белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
Часов в семь утра мгновенно стихло, наступила отличная погода. Следующая и вчерашняя ночи были так хороши, что не уступали тропическим. Какие нежные тоны — сначала розового, потом фиолетового, вечернего неба! какая грациозная, игривая группировка облаков! Луна
бела, прозрачна, и какой мягкий
свет льет она
на все!
Стены номера и
весь пол были покрыты ташкентскими коврами; слабая струя
света едва пробивалась сквозь драпировки окон, выхватывая из наполнявшего комнату полумрака что-то
белое, что лежало
на складной американской кровати, как узел вычищенного
белья.
Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев
на огонь. Резко зачернелись они
на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение
света ударило, порывисто дрожа, во
все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись
белый голубок, — налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся
на одном месте,
весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.
Иногда, когда пламя горело слабее и кружок
света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или
вся белая, внимательно и тупо смотрела
на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась.
А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо
всем на свете, — и о том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже рассказал, и о
белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие любят
белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, —
белые слоны, кошки, лошади —
все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает
белых кошек.
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим
на голове, и что
весь был не
белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по
белому свету и выучивать грехам добрых людей.
— А теперь… Га! Теперь —
все покатилось кверху тормашками
на белом свете. Недавно еще… лет тридцать назад, вот в этом самом Гарном Луге была еще настоящая шляхта… Хлопов держали в страхе… Чуть что… А! сохрани боже! Били, секли, мордовали!.. Правду тебе скажу, — даже бывало жалко… потому что не по — христиански… А теперь…
Я действительно в сны не верил. Спокойная ирония отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон был особенный. В него незачем было верить или не верить: я его чувствовал в себе… В воображении
все виднелась серая фигурка
на белом снегу, сердце
все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не хотел примириться с мыслью, что этой девочки совсем нет
на свете.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со
всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую
белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск
света падал
на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое,
белое, действительно похожее
на фигуру.
Когда она улыбалась, ее темные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхивая невыразимо приятным
светом, улыбка весело обнажала
белые крепкие зубы, и, несмотря
на множество морщин в темной коже щек,
всё лицо казалось молодым и светлым.
На ночлегах в надзирательских он просыпался очень рано; проснешься
на рассвете, а он стоит у окна и читает вполголоса: «
Белый свет занялся над столицей, крепко спит молодая жена…» И г. Я. тоже
всё читал наизусть стихотворения.
Вынули вторые рамы, и весна ворвалась в комнату с удвоенной силой. В залитые
светом окна глядело смеющееся весеннее солнце, качались голые еще ветки буков, вдали чернели нивы, по которым местами лежали
белые пятна тающих снегов, местами же пробивалась чуть заметною зеленью молодая трава.
Всем дышалось вольнее и лучше,
на всех весна отражалась приливом обновленной и бодрой жизненной силы.
Вот,
на повороте аллеи,
весь дом вдруг глянул
на него своим темным фасом; в двух только окнах наверху мерцал
свет: у Лизы горела свеча за
белым занавесом, да у Марфы Тимофеевны в спальне перед образом теплилась красным огоньком лампадка, отражаясь ровным сиянием
на золоте оклада; внизу дверь
на балкон широко зевала, раскрытая настежь.
Молодой умерла Марфа Тимофеевна и в гробу лежала такая красивая да
белая, точно восковая. Вместе с ней
белый свет закрылся для Родиона Потапыча, и
на всю жизнь его брови сурово сдвинулись. Взял он вторую жену, но счастья не воротил, по пословице: покойник у ворот не стоит, а свое возьмет. Поминкой по любимой жене Марфе Тимофеевне остался беспутный Яша…
— Вот, Оксинька, какие дела
на белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее других протчих народов себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да к дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы
на себе рвет. Ну, да ему
все равно не пошла бы впрок и твоя жилка.
Все по кабакам бы растащил…
Сообщенные вами новости оживили наше здешнее неведение о
всем, что делается
на белом свете, — только не думаю, чтобы Чернышева послали в Лондон, а туда давно назначаю Ал. Орлова, знаменитого дипломата новейших времен. Назначение Бибикова вероятно, если Канкрин ослеп совершенно.
Доктор пойдет в город, и куда бы он ни шел,
все ему смотрительский дом
на дороге выйдет. Забежит
на минутку,
все, говорит, некогда,
все торопится, да и просидит битый час против работающей Женни, рассказывая ей, как многим худо живется
на белом свете и как им могло бы житься совсем иначе, гораздо лучше, гораздо свободнее.
Все девицы, кроме гордой Жени, высовываются из окон. Около треппелевского подъезда действительно стоит лихач. Его новенькая щегольская пролетка блестит свежим лаком,
на концах оглобель горят желтым
светом два крошечных электрических фонарика, высокая
белая лошадь нетерпеливо мотает красивой головой с голым розовым пятном
на храпе, перебирает
на месте ногами и прядет тонкими ушами; сам бородатый, толстый кучер сидит
на козлах, как изваяние, вытянув прямо вдоль колен руки.
У честного купца дух занимается, подходит он ко тому цветку, запах от цветка по
всему саду, ровно струя бежит; затряслись и руки и ноги у купца, и возговорил он голосом радошным: «Вот аленькой цветочик, какого нет краше
на белом свете, о каком просила меня дочь меньшая, любимая».
Но до чтения ли, до письма ли было тут, когда душистые черемухи зацветают, когда пучок
на березах лопается, когда черные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда
все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и
белого цвета, когда полезут везде из земли свернутые в трубочки травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в небе песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слез; когда божьи коровки и
все букашки выползают
на божий
свет, крапивные и желтые бабочки замелькают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движенье,
на земле шум, в воздухе трепет, когда и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влажную атмосферу, полную жизненных начал…
Захотелось ей осмотреть
весь дворец, и пошла она осматривать
все его палаты высокие, и ходила она немало времени,
на все диковинки любуючись; одна палата была краше другой, и
все краше того, как рассказывал честной купец, государь ее батюшка родимый; взяла она из кувшина золоченого любимый цветочик аленькой, сошла она в зеленые сады, и запели ей птицы свои песни райские, а деревья, кусты и цветы замахали своими верхушками и ровно перед ней преклонилися; выше забили фонтаны воды и громче зашумели ключи родниковые; и нашла она то место высокое, пригорок муравчатый,
на котором сорвал честной купец цветочик аленькой, краше которого нет
на белом свете.
«Пусть-де околеет, туда и дорога ему…» И прогневалась
на сестер старшиих дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему господину доброму и ласковому за
все его милости и любовь горячую, несказанную заплачу его смертью лютою, то не буду я стоить того, чтобы мне
на белом свете жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям
на растерзание».
Я поднялся к себе, открыл
свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный
все в одном и том же кругу: стол,
на столе
белый сверток, кровать, дверь, стол,
белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины
на лбу — ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти желтые строки — обо мне.
Бек-Агамалов пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с седла. Он улыбнулся, и казалось, что его
белые стиснутые зубы бросили отраженный
свет на весь низ его лица и
на маленькие черные, холеные усы…
Эта сторона была
вся в черной тени, а
на другую падал ярко-бледный
свет, и казалось,
на ней можно было рассмотреть каждую травку. Выемка уходила вниз, как темная пропасть;
на дне ее слабо блестели отполированные рельсы. Далеко за выемкой
белели среди поля правильные ряды остроконечных палаток.
— Слышал, братец, слышал! Только не знал наверное, ты ли: ведь вас, Щедриных, как собак
на белом свете развелось… Ну, теперь, по крайней мере, у меня протекция есть, становой в покое оставит, а то такой стал озорник, что просто не приведи бог… Намеднись град у нас выпал, так он, братец ты мой, следствие приехал об этом делать, да еще кабы сам приехал,
все бы не так обидно, а то писаришку своего прислал… Нельзя ли, дружище, так как-нибудь устроить, чтобы ему сюда въезду не было?
Эта большая
Белая зала, хотя и ветхой уже постройки, была в самом деле великолепна: огромных размеров, в два
света, с расписанным по-старинному и отделанным под золото потолком, с хорами, с зеркальными простенками, с красною по
белому драпировкою, с мраморными статуями (какими ни
на есть, но
всё же статуями), с старинною, тяжелою, наполеоновского времени мебелью,
белою с золотом и обитою красным бархатом.
— Эх, князь, велико дело время. Царь может одуматься, царь может преставиться; мало ли что может случиться; а минует беда, ступай себе с богом
на все четыре стороны! Что ж делать, — прибавил он, видя возрастающую досаду Серебряного, — должно быть, тебе
на роду написано пожить еще
на белом свете. Ты норовом крут, Никита Романыч, да и я крепко держусь своей мысли; видно, уж нашла коса
на камень, князь!
Гляжу, передо мной сидит
на белом коне,
весь облитый
светом, молодой ратник и держит
на руке Адрагана: «Трифоне! — сказал ратник, — не здесь ищи Адрагана.
— Бывало, выйдет она в сад,
вся белая да пышная, гляжу я
на нее с крыши, и —
на что мне солнышко, и — зачем
белый свет? Так бы голубем под ноги ей и слетел! Просто — цветок лазоревый в сметане! Да с этакой бы госпожой хоть
на всю жизнь — ночь!
К вечеру океан подергивался темнотой, небо угасало, а верхушки волны загорались каким-то особенным
светом… Матвей Дышло заметил прежде
всего, что волна, отбегавшая от острого корабельного носа, что-то слишком
бела в темноте, павшей давно
на небо и
на море. Он нагнулся книзу, поглядел в глубину и замер…
Мало-помалу стали распространяться и усиливаться слухи, что майор не только строгонек, как говорили прежде, но и жесток, что забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он пьет и развратничает, что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя с которой, он доходит до неистовств всякого рода, что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону и что уже два-три человека пошли
на тот
свет от его побоев, что исправники и судьи обоих уездов, где находились его новые деревни,
все на его стороне, что одних он задарил, других запоил, а
всех запугал; что мелкие чиновники и дворяне перед ним дрожкой дрожат, потому что он всякого, кто осмеливался делать и говорить не по нем, хватал середи
бела дня, сажал в погреба или овинные ямы и морил холодом и голодом
на хлебе да
на воде, а некоторых без церемонии дирал немилосердно какими-то кошками.
И в самом деле, при благоприятных обстоятельствах родился этот младенец! Мать, страдавшая беспрестанно в первую беременность, — нося его, была совершенно здорова; никакие домашние неудовольствия не возмущали в это время жизни его родителей; кормилица нашлась такая, каких матерей бывает немного, что, разумеется, оказалось впоследствии; желанный, прошеный и моленый, он не только отца и мать, но и
всех обрадовал своим появлением
на белый свет; даже осенний день был тепел, как летний!..
Как
все перепутано, как
все странно
на белом свете!
— Вы предпочитаете хроническое самоубийство, — возразил Крупов, начинавший уже сердиться, — понимаю, вам жизнь надоела от праздности, — ничего не делать, должно быть, очень скучно; вы, как
все богатые люди, не привыкли к труду. Дай вам судьба определенное занятие да отними она у вас
Белое Поле, вы бы стали работать, положим, для себя, из хлеба, а польза-то вышла бы для других; так-то
все на свете и делается.
На дворе было около восьми часов вечера; сумерки с каждой минутой надвигались
все гуще и гуще, и в небольшой гостиной опрятного домика, выходившего окнами к одной из оранжерей опустелого Таврического дворца, ярко засветилась
белая фарфоровая лампа, разливавшая тихий и ровный
свет по уютному покою.
— Потерпи, милушка. Как быть-то?.. Деньги дело наживное. А уж насчет Владимира Петровича ты даже совсем напрасно сумлеваешься. Вон у него самовар даже серебряный, ковры какие, а дома-то, сказывают, сколько добра всякого… Уж ежели этакому человеку да не верить, милушка, так и жить
на белом свете нельзя.
На что наша Маланья,
на всех фукает, как старая кошка, а и та: «Вот уж барин, так можно сказать, что взаправский барин!»
— Ого!.. Так вы вот как?!. Ну, это
все пустяки. Я первая тебя не отдам за Алешку — и
все тут… Выдумала! Мало ли этаких пестерей
на белом свете найдется,
всех не пережалеешь… Погоди, вот ужо налетит ясный сокол и прогонит твою мокрую ворону.
— По
всему видно, что ты путем пошатался
на белом свете.
— И, боярин! мало ли чем прикидываются люди
на белом свете, да не
всем так удается, как мне. Знаешь ли, что я не
на шутку сделался колдуном и, если хочешь, асскажу сейчас по пальцам, что у тебя
на душе и о чем ты тоскуешь?..
Складом своего стана она несколько пошире пеструшки, хотя относительно довольно толста в спине; цветом
вся сизо-серебряная, плавательные перья и хвост имеет также сизые с легким отливом розово-лилового цвета; оттенок этот приметен, если посмотреть к
свету на ее перья и спину, которая несколько темнее нижней части тела, совершенно
белой.