Неточные совпадения
Зато
зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.
Верховья Имана покрыты густыми смешанными лесами. Трудно себе представить местность более пустынную и дикую. Только в начале
зимы она немного оживает. Сюда перекочевывают прибрежные китайцы для соболевания, но долго
не остаются: они
боятся быть застигнутыми глубокими снегами и потому рано уходят обратно.
Лет через пятнадцать староста еще был жив и иногда приезжал в Москву, седой как лунь и плешивый; моя мать угощала его обыкновенно чаем и поминала с ним
зиму 1812 года, как она его
боялась и как они,
не понимая друг друга, хлопотали о похоронах Павла Ивановича. Старик все еще называл мою мать, как тогда, Юлиза Ивановна — вместо Луиза, и рассказывал, как я вовсе
не боялся его бороды и охотно ходил к нему на руки.
Льва Голицына тоже недолюбливали в Английском клубе за его резкие и нецензурные по тому времени (начало восьмидесятых годов) речи. Но Лев Голицын никого
не боялся. Он ходил всегда,
зиму и лето, в мужицком бобриковом широченном армяке, и его огромная фигура обращала внимание на улицах.
Окна эти обрамливались еще резными, ярко же раскрашенными наличниками и зелеными ставнями, которые никогда
не закрывались, потому что
зимой крепкий домик
не боялся холода, а отец протопоп любил свет, любил звезду, заглядывавшую ночью с неба в его комнату, любил лунный луч, полосой глазета ложившийся на его разделанный под паркет пол.
Об антихристе она говорила
не часто, но всегда безбоязненно и пренебрежительно; имя божие звучало в устах её грозно; произнося его, она понижала голос, закатывала глаза и крестилась. Сначала Матвей
боялся бога, силы невидимой, вездесущей и всезнающей, но постепенно и незаметно привык
не думать о боге, как
не думал летом о тепле, а
зимою о снеге и холоде.
— Здесь все друг другу чужие, пока
не помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то работа и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды
боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а
зимой нору…
Но бывают гнилые
зимы, с оттепелями, дождями и гололедицей. Это гибель для табунов — лед
не пробьешь, и лошади голодают. Мороза лошадь
не боится — обросшие, как медведь, густой шерстью, бродят табуны в открытой степи всю
зиму и тут же, с конца февраля, жеребятся. Но плохо для лошадей в бураны. Иногда они продолжаются неделями — и день и ночь метет, ничего за два шага
не видно: и сыпет, и кружит, и рвет, и заносит моментально.
«Будущее лето я поеду за границу, а потом, вероятно, и в Петербург, но только
не работать, а пожуировать». Барон непременно предполагал на следующую
зиму перетащить Анну Юрьевну в Петербург, так как
боялся, что он даже нынешнюю
зиму умрет со скуки в праматери русской истории.
— Извините, почтеннейший! — отвечал хозяин. —
Не смею положить вас почивать в другой комнате: у меня в доме больные дети — заснуть
не дадут; а здесь вам никто
не помешает. Холода же вы, господа военные,
не боитесь: кто всю
зиму провел на биваках, тому эта комната должна показаться теплее бани.
Вдруг взметнётся дымом некая догадка или намёк, всё собою покроет, всё опустошит, и в душе, как в поле
зимой, пусто, холодно. Тогда я
не смел дотронуться словами до этой мысли, но, хотя она и
не вставала предо мной одетая в слова, — силу её чувствовал я и
боялся, как малый ребёнок темноты. Вскочу на ноги, затороплюсь домой, соберу снасти свои и пойду быстро да песни пою, чтобы оттолкнуть себя в сторону от немощного страха своего.
— Ты очень переменился, — сказала я, вздохнув. — Чем я провинилась перед тобой?
Не раут, а что-то другое, старое есть у тебя на сердце против меня. Зачем неискренность?
Не сам ли ты так
боялся ее прежде. Говори прямо, что ты имеешь против меня? — «Что-то он скажет», — думала я, с самодовольством вспоминая, что нечем ему было упрекнуть меня за всю эту
зиму.
Она коры
не знает ледяной,
Цепей
зимы и хлада
не боится;
Серебряной покрыта пеленой,
Она сама между снегов родится,
И там, где даже серна
не промчится,
Дитя природы, с детской простотой,
Она, резвясь, играет и катится!
В течение лета и
зимы бывали такие часы и дни, когда казалось, что эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, нечестны, грязны, нетрезвы, живут
не согласно, постоянно ссорятся, потому что
не уважают,
боятся и подозревают друг друга.
Марья Ивановна. Что же тут ужасного, что я во всю
зиму один раз… и именно потому, что
боялась, что тебе это будет неприятно, сделала вечер. И то какой, — спроси Маню и Варвару Васильевну, все мне говорили, что без этого нельзя, что это необходимо. И это преступленье, и за это я должна нести позор. Да и
не позор только. Самое главное то, что ты теперь
не любишь меня. Ты любишь весь мир и пьяного Александра Петровича, а я все-таки люблю тебя;
не могу жить беа тебя. За что? За что? (Плачет.)
— Скорняков
боится, уже пустил слух, что этой
зимою начнёт сводить лес свой, — хочет задобрить народ, чтобы молчали про шинок-то, — работа, дескать, будет. А Астахов кричит — врёт он, лес у нас с ним общий,
не деленый, ещё тяжба будет в суде насчёт границ…
Не знают мужики, чью руку держать, а в душе всем смерть хочется, чтобы оба сгинули!
— Бог милостив, — промолвил паломник. — И
не из таких напастей Господь людей выносит…
Не суетись, Патап Максимыч, — надо дело ладом делать. Сам я глядел на дорогу: тропа одна, поворотов, как мы от паленой с верхушки сосны отъехали, в самом деле ни единого
не было. Может, на эту
зиму лесники ину тропу пробили,
не прошлогоднюю. Это и в сибирских тайгах зачастую бывает…
Не бойся — со мной матка есть, она на путь выведет.
Не бойся, говорю я тебе.
В начале
зимы, когда лошадей дохло много, собаки так хорошо отъелись, что волки их
боялись, и они
не подпускали волков к пиру; но потом, когда все лошади переколели, голод собак стал ужасен, и волки пошли рвать их.
Он желал быть «допущен на очи» к приезжим дамам и в витиевато сложенной речи изложил им, что он «раб своей госпожи, бывшей княгини Д*», и был за границей с покойным князем, и служил «у него при дворе» в Петербурге, а теперь прибыл от своей госпожи, которая «больна мнением»: она уже всю
зиму не выходит из одной комнаты… в другую переступить
боится… а если переступит, то сейчас забеспокоится и говорит: «Я, верно, что-то забыла!..
По
зиме, когда по восточным берегам Каспийского моря на сотни верст живой души
не бывало, кизильбаши увозили медь к себе домой на санях,
не боясь ни казацких караулов, ни набегов хищных трухменцев.
— Сейчас побранилась с мамой…
Зимой мужики взяли у нас хлеба под отработку, вязать рожь. По два рубля считая за десятину. А теперь объявили, что за десятину они кладут по два с полтиной: пусть им доплатит мама, а то
не вышлют баб вязать. Почувствовали свою силу. Мама хочет уступить, находит, что выгоднее. А по-моему, это трусость. Скверная, поганая трусость!.. Как и в этом тоже: мама потихоньку продает имение и
боится сказать об этом мужикам.
— Вы думаете дождаться конца года, чтобы действовать, как начали его
зимою, под Эррастфером. Вспомните, что шведы так же северные жители, как и русские, что они
не боятся морозов, ближе к своим магазинам, ко всем способам продовольствия съестного и боевого; к тому ж
зима не всегда верная помощница войны: она скорее враг ее, особенно в чужом краю. Вспомните, что мы обязаны только усердию незнакомца спасением нашей артиллерии и приводом ее на место сражения под Эррастфером.