Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что
не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был!
Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего
не вынуть. Перед другим
не похвалюсь, от вас
не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
— Да, но без шуток, — продолжал Облонский. — Ты пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, — ты пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы
не разрушить семейную
жизнь; но неужели
не пожалеть ее,
не устроить,
не смягчить?
— Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне сделала. — Но он
не рассказал, какие были эти неприятности. Он
не мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить
жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его
не жалею. Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
«Прощай, конечно, мы никогда больше
не увидимся. Я
не такая подлая, как тебе расскажут, я очень несчастная. Думаю, что и ты тоже» — какие-то слова густо зачеркнуты — «такой же. Если только можешь, брось все это. Нельзя всю
жизнь прятаться, видишь. Брось, откажись, я говорю потому, что люблю,
жалею тебя».
— Уж коли я ничего
не делаю… — заговорил Захар обиженным голосом, — стараюсь,
жизни не жалею! И пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день…
Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет, очень немногие замечают его в течение
жизни, но, верно, никто
не заметит, как он исчезнет со света; никто
не спросит,
не пожалеет о нем, никто и
не порадуется его смерти.
«Видно,
не дано этого блага во всей его полноте, — думал он, — или те сердца, которые озарены светом такой любви, застенчивы: они робеют и прячутся,
не стараясь оспаривать умников; может быть,
жалеют их, прощают им во имя своего счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы, где бы он мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы осенило всю
жизнь».
Усердием горя,
С врагами белого царя
Умом и саблей рад был спорить,
Трудов и
жизни не жалел,
И ныне злобный недруг смел
Его седины опозорить!
— Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень
жалею, если вам
не нравится этот мой «рисунок», но дайте мне свободу рисовать
жизнь по-своему!
— Да ведь вот же и тебя
не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной
пожалеем, а
жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают
жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому
не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то
не пожалеет о них и даже
не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
— Слишком стыдно вам будет-с, если на себя во всем признаетесь. А пуще того бесполезно будет, совсем-с, потому я прямо ведь скажу, что ничего такого я вам
не говорил-с никогда, а что вы или в болезни какой (а на то и похоже-с), али уж братца так своего
пожалели, что собой пожертвовали, а на меня выдумали, так как все равно меня как за мошку считали всю вашу
жизнь, а
не за человека. Ну и кто ж вам поверит, ну и какое у вас есть хоть одно доказательство?
—
Не знаю я,
не ведаю, ничего
не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул…
Пожалел он меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим,
не приходил прежде, — упала вдруг она пред ним на колени, как бы в исступлении. — Я всю
жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую,
не за один только срам!..
Еще хорошо, что Катя так равнодушно перенесла, что я погубил ее состояние, оно и при моей-то
жизни было больше ее, чем мое: у ее матери был капитал, у меня мало; конечно, я из каждого рубля сделал было двадцать, значит, оно, с другой стороны, было больше от моего труда, чем по наследству; и много же я трудился! и уменье какое нужно было, — старик долго рассуждал в этом самохвальном тоне, — потом и кровью, а главное, умом было нажито, — заключил он и повторил в заключение предисловие, что такой удар тяжело перенести и что если б еще да Катя этим убивалась, то он бы, кажется, с ума сошел, но что Катя
не только сама
не жалеет, а еще и его, старика, поддерживает.
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго
жалел ее, еще долго хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное чувство или поэтическая струйка, он был готов забыть на веки веков прошедшее и начать новую
жизнь гармонии, покоя, любви; но она
не могла удержаться, теряла равновесие и всякий раз падала глубже. Нить за нитью болезненно рвался их союз до тех пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, — и они расстались навсегда.
«В 1842 я желала, чтоб все страницы твоего дневника были светлы и безмятежны; прошло три года с тех пор, и, оглянувшись назад, я
не жалею, что желание мое
не исполнилось, — и наслаждение, и страдание необходимо для полной
жизни, а успокоение ты найдешь в моей любви к тебе, — в любви, которой исполнено все существо мое, вся
жизнь моя.
Как искренно и глубоко
жалел я, дети, что вас
не было с нами в этот день, такие дни хорошо помнить долгие годы, от них свежеет душа и примиряется с изнанкой
жизни. Их очень мало…
С Бродским мы никогда уже
не встречались.
Жизнь развела нас далеко, и теперь, когда передо мной так ярко встал его милый образ, когда так хотелось бы опять пожать его сильную добрую руку, его давно уже нет на свете…
Жизнь полна встреч и разлук, и как часто приходится поздно
жалеть о невозможности сделать то, о чем как-то забывалось в свое время…
В эти пять лет ее петербургской
жизни было одно время, вначале, когда Афанасий Иванович особенно
не жалел для нее денег; он еще рассчитывал тогда на ее любовь и думал соблазнить ее, главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать от них, когда роскошь мало-помалу обращается в необходимость.
Лет пять продолжалась эта блаженная
жизнь, но Дмитрий Пестов умер; вдова его, барыня добрая,
жалея память покойника,
не хотела поступить с своей соперницей нечестно, тем более что Агафья никогда перед ней
не забывалась; однако выдала ее за скотника и сослала с глаз долой.
Рачителиха чувствовала, что сын
жалеет ее и что в его задумчивых
не по-детски глазах для нее светится конец ее каторжной
жизни.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову
не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю
жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я
не жалею.
— И еще… — сказала Лиза тихо и
не смотря на доктора, — еще…
не пейте, Розанов. Работайте над собой, и вы об этом
не пожалеете: все будет, все придет, и новая
жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как это вы можете
не видеть ничего впереди.
Хожалый был отомщен. Барсук был облит кровью, а сам Арапов заставлял
жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его
жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания героя современной комедии.
— Ах!
Жизнь их была какая разнесчастная! Вот судьба-то горькая какая! И уже кого мне
жалеть больше, я теперь
не знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что как только мужчина и женщина вот так вот влюбятся, как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?
— Нет,
не то, врешь,
не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и
не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я
жизни, а
не то что денег,
не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем
не понимает его горячей любви. —
Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только
не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю
жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать;
не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Некуда деваться,
не об чем думать, нечего
жалеть,
не для чего жить — в таком положении водка, конечно, есть единственное средство избавиться от тоски и гнетущего однообразия
жизни.
Раисе Павловне ничего
не оставалось, как только презрительно пожать своими полными плечами и еще раз
пожалеть о том обстоятельстве, что роковая судьба связала ее
жизнь с
жизнью этого идиота.
—
Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. —
Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя
жизнь — твое дело! Но —
не задевай сердца! Разве может мать
не жалеть?
Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто
пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой — другие, все бросили, пошли… Паша!
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас
не хватит сердца, если вы начнете
жалеть всех нас, крамольников. Всем живется
не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой
жизни свели ее в могилу…
— Да
жизни не пожалею, Иван Петрович, будь благодетель.
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я
не соразмерил силы охватившего меня чувства с теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной
жизни. В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами
не пожалеете обо мне.
Не правда ли? Скажите: да,
не пожалею. Это меня облегчит".
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной
жизни, а этот с этими… ну, как их?., с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня
жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки
не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль.
Если тебя изнасиловал какой-нибудь негодяй, — господи, что
не возможно в нашей современной
жизни! — я взял бы тебя, положил твою голову себе на грудь, вот как я делаю сейчас, и сказал бы: «Милое мое, обиженное, бедное дитя, вот я
жалею тебя как муж, как брат, как единственный друг и смываю с твоего сердца позор моим поцелуем».
Это так только люди Коршуном прозвали; а крестили ведь меня Амельяном; так пусть поп отслужит панихиду по Амельяне; а ты уж заплати ему хорошенько,
не пожалей денег, атаман; я тебе казну оставляю богатую, на всю
жизнь твою станет!
— А скажу: нельзя — и посиди!
Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас дядя есть — все же и
пожалеть об вас, и остановить вас есть кому! А вот как у других — нет никого! Ни их
пожалеть, ни остановить — одни растут! Ну, и бывает с ними… всякие случайности в
жизни бывают, мой друг!
Солдатка Аксинья тоже повыла, узнав о смерти «любимого мужа, с которым» она «пожила только один годочек». Она
жалела и мужа и всю свою погубленную
жизнь. И в своем вытье поминала «и русые кудри Петра Михайловича, и его любовь, и свое горькое житье с сиротой Ванькой» и горько упрекала «Петрушу за то, что он
пожалел брата, а
не пожалел ее горькую, по чужим людям скитальщицу».
— Так вот как она строго
жизнь наша стоит! — говорил отец, почёсывая грудь. — И надо бы попроще как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед богом оправдать али скрыть, да и выискивают грехи эти, ровно вшей в одежде у соседа, нехорошо! И никто никого
не жалеет, зверьё-зверьём!
В картине этой было что-то похожее на летний вечер в саду, когда нет ветру, когда пруд стелется, как металлическое зеркало, золотое от солнца, небольшая деревенька видна вдали, между деревьев, роса поднимается, стадо идет домой с своим перемешанным хором крика, топанья, мычанья… и вы готовы от всего сердца присягнуть, что ничего лучшего
не желали бы во всю
жизнь… и как хорошо, что вечер этот пройдет через час, то есть сменится вовремя ночью, чтоб
не потерять своей репутации, чтоб заставить
жалеть о себе прежде, нежели надоест.
— Вы ведете неправильный образ
жизни, — возразил Крупов, заворачивая длинный рукав на сюртуке, чтоб основательно пощупать пульс. — Пульс нехорош. Вы живете вдвое скорее, чем надобно,
не жалеете ни колес, ни смазки — долго так ехать нельзя.
— Дети — большое счастие в
жизни! — сказал Крупов. — Особенно нашему брату, старику, как-то отрадно ласкать кудрявые головки их и смотреть в эти светлые глазенки. Право,
не так грубеешь,
не так падаешь в ячность, глядя на эту молодую травку. Но, скажу вам откровенно, я
не жалею, что у меня своих детей нет… да и на что? Вот дал же бог мне внучка, состареюсь, пойду к нему в няни.
Херувимчик, хрустальный… Один разок.
Не режь сиротку,
пожалей ты мою юную
жизнь.
Аксюша. Много я жертв принесла этой любви; а
жизнь моя так горька, так горька, что ее и
жалеть не стоит.
Пепел(угрюмо). Ты…
пожалей меня! Несладко живу… волчья
жизнь — мало радует… Как в трясине тону… за что ни схватишься… всё — гнилое… всё —
не держит… Сестра твоя… я думал, она…
не то… Ежели бы она…
не жадная до денег была — я бы ее ради… на всё пошел!.. Лишь бы она — вся моя была… Ну, ей другого надо… ей — денег надо… и воли надо… а воля ей — чтобы развратничать. Она — помочь мне
не может… А ты — как молодая елочка — и колешься, а сдержишь…
Культ мадонны
не только язычески красив, это прежде всего умный культ; мадонна проще Христа, она ближе сердцу, в ней нет противоречий, она
не грозит геенной — она только любит,
жалеет, прощает, — ей легко взять сердце женщины в плен на всю
жизнь.
На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он
не жалел, потому что
не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против
жизни — теперь уже основа души — росла и крепла в нём.
— Ах,
не делайте этого!
Пожалейте себя… Вы такой… славный!.. Есть в вас что-то особенное, — что?
Не знаю! Но это чувствуется… И мне кажется, вам будет ужасно трудно жить… Я уверена, что вы
не пойдете обычным путем людей вашего круга… нет! Вам
не может быть приятна
жизнь, целиком посвященная погоне за рублем… о, нет! Я знаю, — вам хочется чего-то иного… да?
Когда Евсей служил в полиции, там рассказывали о шпионах как о людях, которые всё знают, всё держат в своих руках, всюду имеют друзей и помощников; они могли бы сразу поймать всех опасных людей, но
не делают этого, потому что
не хотят лишить себя службы на будущее время. Вступая в охрану, каждый из них даёт клятву никого
не жалеть, ни мать, ни отца, ни брата, и ни слова
не говорить друг другу о тайном деле, которому они поклялись служить всю
жизнь.