Неточные совпадения
Крестьяне речь ту слушали,
Поддакивали барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, — он против барина
На животе
лежал,
В глаза ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как вскочит! Прямо
к барину —
Хвать карандаш из рук!
— Постой, башка порожняя!
Шальных вестей, бессовестных
Про нас
не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская душа?
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него
не было столько служебного дела, как в нынешний; но он
не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств
не открывать того ящика, где
лежали чувства
к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там
лежали.
Почитав еще книгу о евгюбических надписях и возобновив интерес
к ним, Алексей Александрович в 11 часов пошел спать, и когда он,
лежа в постели, вспомнил о событии с женой, оно ему представилось уже совсем
не в таком мрачном виде.
Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой; народ весь разобрался. Ближние уехали домой, а дальние собрались
к ужину и ночлегу в лугу. Левин,
не замечаемый народом, продолжал
лежать на копне и смотреть, слушать и думать. Народ, оставшийся ночевать в лугу,
не спал почти всю короткую летнюю ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином, потом опять песни и смехи.
Я подошел
к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он
лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка
лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я
не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он
не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
— Напротив, тысячи — трудно без греха, а миллионы наживаются легко. Миллионщику нечего прибегать
к кривым путям. Прямой таки дорогой так и ступай, все бери, что ни
лежит перед тобой! Другой
не подымет.
— Ведь я тебе на первых порах объявил. Торговаться я
не охотник. Я тебе говорю опять: я
не то, что другой помещик,
к которому ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь я вас знаю всех. У вас есть списки всех, кому когда следует уплачивать. Что ж тут мудреного? Ему приспичит, он тебе и отдаст за полцены. А мне что твои деньги? У меня вещь хоть три года
лежи! Мне в ломбард
не нужно уплачивать…
Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего
не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Всё потеряв невозвратимо;
И всё равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.
Ее похоронили, по ее желанию, недалеко от часовни, которая стоит на могиле матушки. Заросший крапивой и репейником бугорок, под которым она
лежит, огорожен черною решеткою, и я никогда
не забываю из часовни подойти
к этой решетке и положить земной поклон.
— Эх, оставил неприбранным такое дорогое убранство! — сказал уманский куренной Бородатый, отъехавши от своих
к месту, где
лежал убитый Кукубенком шляхтич. — Я семерых убил шляхтичей своею рукою, а такого убранства еще
не видел ни на ком.
— Хорошо, — сказал Тарас и потом, подумав, обратился
к козакам и проговорил так: — Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно, а на сегодня отдайте его мне. — Сказавши это, Тарас повел его
к своему обозу, возле которого стояли козаки его. — Ну, полезай под телегу,
лежи там и
не пошевелись; а вы, братцы,
не выпускайте жида.
Это случалось
не часто, хотя Лисс
лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога
к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от города, но все-таки
не мешает иметь в виду.
«Иисус говорит ей:
не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где
лежал умерший. Иисус же возвел очи
к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший...
Под подушкой его
лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но,
к величайшему его удивлению, она ни разу
не заговаривала об этом, ни разу даже
не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее и
не раскрывал.
— Для чего я
не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь
к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для чего
не служу? А разве сердце у меня
не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я
лежал пьяненькой, разве я
не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, так же ни слова
не говоря, подошла
к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать
не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я…
лежал пьяненькой-с.
Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он
лежал между двумя поленами; тут же,
не выходя, прикрепил его
к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто
не заметил!
Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся
к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым
лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и
не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем…
Однажды мужичок соседней деревни привез
к Василию Ивановичу своего брата, больного тифом.
Лежа ничком на связке соломы, несчастный умирал; темные пятна покрывали его тело, он давно потерял сознание. Василий Иванович изъявил сожаление о том, что никто раньше
не вздумал обратиться
к помощи медицины, и объявил, что спасения нет. Действительно, мужичок
не довез своего брата до дома: он так и умер в телеге.
— Что же тут странного? — равнодушно пробормотал Иноков и сморщил губы в кривую улыбку. — Каменщики, которых
не побило, отнеслись
к несчастью довольно спокойно, — начал он рассказывать. — Я подбежал, вижу — человеку ноги защемило между двумя тесинами,
лежит в обмороке. Кричу какому-то дяде: «Помоги вытащить», а он мне: «
Не тронь, мертвых трогать
не дозволяется». Так и
не помог, отошел. Да и все они… Солдаты — работают, а они смотрят…
Он вошел
не сразу. Варвара успела лечь в постель,
лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от плеча
к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими...
— Приехала сегодня из Петербурга и едва
не попала на бомбу; говорит, что видела террориста, ехал на серой лошади, в шубе, в папахе. Ну, это, наверное, воображение, а
не террорист. Да и по времени
не выходит, чтоб она могла наскочить на взрыв. Губернатор-то — дядя мужа ее. Заезжала я
к ней, —
лежит, нездорова, устала.
Осторожно,
не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, — спичек в кармане
не оказалось, спички
лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на стол и сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты было глупо, но двигаться
не хотелось, — он стоял и прислушивался
к непривычному ощущению грустной, но приятной легкости.
— Просим вас, батенька, съездить в Русьгород и получить деньги там, с одной тети, —
к слову скажу: замечательная тетя! Редкой красоты, да и
не глупа. Деньги
лежат в депозите суда, и есть тут какая-то юридическая канитель. Можете?
— В кусочки, да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть,
лежит. Просили они на посев —
не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал.
К тому же и день будний,
не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
Отчего по ночам,
не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели,
не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго
лежала, припав головой
к полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
Он повернул голову
к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и пера
не видать, и радовался, что
лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что
не разбрасывается,
не продает ничего…
Потом, недели через три, велено было Андрюшке, Петрушке, Ваське обрушившиеся доски и перила оттащить
к сараям, чтоб они
не лежали на дороге. Там валялись они до весны.
Марфенька печалилась и ревновала ее
к сестре, но сказать боялась и потихоньку плакала. Едва ли это была
не первая серьезная печаль Марфеньки, так что и она бессознательно приняла общий серьезно-туманный тон, какой
лежал над Малиновкой и ее жителями.
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда
не хочется, и
не смотрят они на дно жизни, что
лежит на нем, и
не уносятся течением этой реки вперед,
к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Райский подошел по траве
к часовне. Вера
не слыхала. Она стояла
к нему спиной, устремив сосредоточенный и глубокий взгляд на образ. На траве у часовни
лежала соломенная шляпа и зонтик. Ни креста
не слагали пальцы ее, ни молитвы
не шептали губы, но вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ взгляд — все было молитва.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми
лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг
к другу. В галерее их
не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами на обе.
Вере
к утру
не было лучше. Жар продолжался, хотя она и спала. Но сон ее беспрестанно прерывался, и она
лежала в забытьи.
Вера
лежала на диване, лицом
к спинке. С подушки падали почти до пола ее волосы, юбка ее серого платья небрежно висела,
не закрывая ее ног, обутых в туфли.
На всем
лежал какой-то туман. Даже птицы отвыкли летать
к крыльцу, на котором кормила их Марфенька. Ласточки, скворцы и все летние обитатели рощи улетели, и журавлей
не видно над Волгой. Котята все куда-то разбежались.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и
не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь
лежал на душе, хотя ничего этого у него
не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки
не напивается, и
не курит; притом он усерден
к церкви.
Я, конечно, зашел и
к маме, во-первых, чтоб проведать бедную маму, а во-вторых, рассчитывая почти наверно встретить там Татьяну Павловну; но и там ее
не было; она только что куда-то ушла, а мама
лежала больная, и с ней оставалась одна Лиза.
А
к гостинцам я даже
не притронулся; апельсины и пряники
лежали передо мной на столике, а я сидел, потупив глаза, но с большим видом собственного достоинства.
— Я и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева… ты ведь знаешь ее… ах да, ты
не знаешь ее… представь себе, она тоже верит в спиритизм и, представьте себе, chere enfant, — повернулся он
к Анне Андреевне, — я ей и говорю: в министерствах ведь тоже столы стоят, и на них по восьми пар чиновничьих рук
лежат, все бумаги пишут, — так отчего ж там-то столы
не пляшут? Вообрази, вдруг запляшут! бунт столов в министерстве финансов или народного просвещения — этого недоставало!
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу,
лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже
не буду описывать из
не прямо касающегося
к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был
не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из дорогих — пышность
не по старцу и
не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
— Слушай, Софья, — сказала она вдруг, переменяя разговор, — чем иконе
лежать —
не поставить ли ее на столе же, прислоня
к стене, и
не зажечь ли пред ней лампадку?
На вашей квартире… там, где вы
лежали больной, его
не хотели
к вам допустить… и странно встретили…
Там стояли Версилов и мама. Мама
лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее
к сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он
не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
— Я так и знал, что ты так примешь, Соня, — проговорил он. Так как мы все встали при входе его, то он, подойдя
к столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева подле мамы, и,
не замечая, что занимает чужое место, сел на него. Таким образом, прямо очутился подле столика, на котором
лежал образ.
Но путешествие идет
к концу: чувствую потребность от дальнего плавания полечиться — берегом. Еще несколько времени, неделя-другая, — и я ступлю на отечественный берег. Dahin! dahin! Но с вами увижусь нескоро: мне
лежит путь через Сибирь, путь широкий, безопасный, удобный, но долгий, долгий! И притом Сибирь гостеприимна, Сибирь замечательна: можно ли проехать ее на курьерских, зажмуря глаза и уши? Предвижу, что мне придется писать вам
не один раз и оттуда.
Но холодно; я прятал руки в рукава или за пазуху, по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть
к берегу, прекрасную бухту, которая
лежит налево, как только входишь с моря на первый рейд. Я прежде
не видал ее, когда мы входили: тогда я занят был рассматриванием ближних берегов, батарей и холмов.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли
к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же
лежала свинья, но такая жирная, что
не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Как ни привыкнешь
к морю, а всякий раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы под парусами —
не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что
лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы
лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я
не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо
к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Сзади всех подставок поставлена была особо еще одна подставка перед каждым гостем, и на ней
лежала целая жареная рыба с загнутым кверху хвостом и головой. Давно я собирался придвинуть ее
к себе и протянул было руку, но второй полномочный заметил мое движение. «Эту рыбу почти всегда подают у нас на обедах, — заметил он, — но ее никогда
не едят тут, а отсылают гостям домой с конфектами». Одно путное блюдо и было, да и то
не едят! Ох уж эти мне эмблемы да символы!