Неточные совпадения
«Вы можете затоптать в грязь», слышал он слова Алексея Александровича и видел его пред собой, и видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее
не на него, а на Алексея Александровича; он видел свою, как ему казалось, глупую и смешную фигуру, го когда Алексей Александрович
отнял ему от лица
руки. Он опять вытянул ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза.
— Я
не знаю, — говорила Улинька,
отнимая от лица
руку, — меня одна только досада берет.
«В наших краях», извинения в фамильярности, французское словцо «tout court» и проч. и проч. — все это были признаки характерные. «Он, однакож, мне обе руки-то протянул, а ни одной ведь
не дал,
отнял вовремя», — мелькнуло в нем подозрительно. Оба следили друг за другом, но, только что взгляды их встречались, оба, с быстротою молнии, отводили их один от другого.
Макаров хлебнул вина и,
не отнимая другую
руку от головы, глядя в свой бокал, неохотно ответил...
Как-то вечером, когда в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал
руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и
не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько
отняла руку свою.
Освобождать лицо из крепких ее ладоней
не хотелось, хотя было неудобно сидеть, выгнув шею, и необыкновенно смущал блеск ее глаз. Ни одна из женщин
не обращалась с ним так, и он
не помнил, смотрела ли на него когда-либо Варвара таким волнующим взглядом. Она
отняла руки от лица его, села рядом и, поправив прическу свою, повторила...
Читать было трудно: Клим прижимал очки так, что было больно переносью, у него дрожала
рука, а
отнять руку от очков он
не догадывался. Перечеркнутые, измазанные строки ползали по бумаге, волнообразно изгибались, разрывая связи слов.
Она
не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она
не отнимала.
Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо — она отворачивалась все больше.
— Я
не забыла ни стыда, ни воспитания, ни долга, — гордо ответила она,
отняв руку от него.
Кузина твоя увлеклась по-своему,
не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за
руку, а она
не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и,
не успевая,
не показывал глаз по неделе.
Не отнимайте у нас, говорил я вам, ни сохи, ни заступа, ни меча из
рук.
Средство или ключ к ее горю, если и есть — в
руках самой Веры, но она никому
не вверяет его, и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек, слово, и опять в испуге
отнимет и спрячется. Очевидно — она
не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка жить своими силами — хоть погибать, да жить ими — мешает ей высказаться!
Он теперь уже
не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон,
отнимала книгу из
рук,
не давала есть.
Он вспомнил ее волнение, умоляющий голос оставить ее, уйти; как она хотела призвать на помощь гордость и
не могла; как хотела
отнять руку и
не отняла из его
руки, как
не смогла одолеть себя… Как она была тогда
не похожа на этот портрет!
Андрей Макарович, — начал мямлить молодой человек, подходя ко мне с необыкновенно развязным видом и захватив мою
руку, которую я
не в состоянии был
отнять, — во всем виноват мой Степан; он так глупо тогда доложил, что я принял вас за другого — это в Москве, — пояснил он сестре, — потом я стремился к вам изо всей силы, чтоб разыскать и разъяснить, но заболел, вот спросите ее…
— Папа, милый… прости меня! — вскрикнула она, кидаясь на колени перед отцом. Она
не испугалась его гнева, но эти слезы
отняли у нее последний остаток энергии, и она с детской покорностью припала своей русой головой к отцовской
руке. — Папа, папа… Ведь я тебя вижу, может быть, в последний раз! Голубчик, папа, милый папа…
— Ничего
не дам, а ей пуще
не дам! Она его
не любила. Она у него тогда пушечку
отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг в голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо
руками. Мальчики, видя, наконец, что отец
не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно
отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это
не говоря им ни слова,
не бранясь, молча перенося обиду.
— Алеша, дайте мне вашу
руку, что вы ее
отнимаете, — промолвила Lise ослабленным от счастья, упавшим каким-то голоском. — Послушайте, Алеша, во что вы оденетесь, как выйдете из монастыря, в какой костюм?
Не смейтесь,
не сердитесь, это очень, очень для меня важно.
А Агафья уже подозревала, мои тогдашние слова запомнила, подкралась и вовремя подсмотрела: ворвалась, бросилась на него сзади, обняла, ружье выстрелило вверх в потолок; никого
не ранило; вбежали остальные, схватили его,
отняли ружье, за
руки держат…
— Довольно, иди. — Она
отняла руку, он
не смел противиться. — Прости же!
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал бы. Она
не может остаться в ваших
руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она
не должна остаться ни в чьих
руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы
не быть принуждену
отнимать ее у вас силою, я вам
не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на колена ваши
руки и дадите слово
не поднимать их.
Впоследствии я часто стал замечать то же и дома во время его молитвы. Порой он подносил ко лбу
руку, сложенную для креста,
отнимал ее, опять прикладывал ко лбу с усилием, как будто что-то вдавливая в голову, или как будто что-то мешает ему докончить начатое. Затем, перекрестившись, он опять шептал много раз «Отче… Отче… Отче…», пока молитва
не становилась ровной. Иной раз это
не удавалось… Тогда, усталый, он подымался и долго ходил по комнатам, взволнованный и печальный. Потом опять принимался молиться.
Не возрыдаешь ли ты, что сынок твой любезный с приятною улыбкою
отнимать будет имение, честь, отравлять и резать людей,
не своими всегда боярскими
руками, но посредством лап своих любимцев.
Лиза подалась вперед, покраснела — и заплакала, но
не подняла Марфы Тимофеевны,
не отняла своих
рук: она чувствовала, что
не имела права
отнять их,
не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна
не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных
рук — и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой, в соседней комнатке за дверью стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.
Лиза ничего
не отвечала ему и,
не улыбаясь, слегка приподняв брови и краснея, глядела на пол, но
не отнимала своей
руки; а наверху, в комнате Марфы Тимофеевны, при свете лампадки, висевшей перед тусклыми старинными образами, Лаврецкий сидел на креслах, облокотившись на колена и положив лицо на
руки; старушка, стоя перед ним, изредка и молча гладила его по волосам.
Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти у ног своих; она
не знала, как ей быть: и руку-то свою она у ней
отнять хотела, и усадить-то ее она желала, и сказать ей что-нибудь ласковое; она кончила тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну в гладкий и пахучий лоб.
Для чего Кишкин скрыл свое открытие и выплеснул пробу в шурф, в первую минуту он
не давал отчета и самому себе, а действовал по инстинкту самосохранения, точно кто-то мог
отнять у него добычу из
рук.
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла,
отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены
не заметил, что так и следовало.
Она
не отнимала у него своей
руки.
Сами слышали, добрые люди, как я вчера ее за это била,
руки обколотила все об нее, чулки, башмаки
отняла —
не уйдет на босу ногу, думаю; а она и сегодня туда ж!
Она рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее
руки, обхватившие меня. Я поднял ее и отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув мою
руку в своей маленькой ручке и
не отнимая ее от своего сердца.
И вдруг, вся оживившись,
отнимая из
рук подпоручика нитку, как бы для того, чтобы его ничто
не развлекало, она, страстно заговорила о том, что составляло весь интерес, всю главную суть ее теперешней жизни.
Хлебников схватил
руку офицера, и Ромашов почувствовал на ней вместе с теплыми каплями слез холодное и липкое прикосновение чужих губ. Но он
не отнимал своей
руки и говорил простые, трогательные, успокоительные слова, какие говорит взрослый обиженному ребенку.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за
руку, а я, дескать, хотела ее
отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все
не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Калинович подал. Войдя в город, он проговорил: «Здесь неловко так идти» и хотел было
руку отнять, но Настенька
не пустила.
Проговоря это, m-me Четверикова все еще
не выпускала
руку Калиновича; он тоже
не отнимал ее.
Он взял ее за
руку — она
не отняла и
руки; он пожал
руку:
рука отвечала на пожатие. Так стояли они молча, а что чувствовали!
Фрау Леноре начала взглядывать на него, хотя все еще с горестью и упреком, но уже
не с прежним отвращением и гневом; потом она позволила ему подойти и даже сесть возле нее (Джемма сидела по другую сторону); потом она стала упрекать его —
не одними взорами, но словами, что уже означало некоторое смягчение ее сердца; она стала жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче; они чередовались вопросами, обращенными то к дочери, то к Санину; потом она позволила ему взять ее за
руку и
не тотчас
отняла ее… потом она заплакала опять — но уже совсем другими слезами… потом она грустно улыбнулась и пожалела об отсутствии Джиован'Баттиста, но уже в другом смысле, чем прежде…
Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже
не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее
отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей
руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.
Я сделал это и снова увидал ее на том же месте, также с книгой в
руках, но щека у нее была подвязана каким-то рыжим платком, глаз запух. Давая мне книгу в черном переплете, закройщица невнятно промычала что-то. Я ушел с грустью, унося книгу, от которой пахло креозотом и анисовыми каплями. Книгу я спрятал на чердак, завернув ее в чистую рубашку и бумагу, боясь, чтобы хозяева
не отняли,
не испортили ее.
Людмила торопливо целовала Сашины
руки от плеч до пальцев, и Саша
не отнимал их, взволнованный, погруженный в страстные и жестокие мечты. Обожанием были согреты Людмилины поцелуи, и уже словно
не мальчика, словно отрока-бога лобзали ее горячие губы в трепетном и таинственном служении расцветающей Плоти.
Второе княгинино письмо Передонов берег усерднее чем первое: носил его всегда при себе в бумажнике, но всем показывал и принимал при этом таинственный вид. Он зорко смотрел,
не хочет ли кто-нибудь
отнять это письмо,
не давал его никому в
руки и после каждого показывания прятал в бумажник, бумажник засовывал в сюртук, в боковой карман, сюртук застегивал и строго, значительно смотрел на собеседников.
Он начал горячо целовать ее узкую, розовую
руку. Елена
не отнимала ее от его губ и с какою-то детскою радостью, с смеющимся любопытством глядела, как он покрывал поцелуями то самую
руку ее, то пальцы…
…Я все еще робею с господином Инсаровым.
Не знаю, отчего; я, кажется,
не молоденькая, а он такой простой и добрый. Иногда у него очень серьезное лицо. Ему, должно быть,
не до нас. Я это чувствую, и мне как будто совестно
отнимать у него время. Андрей Петрович — другое дело. Я с ним готова болтать хоть целый день. Но и он мне все говорит об Инсарове. И какие страшные подробности! Я его видела сегодня ночью с кинжалом в
руке. И будто он мне говорит: «Я тебя убью и себя убью». Какие глупости!
Софья Николавна покраснела до ушей и молча целовала у старика
руки, которых он уже
не отнимал.
Софья Николавна впоследствии сама признавалась в том, что она
не могла выносить, если Парашенька долго оставалась у груди кормилицы,
отнимала ее голодную и закачивала на своих
руках или в люльке, напевая колыбельные песни.
Я
не сказал ему еще ничего. Я только смотрел, но Синкрайт, схватив меня за
руку, говорил все испуганнее, все громче. Я
отнял руку и сказал...
Сердце мое переполнилось жалостью. Я приник губами к Олесиной
руке, неподвижно лежавшей на одеяле, и стал покрывать ее долгими, тихими поцелуями. Я и раньше целовал иногда ее
руки, но она всегда
отнимала их у меня с торопливым, застенчивым испугом. Теперь же она
не противилась этой ласке и другой, свободной
рукой тихо гладила меня по волосам.
Она сделала над собой усилие и прошла вперед,
не отнимая у меня своей
руки.