Неточные совпадения
Туробоев
не казался взволнованным, но вино пил, как воду, выпив стакан, тотчас же наполнил его
и тоже отпил
половину, а затем, скрестив руки, стал
рассказывать.
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо
рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен был играть Иудушку Головлева, как пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде
не могла понять, который из трех мужчин ее муж.
Половину этого рассказа, как
и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами
и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Г-н Пеночкин придерживался насчет лесоводства русских понятий
и тут же
рассказал мне презабавный, по его словам, случай, как один шутник-помещик вразумил своего лесника, выдрав у него около
половины бороды, в доказательство того, что от подрубки лес гуще
не вырастает…
На
половине пути от моря, на месте слияния Сицы
и Дунцы, с левой стороны есть скала Да-Лаза.
Рассказывают, что однажды какой-то старик китаец нашел около нее женьшень крупных размеров. Когда корень принесли в фанзу, сделалось землетрясение,
и все люди слышали, как ночью скала Да-Лаза стонала. По словам китайцев, река Санхобе на побережье моря является северной границей, до которой произрастает женьшень. Дальше на север никто его
не встречал.
А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, —
и о том, как хороши арабские сказки «Тысяча
и одна ночь», из которых он много уже
рассказал,
и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие любят белых кошек:
половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки, лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они
не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая
половина компании отстаивает белых кошек.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»;
половины романа я
не понимал
и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший. В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я
рассказал моей жене, как я мальчиком плакал,
и стал ей читать последние письма…
и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз,
и я должен был остановиться.
Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие,
не любил уступать ей
и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обоими глазами, а дорогая
половина, охая, плелась
рассказывать старушкам о бесчинстве своего мужа
и о претерпенных ею от него побоях.
Но мы почти все уже
рассказали, что нужно, о голове; а пьяный Каленик
не добрался еще
и до
половины дороги
и долго еще угощал голову всеми отборными словами, какие могли только вспасть на лениво
и несвязно поворачивавшийся язык его.
— Ага! Ты еще
не уйдешь! Ты
не уйдешь — пока мне
не расскажешь о них — потому что ты любишь… их, а я даже
не знаю, кто они, откуда они. Кто они?
Половина, какую мы потеряли, Н2
и О — а чтобы получилось Н2 О — ручьи, моря, водопады, волны, бури — нужно, чтобы
половины соединились…
Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила такая тревога, что
и рассказать не возьмусь. Больше
половины собравшейся на бал публики были из Заречья — владетели тамошних деревянных домов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, — это-то
и испугало.
Я слыхал, что щука может жить очень долго, до ста лет (то же
рассказывают и даже пишут о карпии), в чем будто удостоверились опытами, пуская небольших щурят с заметками на хвосте или перьях в чистые, проточные пруды, которые никогда
не уходили,
и записывая время, когда пускали их; слыхал, что будто щуки вырастают до двух аршин длины
и до двух с
половиною пуд весу; все это, может быть,
и правда, но чего
не знаю, того
не утверждаю.
Видно, Лизавете Васильевне было очень жаль этих денег: она
не в состоянии была выдержать себя
и заплакала; она
не скрыла
и от брата своего горя —
рассказала, что имение их в Саратовской губернии продано
и что от него осталось только пять тысяч рублей, из которых прекрасный муженек ее успел уже проиграть больше
половины; теперь у них осталось только ее состояние, то есть тридцать душ.
Выжидать удобного случая Савелью пришлось недолго. В тот же вечер, когда играли на
половине Поликарпа Тарасыча, он
рассказал историю избиения Мишки генеральшей так, что Смагин
не мог
не слышать, но барин
и тут
не выдал себя, а только покосился на подручного
и закусил один ус.
Некоторое время он как будто боролся с собой
и даже пытался
рассказать мне сюжет «Трех мушкетеров», которых он будто бы читал по рекомендации какого-то высокопоставленного лица, но на
половине рассказа
не вытерпел, подсел к адвокату
и тотчас же завязал с ним разговор.
Он
не видал
половины фейерверка; но всего забавнее было то, что он
не узнал нас
и нам же
рассказывал на другой день, что «спасибо каким-то добрым людям, которые протащили его наверх»
и что «без них он бы иззяб
и ничего бы
не видал».
Тот ему
рассказал, впрочем только одну первую
половину, то есть о том, какой плут был барин, который ему отборное зерно продал, а о том, какое он сам плутовство сделал, — про то умолчал, да
и надобности
рассказывать не было, потому что старец все в молчании постиг
и мягко оформил ответное слово...
Другая же
половина такта — жалость.
Не знаю почему, но, вопреки их страшности, священники мне всегда казались немножко — дети. Так же, как
и дедушки. Как детям (или дедушке)
рассказывать — гадости? Или страшности?
Первое время я испытывал такой страх чуть
не перед
половиною всех моих больных;
и страх этот еще усиливался от сознания моей действительной неопытности; чего стоил один тот случай с сыном прачки, о котором я уже
рассказывал.
И об этом-то периоде кампании, когда войска без сапог
и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу при 15-ти градусах мороза; когда дня только 7
и 8 часов, а остальное ночь, во время которой
не может быть влияния дисциплины; когда,
не так как в сраженьи, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода
и холода; когда в месяц погибает
половина армии, — об этом-то периоде кампании нам
рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда-то, а Тормасов туда-то,
и как Чичагов должен был передвинуться туда-то (передвинуться выше колена в снегу),
и как тот опрокинул
и отрезал,
и т. д.
и т. д.
Но что самое удивительное: решительно
не могу припомнить, когда прошел у меня этот дурацкий страх
и как это случилось, что всего через пять дней мы спокойнейшими дачниками ехали обратно
и, главное, нисколько себя
не стыдились! Положим,
половина вагона состояла из таких же героев, как
и мы, но как мы друг на друга смотрели?
Не помню. Просто никак
и не смотрели, а ехали обратно,
и все тут. Герои! Да еще
рассказывали друг другу, сколько каждый дурак за подводу отвалил,
и тоже без всякого стеснения.