Неточные совпадения
Татьяна долго в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно в долине. Роща спит
Над отуманенной рекою;
Луна сокрылась за
горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой.
И Таня,
скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб
не вздохнуть,
Пускается в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он
не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание
скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она
не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он
не…
Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле; голые крутые взлобки
гор стали еще круче и голее, сурчины как-то выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли, облетели и
не скрывали от глаз их глинистых бугров; но сурков уже
не было: они давно попрятались в
свои норы, как сказывал мне отец.
Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на
гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зеленую мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища. Здесь уже мы
не видели ни черепов, ни голеней, ни гробов. Зеленая свежая трава ровным, слегка склонявшимся к городу пологом любовно
скрывала в
своих объятиях ужас и безобразие смерти.
Лбов плачет навзрыд,
не скрывая и
не стыдясь
своего горя, — милый, добрый мальчик!
Дуня сидела на краю постели; она уже
не скрывала теперь
своего горя перед молодым парнем. Закрыв лицо руками, она рыдала навзрыд, и слезы ее ручьями текли между судорожно сжатыми пальцами.
Видно, Лизавете Васильевне было очень жаль этих денег: она
не в состоянии была выдержать себя и заплакала; она
не скрыла и от брата
своего горя — рассказала, что имение их в Саратовской губернии продано и что от него осталось только пять тысяч рублей, из которых прекрасный муженек ее успел уже проиграть больше половины; теперь у них осталось только ее состояние, то есть тридцать душ.
Вижу — у каждого
свой бог, и каждый бог
не многим выше и красивее слуги и носителя
своего. Давит это меня.
Не бога ищет человек, а забвения скорби
своей. Вытесняет
горе отовсюду человека, и уходит он от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия
своего в жизни и всё ищет тихий угол, где бы
скрыть себя. И уже чувствую в людях
не святую тревогу богоискания, но лишь страх пред лицом жизни,
не стремление к радости о господе, а заботу — как избыть печаль?
Василиса и Дарья стояли, каждая по концам стола, с поднятыми кулаками; перед ними близ окна сидела Акулина; она, казалось,
не старалась
скрывать своего горя и, закрыв лицо руками, рыдала на всю избу…
Она рассказывала матери про князя, чтобы
не говорить со мной. Лицо у нее
горело, и, чтобы
скрыть свое волнение, она низко, точно близорукая, нагнулась к столу и делала вид, что читает газету. Мое присутствие было неприятно. Я простился и пошел домой.
— Извольте,
скрывать не нахожу нужным: вчера я был так убит и придавлен
своим горем, что думал наложить на себя руки или… сойти с ума… но сегодня ночью я раздумался… мне пришла мысль, что смерть избавила Олю от развратной жизни, вырвала ее из грязных рук того шелопая, моего губителя; к смерти я
не ревную: пусть Ольга лучше ей достается, чем графу; эта мысль повеселила меня и подкрепила; теперь уже в моей душе нет такой тяжести.
—
Горе мне! — повторяла я. —
Горе мне! Я его выдала! Я его предала! О, глупая, тупоголовая, жалкая девчонка!
Не сумела сдержать
своего порыва!
Не сумела
скрыть своего изумления! Раскудахталась, как глупая курица! О, гадкая, слабая, малодушная девчонка!
Это были общие характеристики, но вслед за тем Пенькновский появлялся к нам от времени до времени, никем
не прошенный, сообщал нам скандалы и частного свойства, между которыми иные были весьма возмутительны и представляли положение Сержа очень жалким; но сам Серж, кажется, никому ни на что
не жаловался и тщательно
скрывал от всех
свое горе.
Деды
не стало… На горийском кладбище прибавилась еще одна могила… Под кипарисовым крестом, у корней громадной чинары, спала моя деда! В доме наступила тишина, зловещая и жуткая. Отец заперся в
своей комнате и
не выходил оттуда. Дед ускакал в
горы… Я бродила по тенистым аллеям нашего сада, вдыхала аромат пурпуровых бархатистых розанов и думала о моей матери, улетевшей в небо… Михако пробовал меня развлечь… Он принес откуда-то орленка со сломанным
крылом и поминутно обращал на него мое внимание...
Гори засыпал, обвеянный
крылом благоуханной восточной ночи… Спали розы на садовых кустах, спали соловьи в чинаровых рощах, спали руины таинственной крепости, спала Кура в
своих изумрудных берегах, и только несчастье одно
не спало, одна смерть бодрствовала, поджидая жертву.
О пожаре им особенно
не писали, и только упомянули вскользь, что
сгорела изба птичницы и что Аксинью с Митькой перевели в людскую. Весть о поступке Юрика и боязнь за его здоровье могли заставить Волгина ускорить
свой приезд и сократить время лечения Лидочки, как думалось Фридриху Адольфовичу, и он предпочел
скрыть о «событии» до поры до времени. Из писем отца мальчики знали, что Лидочка лечится очень упорно в губернском городе, но о результатах леченья Юрий Денисович
не писал им ни слова.
— Да, я узнала об этом гораздо позднее. Дело было в том, что мы должны были жить только на доходы с имения. Отец стал бывать дома еще реже, а когда приезжал, был мрачен и рассеян и скоро уезжал опять. Мать моя с каждым днем становилась бледнее и плоше. Она старалась
скрыть от меня
свое горе. Но наконец ей стало
не под силу. Она делалась все слабее и слабее. У нее открылась чахотка, и когда мне исполнилось девятнадцать лет, она умерла, а, умирая, все звала меня, называя всевозможными ласковыми именами.
Графиня опомнилась. Под влиянием неизмеримого
горя она
не сумела
скрыть холодное равнодушие, с которым относилась к
своему мужу. Этот человек, которого она любит столько лет и которого она уважает, осудит ее за это. Ей было больно.
Конкордия Васильевна ничего
не скрыла от Федора Дмитриевича, она раскрыла перед ним
свое сердце, рассказав ему обо всех перенесенных ею страданиях, описала
свое настоящее
горе и
свои роковые опасения за будущее.
Она снова поникла головой, и слезы полились из ее глаз. Долгое время она плакала молча. Вдруг она с неимоверною силою ударила себя в грудь и громко, навзрыд зарыдала. Она всеми силами старалась удержать
свои слезы, но этого ей
не удавалось: накипевшее
горе рвалось наружу и
не в ее силах было
скрыть его. Но вот она до боли прикусила нижнюю губу и овладела таки собой.
— Без сомнения! — отвечала Нефора, — ведь
гора не пойдет с
своего места и
не загородит Нила, чтобы поднять его воды, а разгневанный народ побьет вас камнями или побросает в реку. Бежим, следуй за мною: любовь моя
скроет тебя и будет твоим утешением!