Неточные совпадения
— Пожалуй, рейнвейну, — сказал молодой офицер, робко косясь на Вронского и стараясь поймать
пальцами чуть отросшие усики.
Видя, что Вронский
не оборачивается, молодой офицер встал.
Она была так огорчена, что сразу
не могла говорить и только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена
увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя
пальцем по стеклу окна, у которого стояла, рассеянно наблюдая море.
В отчаянном желании Грэя он
видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: «Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина,
пальцы не разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся.
И Катерина Ивановна
не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все
видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя
пальцами с пола, поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем билет.
Феклуша. А я, мaтушка, так своими глазами
видела. Конечно, другие от суеты
не видят ничего, так он им машиной показывается, они машиной и называют, а я
видела, как он лапами-то вот так (растопыривает
пальцы) делает. Hу, и стон, которые люди хорошей жизни, так слышат.
— Вы —
не в духе? — осведомился Туробоев и, небрежно кивнув головою, ушел, а Самгин, сняв очки, протирая стекла дрожащими
пальцами, все еще
видел пред собою его стройную фигуру, тонкое лицо и насмешливо сожалеющий взгляд модного портного на человека, который одет
не по моде.
Веселая горничная подала кофе. Лидия, взяв кофейник, тотчас шумно поставила его и начала дуть на
пальцы.
Не пожалев ее, Самгин молчал, ожидая, что она скажет. Она спросила: давно ли он
видел отца, здоров ли он? Клим сказал, что
видит Варавку часто и что он летом будет жить в Старой Руссе, лечиться от ожирения.
Прейс молчал, бесшумно барабаня
пальцами по столу. Он был вообще малоречив дома, высказывался неопределенно и
не напоминал того умелого и уверенного оратора, каким Самгин привык
видеть его у дяди Хрисанфа и в университете, спорящим с Маракуевым.
Самгин слушал изумленно, следя за игрой лица Елены. Подкрашенное лицо ее густо покраснело, до того густо, что обнаружился слой пудры, шея тоже налилась кровью, и кровь, видимо, душила Елену, она нервно и странно дергала головой,
пальцы рук ее, блестя камнями колец, растягивали щипчики для сахара. Самгин никогда
не видел ее до такой степени озлобленной, взволнованной и, сидя рядом с нею, согнулся, прятал голову свою в плечи, спрашивал себя...
Самгину все анекдоты казались одинаково глупыми. Он
видел, что сегодня ему
не удастся побеседовать с Таисьей, и хотел уйти, но его заинтересовала речь Розы Грейман. Роза только что пришла и, должно быть, тоже принесла какую-то новость, встреченную недоверчиво. Сидя на стуле боком к его спинке, держась за нее одной рукой, а
пальцем другой грозя Хотяинцеву и Говоркову, она говорила...
Самгин
видел, что
пальцы Таисьи побелели, обескровились, а лицо неестественно вытянулось. В комнате было очень тихо, точно все уснули, и
не хотелось смотреть ни на кого, кроме этой женщины, хотя слушать ее рассказ было противно, свистящие слова возбуждали чувство брезгливости.
Он
видел, что Макаров уже
не тот человек, который ночью на террасе дачи как бы упрашивал, умолял послушать его домыслы. Он держался спокойно, говорил уверенно. Курил меньше, но, как всегда, дожигал спички до конца. Лицо его стало жестким, менее подвижным, и взгляд углубленных глаз приобрел выражение строгое, учительное. Маракуев, покраснев от возбуждения, подпрыгивая на стуле, спорил жестоко, грозил противнику
пальцем, вскрикивал...
«Умная», — предостерегающе и уже
не впервые напомнил себе Клим Иванович; комплимент ее
не показался ему особенно лестным, но он был рад
видеть Елену. Одетая, по обыкновению, пестро, во что-то шерстяное, мягкое, ловкая, точно котенок. Полулежа на диване с папиросой в зубах, она оживленно рассказывала, прищелкивая
пальцами правой руки...
— Подумайте, — он говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты
видел моего жениха? Уморительный,
не правда ли? — И, щелкнув
пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей,
видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением
пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее —
не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
И рожа-то, слышь,
не такая, и
пальцы,
видишь, красны, зачем водку пьешь…
Только братца одного
не видит он совсем или
видит, как мелькает большой пакет мимо окон, а самого его будто и
не слыхать в доме. Даже когда Обломов нечаянно вошел в комнату, где они обедают, сжавшись в тесную кучу, братец наскоро вытер
пальцами губы и скрылся в свою светлицу.
А она, кажется, всю жизнь, как по
пальцам, знает: ни купцы, ни дворня ее
не обманут, в городе всякого насквозь
видит, и в жизни своей, и вверенных ее попечению девочек, и крестьян, и в кругу знакомых — никаких ошибок
не делает, знает, как где ступить, что сказать, как и своим и чужим добром распорядиться! Словом, как по нотам играет!
— Нет, я
не нахмурился, Лиза, а я так…
Видишь, Лиза, лучше прямо: у меня такая черта, что
не люблю, когда до иного щекотного в душе
пальцами дотрагиваются… или, лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно,
не правда ли? Так что я иногда лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня
пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты
не знаешь ровно ничего.
Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною
не было; и если я когда
видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши
пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это
не говоря им ни слова,
не бранясь, молча перенося обиду.
— Сумасшедший! — завопил он и, быстро вскочив с места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной об стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись в нитку. Он в безумном ужасе смотрел на Смердякова. Тот, нимало
не смутившись его испугом, все еще копался в чулке, как будто все силясь
пальцами что-то в нем ухватить и вытащить. Наконец ухватил и стал тащить. Иван Федорович
видел, что это были какие-то бумаги или какая-то пачка бумаг. Смердяков вытащил ее и положил на стол.
А главное, он сам
не любил свои ноги, почему-то всю жизнь находил свои большие
пальцы на обеих ногах уродливыми, особенно один грубый, плоский, как-то загнувшийся вниз ноготь на правой ноге, и вот теперь все они
увидят.
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что вот теперь Алеша уж несомненно на него бросится;
видя же, что тот даже и теперь
не бросается, совершенно озлился, как зверенок: он сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и
не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее
палец.
— Счастлив твой бог! — однако
не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз, и то слегка. — Ну,
пальцем не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура!
Не вздумай плакать. Смотри, если
увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор…
не спущу.
Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя знать.
— Ну, вот
видите, — сказал мне Парфений, кладя
палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам
не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело по совести, как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам
не к худу.
Одним утром явился к моему отцу небольшой человек в золотых очках, с большим носом, с полупотерянными волосами, с
пальцами, обожженными химическими реагенциями. Отец мой встретил его холодно, колко; племянник отвечал той же монетой и
не хуже чеканенной; померявшись, они стали говорить о посторонних предметах с наружным равнодушием и расстались учтиво, но с затаенной злобой друг против друга. Отец мой
увидел, что боец ему
не уступит.
—
Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают —
не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась на дороге» (и офицер показал
пальцем в землю). Половина
не дойдет до назначения, — прибавил он.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду
не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке в книжке
видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо
пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Кузнец
не без робости отворил дверь и
увидел Пацюка, сидевшего на полу по-турецки, перед небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками. Эта миска стояла, как нарочно, наравне с его ртом.
Не подвинувшись ни одним
пальцем, он наклонил слегка голову к миске и хлебал жижу, схватывая по временам зубами галушки.
— С вас-с, вот, извольте
видеть, — загибает
пальцы Петр Кирилыч, считая: — По рюмочке три рюмочки, по гривенничку три гривенничка — тридцать, три пирожка по гривенничку — тридцать, три рюмочки тридцать. Папиросок
не изволили спрашивать? Два рубля тридцать.
Я
увидел их в первый раз, они мне очень понравились; я набил ими свои карманы, только название их никак
не мог объяснить мне отец, и я долго надоедал ему вопросами, что за зверь черт, имеющий такие крепкие
пальцы?
Отец
увидел это и, погрозя
пальцем, указал на мать; я кивнул и потряс головою в знак того, что понимаю, в чем дело, и
не встревожу больную.
Я и теперь так помню эту книгу, как будто она
не сходила с моего стола; даже наружность ее так врезалась в моей памяти, что я точно гляжу на нее и
вижу чернильные пятна на многих страницах, протертые
пальцем места и завернувшиеся уголки некоторых листов.
— И кончать тоже с умом надо. Сами в глаза своего дела
не видели, а кругом
пальца обернуть его хотите. Ни с мужиками разговору
не имели, ни какова такова земля у вас есть —
не знаете. Сколько лет терпели, а теперь в две минуты конец хотите сделать!
Не глядя я
видел, как вздрагивают коричнево-розовые щеки, и они двигаются ко мне все ближе, и вот в моих руках — сухие, твердые, даже слегка покалывающие
пальцы.
Было ли все это на самом деле?
Не знаю. Узнаю послезавтра. Реальный след только один: на правой руке — на концах
пальцев — содрана кожа. Но сегодня на «Интеграле» Второй Строитель уверял меня, будто он сам
видел, как я случайно тронул этими
пальцами шлифовальное кольцо — в этом и все дело. Что ж, может быть, и так. Очень может быть.
Не знаю — ничего
не знаю.
Очнулся — уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза:
вижу только Его огромные, чугунные руки — на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил
пальцами. Лицо — где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты, — он
не гремел как гром,
не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос.
И точно, воротился я к Михайлову дню домой, и
вижу, что там все новое. Мужички в деревнишке смутились; стал я их расспрашивать — ничего и
не поймешь. Только и слов, что, мол, генеральская дочь в два месяца большущие хоромы верстах в пяти от деревни поставила. Стали было они ей говорить, что и без того народу много селится, так она как зарычит, да пальцы-то, знашь, рогулей изладила, и все вперед тычет, да бумагу каку-то указывает.
Жалованье тоже несообразное, и
не увидишь, как оно между
пальцев уйдет.
— Напротив, тут-то и будет. Если б ты влюбился, ты
не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять
пальцев. Он, как
увидит, что ему
не везет,
не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь — помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
И тут вдруг оборвался молитвенный восторг Александрова: «А я-то, я. Как я мог осмелиться взяться за перо, ничего в жизни
не зная,
не видя,
не слыша и
не умея. Чего стоит эта распроклятая из
пальца высосанная сюита. Разве в ней есть хоть малюсенькая черточка жизненной правды. И вся она по бедности, бледности и неумелости похожа… похожа… похожа…»
Проходит полгода. В вихре жизненного вальса Вера позабывает своего поклонника и выходит замуж за красивого молодого Васю, но телеграфист
не забывает ее. Вот он переодевается трубочистом и, вымазавшись сажей, проникает в будуар княгини Веры. Следы пяти
пальцев и двух губ остались, как
видите, повсюду: на коврах, на подушках, на обоях и даже на паркете.
Тут только
увидели, что Артемий Павлович
не совсем промахнулся, но пуля его только скользнула по
пальцу, по суставной мякоти,
не тронув кости; вышла ничтожная царапина.
— Ба, ба! что я
вижу! — вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе, том Консидерана. — Да уж
не фурьерист ли вы? Ведь чего доброго! Так разве это
не тот же перевод с французского? — засмеялся он, стуча
пальцами в книгу.
— Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню
не докончишь, потому что ведь
не бараны же те-то, пожалуй, и
не дадут себя резать, — то
не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно
пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
—
Не трогать его ни
пальцем! Приставить к нему сторожевых, чтоб глаз с него
не сводили. Отвезем его милость к Слободе с почетом. Ведь
видели вы, как он князь Афанасья Иваныча хватил? Как наших саблей крошил?
Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того, что даже глаз
не смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшных лиц, плотно обступивших его кругом, и от робости еще
не успел сказать ни слова,
увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать
пальцами лохмотья. Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет.
Почти каждый праздник, под вечер или ночью, где-нибудь в городе раздавался крик женщины, и
не однажды Матвей
видел, как вдоль улицы мчалась белая фигура, полуголая, с растрёпанными волосами. Вздрагивая, вспоминал, как Палага навивала на
пальцы вырванные волосы…
— Вот эти глаза
видели Фрези Грант, — сказала Дэзи, прикладывая
пальцы к моим векам. — Вот эта рука пожимала ее руку. — Она прикоснулась к моей руке. — Там, во рту, есть язык, который с ней говорил. Да, я знаю, это кружит голову, если вдумаешься туда, — но потом делается серьезно, важно, и хочется ходить так, чтобы
не просы́пать. И это
не перейдет ни в кого; оно только в тебе!