Неточные совпадения
— Простить
я не могу, и
не хочу, и считаю несправедливым.
Я для этой женщины сделал всё, и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна.
Я не злой человек,
я никогда никого
не ненавидел, но ее
я ненавижу всеми силами души и
не могу даже простить ее, потому что слишком ненавижу за всё то зло, которое она сделала
мне! — проговорил он
со слезами злобы в голосе.
— Никогда
не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или
не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь
я богатый человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто
со мной садится — тоже
хочет оставить
меня без рубашки, а
я его. Ну, и мы боремся, и в этом-то удовольствие.
— Вы найдете опору, ищите ее
не во
мне,
хотя я прошу вас верить в мою дружбу, — сказала она
со вздохом. — Опора наша есть любовь, та любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко, — сказала она с тем восторженным взглядом, который так знал Алексей Александрович. — Он поддержит вас и поможет вам.
—
Я бы
не удивилась, если бы вы и
не хотели встретиться
со мною.
Я ко всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, — сказала Анна.
— Если свет
не одобряет этого, то
мне всё равно, — сказал Вронский, — но если родные мои
хотят быть в родственных отношениях
со мною, то они должны быть в таких же отношениях с моею женой.
— Если тебе хочется, съезди, но
я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко
мне,
я этого
не боюсь, он тебя
не поссорит
со мной; но для тебя,
я советую тебе лучше
не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как
хочешь.
— Она сделала то, что все, кроме
меня, делают, но скрывают; а она
не хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы
меня извините. Все говорили, что он умен, умен, одна
я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и
я бы и рада
не соглашаться
со всеми, но на этот раз
не могу.
— Да на кого ты?
Я с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело,
хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На кого ты?
Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но
я не про то говорю.
Я говорю тебе прямо,
я на твоем месте поехал бы
со мной в Москву и…
— Итак,
я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое
не умрет
со мною, что у
меня будут наследники, — а этого у
меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что дети его и любимой им женщины
не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать
не хочет. Ведь это ужасно!
— Нет, вы
не хотите, может быть, встречаться
со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас
не касается. Но в свете это самый любезный человек, какого только
я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы
не знаете? Это новый, совсем новый тон.
— Нет, вы
не ошиблись, — сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы
не ошиблись.
Я была и
не могу
не быть в отчаянии.
Я слушаю вас и думаю о нем.
Я люблю его,
я его любовница,
я не могу переносить,
я боюсь,
я ненавижу вас… Делайте
со мной что
хотите.
— Вот, ты всегда приписываешь
мне дурные, подлые мысли, — заговорила она
со слезами оскорбления и гнева. —
Я ничего, ни слабости, ничего…
Я чувствую, что мой долг быть с мужем, когда он в горе, но ты
хочешь нарочно сделать
мне больно, нарочно
хочешь не понимать…
«Ну, так если он
хочет этого,
я сделаю, но
я за себя уже
не отвечаю теперь», подумала она и
со всех ног рванулась вперед между кочек. Она ничего уже
не чуяла теперь и только видела и слышала, ничего
не понимая.
«Ты
не хотела объясниться
со мной, — как будто говорил он, мысленно обращаясь к ней, — тем хуже для тебя.
—
Я дивлюсь, как они вам десятками
не снятся. Из одного христианского человеколюбия
хотел: вижу, бедная вдова убивается, терпит нужду… да пропади и околей
со всей вашей деревней!..
— То есть, если бы он
не так
со мной поступил; но он
хочет, как
я вижу, знаться судом. Пожалуй, посмотрим, кто выиграет. Хоть на плане и
не так ясно, но есть свидетели — старики еще живы и помнят.
— Она вам тетка еще бог знает какая: с мужниной стороны… Нет, Софья Ивановна,
я и слышать
не хочу, это выходит: вы
мне хотите нанесть такое оскорбленье… Видно,
я вам наскучила уже, видно, вы
хотите прекратить
со мною всякое знакомство.
Но молодой человек, как кажется,
хотел во что бы то ни стало развеселить
меня: он заигрывал
со мной, называл
меня молодцом и, как только никто из больших
не смотрел на нас, подливал
мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно заставлял выпивать.
— Да что вы так смотрите, точно
не узнали? — проговорил он вдруг тоже
со злобой. —
Хотите берите, а нет —
я к другим пойду,
мне некогда.
— Извините, сударь, — дрожа
со злости, ответил Лужин, — в письме моем
я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнении тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как
я вас нашел и какое вы на
меня произвели впечатление? Что же касается до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то есть что вы
не истратили денег и что в семействе том,
хотя бы и несчастном,
не находилось недостойных лиц?
Рассчитывая, что Авдотья Романовна, в сущности, ведь нищая (ах, извините,
я не то
хотел… но ведь
не все ли равно, если выражается то же понятие?), одним словом, живет трудами рук своих, что у ней на содержании и мать и вы (ах, черт, опять морщитесь…),
я и решился предложить ей все мои деньги (тысяч до тридцати
я мог и тогда осуществить) с тем, чтоб она бежала
со мной хоть сюда, в Петербург.
«Лжет! — думал он про себя, кусая ногти
со злости. — Гордячка! Сознаться
не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят. О, как
я… ненавижу их всех!»
Бивал он ее под конец; а она хоть и
не спускала ему, о чем
мне доподлинно и по документам известно, но до сих пор вспоминает его
со слезами и
меня им корит, и
я рад,
я рад, ибо
хотя в воображениях своих зрит себя когда-то счастливой…
Разозлившись на то, что мать и сестра
не хотят, по его наветам,
со мною рассориться, он слово за слово начал говорить им непростительные дерзости.
Кабанов. Мечется тоже; плачет. Накинулись мы давеча на него с дядей, уж ругали, ругали — молчит. Точно дикий какой сделался.
Со мной, говорит, что
хотите, делайте, только ее
не мучьте! И он к ней тоже жалость имеет.
Дико́й. Да что ты ко
мне лезешь
со всяким вздором! Может,
я с тобой и говорить-то
не хочу. Ты должен был прежде узнать, в расположении
я тебя слушать, дурака, или нет. Что
я тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то и лезет разговаривать.
Дико́й. Отчет, что ли,
я стану тебе давать!
Я и поважней тебя никому отчета
не даю.
Хочу так думать о тебе, так и думаю. Для других ты честный человек, а
я думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от
меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судиться, что ли,
со мной будешь? Так ты знай, что ты червяк.
Захочу — помилую,
захочу — раздавлю.
— Да
я полагаю, — ответил Базаров тоже
со смехом,
хотя ему вовсе
не было весело и нисколько
не хотелось смеяться, так же как и ей, —
я полагаю, следует благословить молодых людей. Партия во всех отношениях хорошая; состояние у Кирсанова изрядное, он один сын у отца, да и отец добрый малый, прекословить
не будет.
Нет, он
хотел познакомиться
со мной…
не с личностью, нет, а — с моей осведомленностью, понимаешь?
— Когда
я пою —
я могу
не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у
меня выходит слишком просто, и
со страха беру неверные ноты. Вы так
хотели сказать?
— Лидию кадеты до того напугали, что она даже лес
хотела продать, а вчера уже советовалась
со мной,
не купить ли ей Отрадное Турчаниновых? Скучно даме. Отрадное — хорошая усадьба! У
меня — закладная на нее… Старик Турчанинов умер в Ницце, наследник его где-то заблудился… — Вздохнула и, замолчав, поджала губы так, точно собиралась свистнуть. Потом, утверждая какое-то решение, сказала...
—
Я собрался обедать, — сказал Клим, заинтересованный ужимками Попова и соображая: «Должно быть,
не очень
хочет, чтоб тесть познакомился
со мной».
— Вы — к нам? — спросила она, и в глазах ее Клим подметил насмешливые искорки. — А
я — в Сокольники.
Хотите со мной? Лида? Но ведь она вчера уехала домой, разве вы
не знаете?
— Алеша-то Гогин, должно быть,
не знает, что арест на деньги наложен был
мною по просьбе Кутузова. Ладно, это
я устрою, а ты
мне поможешь, — к своему адвокату
я не хочу обращаться с этим делом. Ты — что же, — в одной линии
со Степаном?
«Так никто
не говорил
со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но
не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито,
хотя и мягко...
Бальзаминов. Так что ж это вы
меня со свету сжить, что ли,
хотите? Сил моих
не хватит! Батюшки! Ну вас к черту! (Быстро берет фуражку.) От вас за сто верст убежишь. (Бросается в дверь и сталкивается с Чебаковым.)
—
Не брани
меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он
со вздохом. —
Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал
меня вот хоть бы сегодня, как
я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай
мне своей воли и ума и веди
меня куда
хочешь. За тобой
я, может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Pardon, [Извините (фр.).] некогда, — торопился Волков, — в другой раз! — А
не хотите ли
со мной есть устриц? Тогда и расскажете. Поедемте, Миша угощает.
—
Не напоминай,
не тревожь прошлого:
не воротишь! — говорил Обломов с мыслью на лице, с полным сознанием рассудка и воли. — Что ты
хочешь делать
со мной? С тем миром, куда ты влечешь
меня,
я распался навсегда; ты
не спаяешь,
не составишь две разорванные половины.
Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать — будет смерть.
— Зачем? — повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему. — Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли
я плакать и как
я буду плакать — вот зачем! Если б вы
хотели искренно того, что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали за границу,
не повидавшись
со мной.
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся
со мной в прихожей и будто
не видал. Так вот, поглядим еще, что будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей
не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее,
не хочет.
— Бабушка! ты
не поняла
меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся,
я не жалуюсь тебе на него. Никогда
не забывай, что
я одна виновата — во всем… Он
не знает, что произошло
со мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как
я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать!
Я не того
хочу.
Я хотела написать ему сама и
не могла, — видеться недостает сил, если б
я и
хотела…
— Неудивительно, что вы соскучились, — заметил губернатор, — сидя на одном месте, удаляясь от общества… Нужно развлечение… Вот
не хотите ли
со мной прокатиться?
Я послезавтра отправляюсь осматривать губернию…
—
Я шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. —
Я хочу, чтоб вы провели
со мной день и несколько дней до вашего отъезда, — продолжала она почти с грустью. —
Не оставляйте
меня, дайте побыть с вами… Вы скоро уедете — и никого около
меня!
— Кажется, вы сегодня опять намерены воевать
со мной? — заметила она. — Только, пожалуйста,
не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и
захотят знать подробности: скучно повторять.
— Если
хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. —
Я знаю, что будет
со мной:
я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если
мне скажут это —
не Татьяна Марковна,
не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но
я их
не послушаю, — а если скажете вы.
Я сейчас же с этого места уйду и никогда
не ворочусь сюда!
Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда
не буду… ей-богу,
не буду… Марфа Васильевна!
—
Я пойду в сад, — сказала Полина Карповна, — может быть, monsieur Boris недалеко. Он будет очень рад видеться
со мной…
Я заметила, что он
хотел мне кое-что сказать… — таинственно прибавила она. — Он, верно,
не знал, что
я здесь…
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что
хотели говорить
со мной; стало быть,
я нужен… Нет такого дела, которого бы
я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
— Послушайте, Вера,
я не Райский, — продолжал он, встав
со скамьи. — Вы женщина, и еще
не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и
не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту…
Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить
хотите. А главное —
не верите!
«Нимфа моя
не хочет избрать
меня сатиром, — заключил он
со вздохом, — следовательно, нет надежды и на метаморфозу в мужа и жену, на счастье, на долгий путь! А с красотой ее
я справлюсь:
мне она все равно, что ничего…»