Неточные совпадения
Он и знание —
не знал, а как будто видел его у
себя в воображении, как в зеркале, готовым,
чувствовал его и этим довольствовался; а узнавать ему было скучно, он отталкивал наскучивший предмет прочь, отыскивая вокруг нового,
живого, поразительного, чтоб в нем самом все играло, билось, трепетало и отзывалось жизнью на жизнь.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь шла
не о
живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что
чувствуешь себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
Потом Лаврецкий перешел в гостиную и долго
не выходил из нее: в этой комнате, где он так часто видал Лизу,
живее возникал перед ним ее образ; ему казалось, что он
чувствовал вокруг
себя следы ее присутствия; но грусть о ней была томительна и
не легка: в ней
не было тишины, навеваемой смертью.
Итак, я отправился один. Первый визит был, по местности, к Валахиной, на Сивцевом Вражке. Я года три
не видал Сонечки, и любовь моя к ней, разумеется, давным-давно прошла, но в душе оставалось еще
живое и трогательное воспоминание прошедшей детской любви. Мне случалось в продолжение этих трех лет вспоминать об ней с такой силой и ясностью, что я проливал слезы и
чувствовал себя снова влюбленным, но это продолжалось только несколько минут и возвращалось снова
не скоро.
Прежде ей никогда
не приходило в голову спросить
себя, зачем Порфирий Владимирыч, как только встретит
живого человека, так тотчас же начинает опутывать его целою сетью словесных обрывков, в которых ни за что уцепиться невозможно, но от которых делается невыносимо тяжело; теперь ей стало ясно, что Иудушка, в строгом смысле,
не разговаривает, а «тиранит» и что, следовательно,
не лишнее его «осадить», дать
почувствовать, что и ему пришла пора «честь знать».
— Отец мой! Отец мой! — повторил он, заплакав и ломая руки, — я
не хочу лгать… в моей груди… теперь, когда лежал я один на постели, когда я молился, когда я звал к
себе на помощь Бога… Ужасно!.. Мне показалось… я
почувствовал, что жить хочу, что мертвое все умерло совсем; что нет его нигде, и эта женщина
живая… для меня дороже неба; что я люблю ее гораздо больше, чем мою душу, чем даже…
Потому что, если б предоставили Дракину вести на общественный счет железные пути, во-первых, он, конечно,
не оставил бы ни одного
живого места в целой России, а во-вторых, наверное, он опять
почувствовал бы
себя в обладании"предмета", и вследствие этого сердце его сделалось бы доступным милосердию и прощению.
Изъян третий: постоянно находясь под игом воспоминаний о периоде самоотверженности, они
чувствуют себя до того задавленными и оскорбленными при виде чего-либо нового,
не по их инициативе измышленного, что нет, кажется, во всем их нравственном существе
живого места, которое
не ныло бы от уязвленного самолюбия.
Я все-таки
не чувствовал жалости. Когда я старался представить
себе живого Урманова, то восстановлял его образ из того, что видел у рельсов.
Живое оно теперь было для меня так же противно… Ну да… Допустим, что кто-то опять починил машину, шестерни ходят в порядке. Что из этого?
Ничего
не оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красота, все получало значение ясное и, в то же время, таинственное, каждое отдельное явление жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то священным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом,
чувствовали себя как бы
живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому…
Бучинский любил прибавить для красного словца, и в его словах можно было верить любой половине, но эта характеристика Гараськи произвела на меня впечатление против всякого желания. При каждой встрече с Гараськой слова Бучинского вставали
живыми, и мне начинало казаться, что действительно в этом изможденном теле жило что-то особенное, чему
не приберешь названия, но что заставляло
себя чувствовать. Когда Гараська улыбался, я испытывал неприятное чувство.
Отечество есть тот таинственный, но
живой организм, очертания которого ты
не можешь отчетливо для
себя определить, но которого прикосновение к
себе ты непрерывно
чувствуешь, ибо ты связан с этим организмом неразрывной пуповиной.
Он жался, толкался, хмурился, оставался нелюдим,
не принимал никакого
живого участия в товарищеском разгуле и
не только почти ничего
не ел, но и
не пил, а между тем
чувствовал над
собою нечто демоническое и ужасное, подобное тому, что ощущают некоторые люди, проезжая над пропастью.
В картине, где нет ни одного бледного пятна, ни одного постороннего, лишнего штриха и звука, — зритель и читатель
чувствуют себя и теперь, в нашу эпоху, среди
живых людей. И общее и детали, все это
не сочинено, а так целиком взято из московских гостиных и перенесено в книгу и на сцену, со всей теплотой и со всем «особым отпечатком» Москвы, — от Фамусова до мелких штрихов, до князя Тугоуховского и до лакея Петрушки, без которых картина была бы
не полна.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле,
не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в
себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени
чувствовало это
живее!
Еще
живой для
себя, он уже умер для всех, и они вяло возились с мертвецом,
чувствуя холод и пустоту, но
не понимая, что это значит.
Чувствовать бога может всякий, но познать его
не может никто. И потому
не старайся познавать его, а старайся, исполняя его волю, всё
живее и
живее чувствовать его в самом
себе.
Что вы из солистов, то это
почувствуете вы сами при первом прикосновении к серьезному делу, а засим, вспомните что сказано: «имейте веру с горчичное зерно, и вы будете двигать горами!»
Не верьте в
себя, но твердо веруйте в дело, в его правоту и святость, и вы тоже будете двигать, если
не горами, то массами
живых людей, которые для нас теперь поважнее гор!
Отправление в каждой беседе от
живых и часто, по-видимому, ничтожных явлений частной жизни к вопросам общего значения — делало эту беседу столь легкою и доступною, что я, самый младший и невоспитанный член нашего кружка, сам
не заметил, как начал свободно понимать все, что мне доводилось слышать, и
чувствовал себя в силах ставить иногда более или менее уместно свое слово.
Я
чувствовал, что на такую грусть решительно ничего
не ответишь, и бежал от разрывающей душу печали. Потом, во-вторых, я был уверен в
живой для
себя потребности беседы с духовным лицом насчет своего намерения поступить в монастырь.
Иван Захарович все
живее и
живее чувствовал, что он близок к краху, и
не один он, а все почти, подобные ему, люди. Но обвинять
себя он
не мог. Жил, как пристойно дворянину,
не пьяница,
не картежник. Есть семейство с левой стороны, — так он овдовел молодым, и все это прилично, на стороне, а
не дома.
Кто
живал во Франции в эпоху Второй империи, сейчас же
почувствует, что такие люди, как Гонкур, быть может,
не желая того, вобрали в
себя нечто напоминающее бонапартов режим.
Я потерял
себя. Совсем потерял
себя, как иголку в густой траве. Где я? Что я? Я
чувствую: моя душа куда-то ушла. Она оторвалась от сознания, ушла в глубину, невидимыми щупальцами охватывает из темноты мой мозг — мой убогий, бессильный мозг, —
не способный ни на что
живое. И тело мое стало для меня чуждым,
не моим.
Так было и теперь. Но Вера Дмитриевна
не чувствовала неловкости за
себя. Ей вдруг стало вызывающе странно, — почему это обыкновенная,
живая жизнь так непереносима для него? Вот, даже эти кипарисы, дымчатая даль моря, горы — всё это как будто немножко конфузится перед ним оттого, что
не думает о критериях познания… С какой стати всем им конфузиться?
Предчувствие молодой женщины оправдалось. Мать писала, что Федор Николаевич, накануне уже совсем собравшийся в Грузино, вдруг
почувствовал себя худо и слег, к вечеру слабость увеличилась, а потому она и просила дочь немедленно приехать, если она хочет застать отца в
живых. „Он очень плох, и доктора
не ручаются за исход болезни. Приезжай немедленно“, — оканчивала письмо Дарья Алексеевна».
— Несу твое письмецо, барышня! — сказала она, и лишь хотела проститься с дочерью,
почувствовала в руке деньги… плату за… Нет имени этому слову на языке порядочных людей! Земля, казалось, растворилась, чтобы ее поглотить; дрожь ее проняла; деньги невольно выпали из рук; она хотела бросить и письмо, но вспомнила проклятие и в каком-то священном страхе, боясь, чтобы одно слово
не погасило навеки небесного огня, которому обрекла
себя на служение, и
не погребло ее
живую в землю, спешила исполнить волю дочери.
О
себе же я прямо
чувствую: если
не соприкоснусь с
живой пролетарской стихией, если
не очутюсь в кипящей гуще здоровой заводской общественности, то совершенно разложусь, погибну в интеллигентском самоковырянии и в порывах к беспринципному, анархическому индивидуализму, который гордо, как Нинка, буду именовать «свободой».
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем
живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навёли на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к
себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Чтó бы она
почувствовала, — подумал он, — коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он
не знал, как долго продолжалось его забытьё. Вдруг он опять
почувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что-то боли в голове.