Неточные совпадения
Когда она кончила, все
опять благодарили ее и пошли
пить чай. Кити с Варенькой вышли в садик, бывший подле дома.
По прежнему обхватил он левою рукой голову больного, приподнял его и начал
поить с чайной ложечки
чаем,
опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в десять часов на другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему
чаю и хлеба.
Чай был опять спитой и
опять в ее собственном чайнике.
— Ну, вот тебе беспереводный рубль, — сказала она. Бери его и поезжай в церковь. После обедни мы, старики, зайдем к батюшке, отцу Василию,
пить чай, а ты один, — совершенно один, — можешь идти на ярмарку и покупать все, что ты сам захочешь. Ты сторгуешь вещь, опустишь руку в карман и выдашь свой рубль, а он
опять очутится в твоем же кармане.
Так и сделал. После
чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть
было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же
опять подобрал ее.
— А вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая —
чай у нас
будет свой, некупленный: выгодно и приятно… — начал он
опять свое.
Чай он
пил с ромом, за ужином
опять пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный
чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Вы с морозу, вам хочется
выпить рюмку вина, бутылка и вино составляют одну ледяную глыбу: поставьте к огню — она лопнет, а в обыкновенной комнатной температуре не растает и в час; захочется напиться
чаю — это короче всего, хотя хлеб тоже обращается в камень, но он отходит скорее всего; но вынимать одно что-нибудь, то
есть чай — сахар, нельзя: на морозе нет средства разбирать, что взять, надо тащить все: и вот
опять возни на целый час — собирать все!
20 января нашего стиля обещались
опять быть и сами полномочные, и
были. Приехав, они сказали, что ехали на фрегат с большим удовольствием. Им подали
чаю, потом адмирал стал говорить о делах.
После
чая подали трубки и табак, потом конфекты,
опять в таких же чрезвычайно гладко обтесанных сосновых ящиках, у которых даже углы
были не составные, а цельные.
— Да ведь она сказывала, —
опять закричал купец, — купчина карахтерный, да еще
выпивши, вздул ее. Ну, а потом, известно, пожалел. На, мол, не плачь. Человек ведь какой: слышал, я
чай, 12 вершков, пудов-от 8-ми!
Нехлюдов подождал, пока солдат установил самовар (офицер проводил его маленькими злыми глазами, как бы прицеливаясь, куда бы ударить его). Когда же самовар
был поставлен, офицер заварил
чай. Потом достал из погребца четвероугольный графинчик с коньяком и бисквиты Альберт. Уставив всё это на скатерть, он
опять обратился к Нехлюдову.
Пришлось
опять долго сидеть в столовой и
пить чай. Иван Петрович, видя, что гость задумчив и скучает, вынул из жилетного кармана записочки, прочел смешное письмо немца-управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась застенчивость.
В полдень погода не изменилась. Ее можно
было бы описать в двух словах: туман и дождь. Мы
опять просидели весь день в палатках. Я перечитывал свои дневники, а стрелки спали и
пили чай. К вечеру поднялся сильный ветер. Царствовавшая дотоле тишина в природе вдруг нарушилась. Застывший воздух пришел в движение и одним могучим порывом сбросил с себя апатию.
Вечером я подсчитал броды. На протяжении 15 км мы сделали 32 брода, не считая сплошного хода по ущелью. Ночью небо
опять затянуло тучами, а перед рассветом пошел мелкий и частый дождь. Утром мы встали раньше обычного,
поели немного, напились
чаю и тронулись в путь. Первые 6 км мы шли больше по воде, чем по суше.
Закусив немного и напившись
чаю, мы прошли
опять вверх по реке Тахобе, которая должна
была привести нас к Сихотэ-Алиню. От места нашего бивака до главного хребта
был еще один переход. По словам солона, перевал этот невысок.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился
чаю, лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я
опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло.
Был вечер. На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры по полю. По другую сторону огня спал Дерсу.
Чуть только начало светать, наш бивак
опять атаковали комары. О сне нечего
было и думать. Точно по команде все встали. Казаки быстро завьючили коней; не
пивши чаю, тронулись в путь. С восходом солнца туман начал рассеиваться; кое-где проглянуло синее небо.
Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три раза мнение, что «это безумие»-то
есть, не то, что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни
было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, — дамы уже давно отпили
чай, — поклонился и ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения
опять в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.
Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна молчала, — а чего ей это стоило! и
опять, чего ей стоило, когда Верочка пошла прямо в свою комнату, сказавши, что не хочет
пить чаю, чего стоило Марье Алексевне ласковым голосом сказать...
Нет, хоть и думается все это же, но думаются еще четыре слова, такие маленькие четыре слова: «он не хочет этого», и все больше и больше думаются эти четыре маленькие слова, и вот уж солнце заходит, а все думается прежнее и эти четыре маленькие слова; и вдруг перед самым тем временем, как
опять входит неотвязная Маша и требует, чтобы Вера Павловна
пила чай — перед самым этим временем, из этих четырех маленьких слов вырастают пять других маленьких слов: «и мне не хочется этого».
Возвратясь домой, некоторое время прикидываются умиротворенными, но за
чаем, который по праздникам
пьют после обедни,
опять начинают судачить. Отец, как ни придавлен домашней дисциплиной, но и тот наконец не выдерживает.
После обеда мальчики убирают посуду, вытирают каток, а портные садятся тотчас же за работу. Посидев за шитьем час, мастера, которым
есть что надеть, идут в трактир
пить чай и потом уже вместе с остальными
пьют второй, хозяйский
чай часов в шесть вечера и через полчаса
опять сидят за работой до девяти.
А
чай пить и обедать
опять не
будешь?» — «Сказал не
буду — прости!» — «Уж как это к тебе не идет, говорит, если б ты только знал, как к корове седло.
Не успели они кончить
чай, как в ворота уже послышался осторожный стук: это
был сам смиренный Кирилл… Он даже не вошел в дом, чтобы не терять напрасно времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах, в которых сам ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но это ничего не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться» в дорогу, и ее руки тряслись от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она
опять вся застыла.
На этих днях получил ваши добрые листки, которые привезла мне Неленька. Она
была здесь ночью на минутку,
выпила чай и
опять вперед. Очень вам и Марье Николаевне благодарен за дружбу.
В углу, между соседнею дверью и круглою железною печкою, стояла узкая деревянная кроватка, закрытая стеганым бумажным одеялом; развернутый ломберный стол, на котором валялись книги, листы бумаги, высыпанный на бумагу табак, половина булки и тарелка колотого сахару со сверточком
чаю; три стула, одно кресло с засаленной спинкой и ветхая этажерка, на которой
опять были книги, бумаги, картузик табаку, человеческий череп, акушерские щипцы, колба, стеклянный сифон и лакированный пояс с бронзовою пряжкой.
Поутру, когда мы
опять остановились
пить чай, я узнал, что мои страхи
были не совсем неосновательны: у нас точно замерз
было чувашенин, ехавший форейтором в нашем возке.
—
Опять за глупости! — воскликнула Александра Петровна. — Садитесь,
будем чай пить.
Ограничились тем, что
опять напоили его
чаем и еще плотнее укутали.
Князь сейчас
опять за мною и посылает, и мы с ним двое ее и слушаем; а потом Груша и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала со мною обращаться очень дружественно, и я после ее пения не раз у нее в покоях
чай пил вместе с князем, но только, разумеется, или за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с собою меня сажала. Вот так прошло сколько времени, а князь все смутнее начал становиться и один раз мне и говорит...
«Шабаш, — думаю, — пойду в полицию и объявлюсь, но только, — думаю, —
опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги
есть, а в полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть
чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие».
— Этого не смейте теперь и говорить. Теперь вы должны
быть счастливы и должны
быть таким же франтом, как я в первый раз вас увидела — я этого требую! — возразила Настенька и, напившись
чаю,
опять села около Калиновича. — Ну-с, извольте мне рассказывать, как вы жили без меня в Петербурге: изменяли мне или нет?
После разговора о брильянтах все перешли в столовую
пить чай; там, стоявший на круглом столе старинной работы, огромный серебряный самовар склонил разговор
опять на тот же предмет.
— Видно, что вы любите жену после Швейцарии. Это хорошо, если после Швейцарии. Когда надо
чаю, приходите
опять. Приходите всю ночь, я не сплю совсем. Самовар
будет. Берите рубль, вот. Ступайте к жене, я останусь и
буду думать о вас и о вашей жене.
Разговор этот, вместе с возгласами и перерывами, длился не более часа, а все, что можно
было сказать,
было уже исчерпано. Водворилось молчание. Сначала один зевнул, потом — все зазевали. Однако ж сейчас же сконфузились. Чтобы поправиться,
опять провозгласили тост: за здоровье русского Гарибальди! — и стали целоваться. Но и это заняло не больше десяти минут. Тогда кому-то пришла на ум счастливая мысль: потребовать
чаю, — и все помыслы мгновенно перенеслись к Китаю.
— Поймали
было царские люди Кольцо, только проскользнуло оно у них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть, только, я
чаю, скоро
опять на Волгу перекатится! Кто раз побывал на Волге, тому не ужиться на другой сторонушке!
— А то, что нечего мне здесь делать. Что у вас делать! Утром встать —
чай пить идти, за
чаем думать: вот завтракать подадут! за завтраком — вот обедать накрывать
будут! за обедом — скоро ли
опять чай? А потом ужинать и спать… умрешь у вас!
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол
был яств — там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке в хату, напилась
чаю, побеседовала с матушкой,
опять вспомнила: и бледна смерть на всех глядит — и
опять много и долго плакала.
Отслушали обедню с панихидой,
поели в церкви кутьи, потом домой приехали,
опять кутьи
поели и сели за
чай. Порфирий Владимирыч, словно назло, медленнее обыкновенного прихлебывал
чай из стакана и мучительно растягивал слова, разглагольствуя в промежутке двух глотков. К десяти часам, однако ж,
чай кончился, и Аннинька взмолилась...
Выпроводив за свой порог еретичествующего Данилку, протоиерей
опять чинно присел, молча докушал свой
чай и только, когда все это
было обстоятельно покончено, сказал дьякону Ахилле...
— Да что же тут, Варнаша, тебе такого обидного? Молока ты утром
пьешь до бесконечности;
чаю с булкой кушаешь до бесконечности; жаркого и каши тоже, а встанешь из-за стола
опять весь до бесконечности пустой, — это болезнь. Я говорю, послушай меня, сынок…
Пью, смотрю на оборванцев, шлепающих по сырому полу снежными опорками и лаптями… Вдруг стол качнулся. Голова зашевелилась, передо мной лицо желтое, опухшее. Пьяные глаза он уставил на меня и снова опустил голову. Я продолжал
пить чай… Предзакатное солнышко на минуту осветило грязные окна притона. Сосед
опять поднял голову, выпрямился и сел на стуле, постарался встать и
опять хлюпнулся.
Подали самовар. Юлия Сергеевна, очень бледная, усталая, с беспомощным видом, вышла в столовую, заварила
чай — это
было на ее обязанности — и налила отцу стакан. Сергей Борисыч, в своем длинном сюртуке ниже колен, красный, не причесанный, заложив руки в карманы, ходил по столовой, не из угла в угол, а как придется, точно зверь в клетке. Остановится у стола, отопьет из стакана с аппетитом и
опять ходит, и о чем-то все думает.
Опять заживем, как
было, по-старому. Утром в восьмом часу
чай, в первом часу обед, вечером — ужинать садиться; всё своим порядком, как у людей… по-христиански. (Со вздохом.) Давно уже я, грешница, лапши не
ела.
Делать нечего, пришлось выручать. На другое утро, часу в десятом, направился к Дыбе. Принял, хотя несколько как бы удивился. Живет хорошо. Квартира холостая: невелика, но приличная.
Чай с булками
пьет и молодую кухарку нанимает. Но когда получит по службе желаемое повышение (он
было перестал надеяться, но теперь
опять возгорел), то
будет нанимать повара, а кухарку за курьера замуж выдаст. И тогда он, вероятно, меня уж не примет.
Прошло много лет, и в конце прошлого столетия мы
опять встретились в Москве. Докучаев гостил у меня несколько дней на даче в Быкове. Ему
было около восьмидесяти лет, он еще бодрился, старался
петь надтреснутым голосом арии, читал монологи из пьес и
опять повторил как-то за вечерним
чаем слышанный мной в Тамбове рассказ о «докучаевской трепке». Но говорил он уже без пафоса, без цитат из пьес.
Быть может, там, в Тамбове, воодушевила его комната, где погиб его друг.
Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после
чаю сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена
была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы забыв приказание княгини,
опять ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате, желая тем показать, что она затворилась там, между тем сама, спустя некоторое время, влезла на свою кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку, из которой все
было видно, что происходило в гостиной.
Говорят, за час до прихода он
будет еще «кричать» где-то, на одной из вышележащих пристаней, но когда часа через три, пошатавшись по селу и напившись
чаю, я подхожу
опять к берегу, о пароходе ничего не известно.
Подали
чай. Разговор стал более общим, но уже по одной внезапности, с которой все замолкали, лишь только Рудин раскрывал рот, можно
было судить о силе произведенного им впечатления. Дарье Михайловне вдруг захотелось подразнить Пигасова. Она подошла к нему и вполголоса проговорила: «Что же вы молчите и только улыбаетесь язвительно? Попытайтесь-ка, схватитесь с ним
опять», — и, не дождавшись его ответа, подозвала рукою Рудина.