Неточные совпадения
— Нет,
оставайтесь как вы были, — сказала подошедшая Анна, — а мы поедем в коляске, — и, взяв
под руку Долли, увела ее.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их
под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но все это
осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
Он, глубоко вздохнув и как бы чувствуя, что мало будет участия со стороны Константина Федоровича и жестковато его сердце, подхватил
под руку Платонова и пошел с ним вперед, прижимая крепко его к груди своей. Костанжогло и Чичиков
остались позади и, взявшись
под руки, следовали за ними в отдалении.
Из флигеля выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в
руках, писатель вел
под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но
остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
Вся эта сцена заняла минуту, но Самгин уже знал, что она
останется в памяти его надолго. Он со стыдом чувствовал, что испугался человека в красной рубахе, смотрел в лицо его, глупо улыбаясь, и вообще вел себя недостойно. Варвара, разумеется, заметила это. И, ведя ее
под руку сквозь трудовую суету, слыша крики «Берегись!», ныряя
под морды усталых лошадей, Самгин бормотал...
Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи. Все было в доме и все
под рукой, на своем месте, во всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не
оставался один угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая
рука Анисьи. Это угол или гнездо Захара.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж,
останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас
руки, вместо вас ходил бы по полям,
под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
У юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге,
руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге!
Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный сон: мы — я и Дерсу — были на каком-то биваке в лесу. Дерсу увязывал свою котомку и собирался куда-то идти, а я уговаривал его
остаться со мной. Когда все было готово, он сказал, что идет к жене, и вслед за этим быстро направился к лесу. Мне стало страшно; я побежал за ним и запутался в багульнике. Появились пятипальчатые листья женьшеня. Они превратились в
руки, схватили меня и повалили на землю.
Чертопханов зажал себе уши обеими
руками и побежал. Колени подгибались
под ним. И хмель, и злоба, и тупая самоуверенность — все вылетело разом.
Осталось одно чувство стыда и безобразия — да сознание, сознание несомненное, что на этот раз он и с собой покончил.
В кругу приятелей, сборные пункты которых находились у Кирсанова и Лопухова, он бывал никак не чаще того, сколько нужно, чтобы
остаться в тесном отношении к нему: «это нужно; ежедневные случаи доказывают пользу иметь тесную связь с каким-нибудь кругом людей, — надобно иметь
под руками всегда открытые источники для разных справок».
Под конец вечера послышалось на дворе побрякивание бубенцов. Это за Линдгорстами приехали лошади. Младшая стала просить у матери, чтобы еще
остаться. Та не соглашалась, но когда подошла Лена и, протянув
руки на плечо матери, сказала, ласкаясь: «Мамочка… Так хорошо!» — та сразу уступила и уехала с мальчиком, обещая прислать лошадь через полчаса.
Проезжая мимо Суслона, Луковников завернул к старому благоприятелю попу Макару. Уже в больших годах был поп Макар, а все
оставался такой же. Такой же худенький, и хоть бы один седой волос. Только с каждым годом старик делался все ниже, точно его гнула
рука времени. Поп Макар ужасно обрадовался дорогому гостю и
под руку повел его в горницы.
Правда, характер весьма часто не слушался и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом всё капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так как
под рукой все-таки
оставался весьма покорный и приученный муж, то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и всё шло как не надо лучше.
Как он кричал, этот Вася, когда фельдшер с Таисьей принялись вправлять вывихнутую
руку! Эти крики были слышны в господском доме, так что Нюрочка сначала заперлась в своей комнате, а потом закрыла голову подушкой. Вообще происходило что-то ужасное, чего еще не случалось в господском доме. Петр Елисеич тоже помогал производить мучительную операцию, сам бледный как полотно. Безучастным
оставался один Сидор Карпыч, который преспокойно расхаживал по конторе и даже что-то мурлыкал себе
под нос.
— Нет, а я… — воскликнула Нюра, но, внезапно обернувшись назад, к двери, так и
осталась с открытым ртом. Поглядев по направлению ее взгляда, Женька всплеснула
руками. В дверях стояла Любка, исхудавшая, с черными кругами
под глазами и, точно сомнамбула, отыскивала
рукою дверную ручку, как точку опоры.
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в
руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или
под покос отдавать зачнет, — ну, и
останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я
под их
руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени,
останусь.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив
руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и
осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как
под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Сам ее так уважаю, что думаю: не ты ли, проклятая, и землю и небо сделала? а сам на нее с дерзостью кричу: «ходи шибче», да все
под ноги ей лебедей, да раз
руку за пазуху пущаю, чтобы еще одного достать, а их, гляжу, там уже всего с десяток
остался…
Она отошла, а я было на том же месте
остался, но только тот старый цыган, этой Груши отец, и другой цыган подхватили меня
под руку, и волокут вперед, и сажают в самый передний ряд рядом с исправником и с другим и господами.
Но пришла она к Марье Игнатьевне уже поздно: отправив служанку и
оставшись одна, та не вытерпела, встала с постели и, накинув на себя что попало
под руку из одежи, кажется очень что-то легкое и к сезону не подходящее, отправилась сама во флигель к Кириллову, соображая, что, может быть, он ей вернее всех сообщит о муже.
Не имея
под руками ни исторического обзора благопристойности, ни обозрения современных законодательств по этому предмету, ни даже свода мнений будочников, мы поняли, что нам
остается один ресурс — это выдумать какую-нибудь"идею", которая остерегла бы нас от разбросанности и дала бы возможность сообщить нашему труду необходимое единство.
Как сейчас помню: у меня
оставалось в
руках только пятьсот рублей ассигнациями. Я вспомнил об отце и поехал в Волхов на ярмарку затем, чтоб пустить мой капитал в оборот. Но, увы! долговременное нахождение
под следствием и судом уже подточило мое существование! Мой ум не выказывал изобретательности, а робкое сердце парализировало проворство
рук. Деньги мои исчезли, а сам я приведен был моими партнерами в такое состояние, что целых полгода должен был пролежать в городской больнице…
«Ах вы гой еси, князья и бояре!
Вы берите царевича
под белы
руки,
Надевайте на него платье черное,
Поведите его на то болото жидкое,
На тое ли Лужу Поганую,
Вы предайте его скорой смерти!»
Все бояре разбежалися,
Один
остался Малюта-злодей,
Он брал царевича за белы
руки,
Надевал на него платье черное,
Повел на болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую.
— Может быть… — вяло ответил седой господин и отвернулся. А в это время к ним подошел губернатор и опять стал пожимать
руки Семена Афанасьевича и поздравлять с «возвращением к земле, к настоящей работе»… Но умные глаза генерала смотрели пытливо и насмешливо. Семен Афанасьевич немного робел
под этим взглядом. Он чувствовал, что
под влиянием разговора с приятелем юности мысли его как-то рассеялись, красивые слова увяли, и он
остался без обычного оружия…
Саша, стыдливо ежась голыми плечами, попытался надеть рубашку, но она только комкалась, трещала
под его дрожащими
руками, и никак было не всунуть
руки в рукава. Саша схватился за блузу, — пусть уж рубашка так пока
остается.
Оставшись под арбой одна с подругой, Устенька вдруг обхватила ее обеими
руками и, прижимаясь к ней, начала целовать Марьяну в щеки и шею.
Да им даже
под рукою можно было бы это и рассказывать, а они все писали бы, что «москали всех повешали»; ученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье немцев уже нет, что немцы все уже перевешаны, а которые
остались, те, стало быть, наши.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках
под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего не
оставалось, как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная
рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Из этого вы видите, что мое положение в свете несколько сомнительное. Не удалось мне, милая тетенька, и невинность соблюсти, и капитал приобрести. А как бы это хорошо было! И вот, вместо того, я живу и хоронюсь. Только одна утеха у меня и
осталась: письменный стол, перо, бумага и чернила. Покуда все это
под рукой, я сижу и пою: жив, жив курилка, не умер! Но кто же поручится, что и эта утеха внезапно не улетучится?
— Окружит эта шайка продажных мошенников светлый трон царя нашего и закроет ему мудрые глаза его на судьбу родины, предадут они Россию в
руки инородцев и иностранцев. Жиды устроят в России своё царство, поляки своё, армяне с грузинами, латыши и прочие нищие, коих приютила Русь
под сильною
рукою своею, свои царства устроят, и когда
останемся мы, русские, одни… тогда… тогда, — значит…
Встретив юный музыкальный талант
под руку с юной девицей, она наотрез себе сказала, что между нею и сим неблагодарным все и навсегда кончено, а между тем это ей было грустно, так что Анна Юрьевна, проснувшись ранее обыкновенного поутру, даже поплакала немного; несмотря на свою развращенность и цинизм в понимании любви, Анна Юрьевна наедине, сама с собой, все-таки
оставалась женщиной.
Человек двадцать были уже в одних рубашках и с чегенями в
руках спускались по правому борту в воду, которая
под кормовым плечом доходила им по грудь. Будущий дьякон был в числе этих бурлаков, хотя Савоська и уговаривал его
остаться у поносных с бабами. Но дьякону давно уже надоели остроты и шутки над ним бурлаков, и он скрепя сердце залез в воду вместе с другими.
— Ну-ка, Владимир, запей свою кручину! Да полно, братец, думать о Полине. Что в самом деле? Убьют, так и дело с концом; а
останешься жив, так самому будет веселее явиться к невесте, быть может, с подвязанной
рукой и Георгиевским крестом, к которому за сраженье
под Смоленском ты, верно, представлен.
Наскоро и голодно куснув, что было
под рукою, разбрелись из любопытства и по делу: кто ушел на двор, где громили службы, кто искал поживы по дому. Для старших
оставались пустые и свободные часы, час или два, пока не разберутся в добре и не нагрузятся по телегам; по богатству экономии следовало бы
остаться дольше, но, по слухам, недалеко бродили стражники и рота солдат, приходилось торопиться.
Он мой — я купил его у небес и ада: я заплатил за него кровавыми слезами; ужасными днями, в течение коих мысленно я пожирал все возможные чувства, чтоб
под конец у меня в груди не
осталось ни одного кроме злобы и мщения… о! я не таков, чтобы равнодушно выпустить из
рук свою добычу и уступить ее вам… подлые рабы!..»
Меньше полусотни сажен
осталось до фабрики, когда котёл покачнулся особенно круто и не спеша съехал с переднего катка, ткнувшись в песок тупой мордой, — Никита видел, как его круглая пасть дохнула в ноги отца серой пылью. Люди сердито облепили тяжёлую тушу, пытаясь подсунуть
под неё каток, но они уже выдохлись, а котёл упрямо влип в песок и, не уступая усилиям их, как будто зарывался всё глубже. Артамонов с рычагом в
руках возился среди рабочих, покрикивая...
Только и
осталось у меня в памяти, что восклицание г. Ратча: «Сусанна Ивановна, извольте идти, мать вас благословить желает!», а потом бледная
рука из-под тяжелого одеяла, дыхание мучительное, закатившийся глаз…
Они поцеловались. Граф
под руку ввел ее в гостиную. Иван Александрыч
остался в зале (при гостях он не смел входить в гостиную). В этой же зале, у дверей к официантской, стояли три лакея в голубых гербовых ливреях.
Байцурова поцеловалась с Плодомасовым и, взяв его
под руку, пошла с ним в гостиную, где Плодомасова ожидала его молодая жена и его незваные гости. Никите Юрьичу Плодомасову не
оставалось ничего более, как отпировать со всеми этими гостями свою свадьбу, и он отпировал ее, а потом отпустил каждого гостя домой с дорогими подарками.
Пружины в мебели Гаврилы Степаныча были действительно несколько беспокойны по причине их неподатливости и тугости; но, не говоря уже о том, что во многих диванах и креслах пружин не было вовсе, всяк мог подложить
под себя гарусную подушку, а подобных подушек, вышитых собственными
руками супруги Гаврилы Степаныча, лежало везде многое множество — и тогда уже ничего не
оставалось желать.
Например, когда мы
оставались вдвоем, и со всею страстью я смотрел ей в глаза, то и она делала мне симметрию и улыбалась так же мне, как и я ей; но я вздохну, а она молчит; я хочу взять ее
руку, а она спрячет ее
под фартух.
Когда Дутлов вернулся домой, молодайка уже уехала с Игнатом, и чалая брюхастая кобыла, совсем запряженная, стояла
под воротами. Он выломил хворостину из забора; запахнувшись, уселся в ящик и погнал лошадь. Дутлов гнал кобылу так шибко, что у ней сразу пропало всё брюхо, и Дутлов уже не глядел на нее, чтобы не разжалобиться. Его мучила мысль, что он опоздает как-нибудь к ставке, что Илюха пойдет в солдаты, и чортовы деньги
останутся у него на
руках.
А мельник и сам не одному христианину так чуприну скубнет, что, пожалуй, и в
руках останется, а из глаз искры, как на кузнице из-под молота, посыплются…
Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши
руку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни матери и что он
остался одним-один на свете. Другой был большой резонер и беспрестанно утешал его, говоря: «Не плачь, ей-богу не плачь! что ж тут… уж бог знает как и что такое». Один, по имени Дорош, сделался чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его...
И держался он с нею особенно, кланялся очень низко, водил ее
под руку к столу и посылал ей летом через сторожа цветы, но наедине
оставаться с нею избегал, из опасения поставить ее в неловкое положение.
Проскакал верховой, взмахивая локтями, словно курица крыльём, бабы закричали вслед ему и спешно разбежались, а Варя
осталась одна, как берёза в поле, и, поглядев вдоль улицы из-под
руки, идёт к воротам.
Как раз в это время Иуда Искариот совершил первый, решительный шаг к предательству: тайно посетил первосвященника Анну. Был он встречен очень сурово, но не смутился этим и потребовал продолжительной беседы с глазу на глаз. И,
оставшись наедине с сухим и суровым стариком, презрительно смотревшим на него из-под нависших, тяжелых век, рассказал, что он, Иуда, человек благочестивый и в ученики к Иисусу Назарею вступил с единственной целью уличить обманщика и предать его в
руки закона.
Когда ж безумца увели
И шум шагов умолк вдали,
И с ним
остался лишь Сокол,
Боярин к двери подошел;
В последний раз в нее взглянул,
Не вздрогнул, даже не вздохнул
И трижды ключ перевернул
В ее заржавленном замке…
Но… ключ дрожал в его
руке!
Потом он отворил окно:
Всё было на небе темно,
А
под окном меж диких скал
Днепр беспокойный бушевал.
И в волны ключ от двери той
Он бросил сильною
рукой,
И тихо ключ тот роковой
Был принят хладною рекой.