Неточные совпадения
Когда вылезли из трясины,
перед глазами опять
открылась обширная равнина и опять без всякого признака жилья.
Но вот уж близко.
Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Перед ней самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многое у ней
открывались глаза, и она смело бы взглянула на своего собеседника, если б не было темно.
В вашем покое будет биться пульс, будет жить сознание счастья; вы будете прекраснее во сто раз, будете нежны, грустны,
перед вами
откроется глубина собственного сердца, и тогда весь мир упадет
перед вами на колени, как падаю я…
Целые миры отверзались
перед ним, понеслись видения,
открылись волшебные страны. У Райского широко
открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз было не видно. Борис пристально смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.
— Нет! мой милый, отнюдь нет; мы все так и уговорились. Это семейно, семейно и семейно. Пока я лишь
открылся вполне Катерине Николавне, потому что считаю себя
перед нею виновным. О, Катерина Николавна — ангел, она ангел!
Нехлюдов думал всё это, уже не слушая того, что происходило
перед ним. И сам ужасался на то, что ему
открывалось. Он удивлялся, как мог он не видеть этого прежде, как могли другие не видеть этого.
Устав ходить и думать, он сел на диван
перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол. «Говорят, там разрешение всего», — подумал он и, открыв Евангелие, начал читать там, где
открылось. Матфея гл. XVIII.
Перед Россией стали мировые задачи,
открылись мировые перспективы.
Перед русской душой
открываются дали, и нет очерченного горизонта
перед духовными ее очами.
Приблизительно еще с час мы шли лесом. Вдруг чаща начала редеть.
Перед нами
открылась большая поляна. Тропа перерезала ее наискось по диагонали. Продолжительное путешествие по тайге сильно нас утомило. Глаз искал отдыха и простора. Поэтому можно себе представить, с какой радостью мы вышли из леса и стали осматривать поляну.
Но вот лес кончился.
Перед нами
открылась большая поляна. На противоположном конце ее, около гор, приютилась деревушка Загорная. Но попасть в нее было нелегко. Мост, выстроенный староверами через реку, был размыт.
Перед вечером первый раз появилась мошка. Местные старожилы называют ее гнусом. Уссурийская мошка — истинный бич тайги. После ее укуса сразу
открывается кровоточивая ранка. Она ужасно зудит, и, чем больше расчесывать ее, тем зуд становится сильнее. Когда мошки много, ни на минуту нельзя снять сетку с лица. Мошка слепит глаза, забивается в волосы, уши, забивается в рукава и нестерпимо кусает шею. Лицо опухает, как при рожистом воспалении.
«До меня не знали полного наслаждения чувства, потому что без свободного влечения обоих любящих ни один из них не имеет светлого упоения. До меня не знали полного наслаждения созерцанием красоты, потому что, если красота
открывается не по свободному влечению, нет светлого упоения ее созерцанием. Без свободного влечения и наслаждение, и восхищение мрачны
перед тем, каковы они во мне.
У меня кружилась голова от моих открытий, пропасть
открывалась перед глазами, и я чувствовал, как почва исчезала под ногами.
И начал он помаленьку
перед Божьим странничком
открываться.
Словом сказать, супруги ободрились. Как будто давивший их столько лет кошмар внезапно рассеялся, и
перед глазами их
открылся совсем новый просвет.
Аня. Ты, мама, вернешься скоро, скоро… не правда ли? Я подготовлюсь, выдержу экзамен в гимназии и потом буду работать, тебе помогать. Мы, мама, будем вместе читать разные книги… Не правда ли? (Целует матери руки.) Мы будем читать в осенние вечера, прочтем много книг, и
перед нами
откроется новый, чудесный мир… (Мечтает.) Мама, приезжай…
— Послушай, Веля, — заговорил он, взяв ее за руку. — Там сейчас говорили: в больших городах девушки учатся всему,
перед тобой тоже могла бы
открыться широкая дорога… А я…
Перед ним
открылась довольно большая и довольно темная передняя, выкрашенная серою краскою.
Каких он не видал высоких деревьев, каких
перед ним не
открывалось разнообразных и красивых лощин!
— Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три… Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня
перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом,
открывается масса свободного времени и масса фактов!
Помню, как однажды Наташа, наслушавшись наших разговоров, таинственно отвела меня в сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе, допрашивала меня, выпытывала: что я именно делаю, и, когда я
перед ней не
открылся, взяла с меня клятву, что я не сгублю себя как лентяй и праздношатайка.
— Нет, не то что скрывал, а я сама тогда не понимала. Прямо-то он не
открывался мне, потому что я еще не готова была. Это он и
перед смертью мне высказал.
Я не только на тебя не сержусь, но думаю, что все это со временем еще к лучшему поправиться может. Так, например: отчего бы тебе немного погодя вновь
перед генералом не
открыться и не заверить его, что все это от неопытности твоей и незнания произошло? Генералы это любят, мой друг, и раскаивающимся еще больше протежируют!
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке
перед вами
открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Я? Я не воровка, врешь! — крикнула она всею грудью, и все
перед нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце горечью обиды. Она рванула чемодан, и он
открылся.
О, да, я помнил ее!.. Когда она, вся покрытая цветами, молодая и прекрасная, лежала с печатью смерти на бледном лице, я, как зверек, забился в угол и смотрел на нее горящими глазами,
перед которыми впервые
открылся весь ужас загадки о жизни и смерти. А потом, когда ее унесли в толпе незнакомых людей, не мои ли рыдания звучали сдавленным стоном в сумраке первой ночи моего сиротства?
— Вот как этакое-то дело со мной сделалось, и стали мы приступать к Манефе Ивановне, чтоб
перед родителем
открыться."А что, говорит, разве уж к концу дело пришло?"И заместо того чтоб
перед родителем меня заступить и осторожненько ему рассказать, что вот господин хороший и поправить свой грех желает, она все, сударь, против стыда и совести сделала.
Он с минуту помолчал. Ответы мои не удовлетворяли его: почему-то он ждал, что я
перед ним, земцем,
откроюсь. Потом он уперся руками в колени и опять в упор посмотрел на меня. Именно тем взглядом посмотрел, который говорит: а вот я смотрю на тебя — и шабаш!
Чем дальше они шли, тем больше
открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка
перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
— Неужели это уж Севастополь? — спросил меньшой брат, когда они поднялись на гору, и
перед ними
открылись бухта с мачтами кораблей, море с неприятельским далеким флотом, белые приморские батареи, казармы, водопроводы, доки и строения города, и белые, лиловатые облака дыма, беспрестанно поднимавшиеся по желтым горам, окружающим город, и стоявшие в синем небе, при розоватых лучах солнца, уже с блеском отражавшегося и спускавшегося к горизонту темного моря.
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной говорить о том, что вот-де
перед тобой
открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
Вскоре наступившая затем суббота была знаменательным и тревожным днем для Сверстова по той причине, что ему предстояло вместе с Егором Егорычем предстать
перед министром внутренних дел, а это было ему нелегко, так как, с одной стороны, он терпеть не мог всех министров, а с другой — и побаивался их, тем более, что он тут являлся как бы в качестве доносчика. Последняя мысль до такой степени обеспокоила его, что он
открылся в том Егору Егорычу.
Егор Егорыч, занятый своими собственными мыслями и тому не придав никакого значения, направился со двора в сад, густо заросший разными деревьями, с клумбами цветов и с немного сыроватым, но душистым воздухом, каковой он и стал жадно вдыхать в себя, почти не чувствуя, что ему приходится все ниже и ниже спускаться; наконец, сад прекратился, и
перед глазами Егора Егорыча
открылась идущая изгибом Москва-река с виднеющимся в полумраке наступивших сумерек Девичьим монастырем, а с другой стороны — с чернеющими Воробьевыми горами.
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас
передать графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не
открылось.
И по мере того, как обед развивался,
перед нами
открывались такие поразительные перспективы, которых мы никогда и не подозревали.
Тут только я понял, какое великое будущее
открывается перед Глумовым.
Нужно дожидаться ночи, чтобы опять дорваться до тех блаженных минут, когда земля исчезает из-под ног и вместо четырех постылых стен
перед глазами
открывается беспредельная светящаяся пустота.
Солдат стоял в двери каюты для прислуги, с большим ножом в руках, — этим ножом отрубали головы курам, кололи дрова на растопку, он был тупой и выщерблен, как пила.
Перед каютой стояла публика, разглядывая маленького смешного человечка с мокрой головой; курносое лицо его дрожало, как студень, рот устало
открылся, губы прыгали. Он мычал...
На рельсах вдали показался какой-то круг и покатился, и стал вырастать, приближаться, железо зазвенело и заговорило под ногами, и скоро
перед платформой пролетел целый поезд… Завизжал, остановился,
открылись затворки — и несколько десятков людей торопливо прошли мимо наших лозищан. Потом они вошли в вагон, заняли пустые места, и поезд сразу опять кинулся со всех ног и полетел так, что только мелькали окна домов…
Он услыхал звуки русского говора, услыхал быстрое и равномерное течение Терека, и шага через два
перед ним
открылась коричневая продвигающаяся поверхность реки, с бурым мокрым песком на берегах и отмелях, дальняя степь, вышка кордона, отделявшаяся над водой, оседланная лошадь, в треноге ходившая по тернам, и горы.
Когда отставной генерал поселился в Москве, которая успела уже обстроиться после пожара,
перед ним
открылась бесконечная анфилада дней и ночей однообразной, пустой, скучной жизни.
Перед глазами гостей неожиданно
открылась окруженная лесом широкая площадка, утрамбованная и усыпанная мелким песком.
Мало-помалу
перед ним
открылась нескончаемая перспектива брусьев, балок, столбов и жердей, скрещенных на все возможные лады, точно деревянная паутина.
Дивлюся: как
перед моим отцом
Из дружбы ты доселе не
открылся,
От радости пред нашим королем
Или еще пред паном Вишневецким
Из верного усердия слуги.
И даже тогда, когда
перед ним, в виде воспособления,
открылась безграничная область лужения, — даже и тут не забыл об утраченном куроцапстве, но втайне роптал: вот кабы опять в страну шиворота заглянуть!
Ага, не останавливаясь, у самой скалы, загромоздившей нам путь, свернул молча, как всегда, направо в кустарник — и
перед нами
открылась бездна Черека с висящими стремнинами того берега. Он остановил лошадь, обернулся ко мне и, указывая вниз, объяснил, что «пайдем вниз, там мост, а там», указывая в небо, выше противоположной стены берега, — там и аул Безенги. Стал спускаться, откинувшись телом назад и предоставив лошади свою жизнь и дав ей полную свободу.
— Нет выше блага, как свобода! — говорила она, заставляя себя сказать что-нибудь серьезное и значительное. — Ведь какая, подумаешь, нелепость! Мы не даем никакой цены своему собственному мнению, даже если оно умно, но дрожим
перед мнением разных глупцов. Я боялась чужого мнения до последней минуты, но, как только послушалась самоё себя и решила жить по-своему, глаза у меня
открылись, я победила свой глупый страх и теперь счастлива и всем желаю такого счастья.
Дым как-то реже стал, ветерок с моря потянул, и
перед нами
открылась неприятельская твердыня, — замелькали красные фески, заблистали ружья…