Неточные совпадения
Кроме страсти
к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и
носить всегда с
собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили
люди.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни
к этому
человеку с эспаньолкой, каких никто не
носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за
собою. Глядя в окно, он сказал...
— Гроб поставили в сарай… Завтра его
отнесут куда следует. Нашлись
люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в
себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая
к столу. — Ты заметил, понял?
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в
себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил
человек, знает жизнь и
людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не
отнесет его
к разряду особенных, высших натур, то еще менее
к разряду натур наивных.
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и
носит в
себе пропасть средств
к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь
человека.
— Какой это замечательно умный
человек, Сергей Александрыч. Вы представить
себе не можете! Купцы его просто на руках
носят… И какое остроумие! Недавно на обвинительную речь прокурора он ответил так: «Господа судьи и господа присяжные… Я могу сравнить речь господина прокурора с тем, если б
человек взял ложку, почерпнул щей и пронес ее, вместо рта,
к уху». Понимаете: восторг и фурор!..
Поколь, дескать, я
ношу на
себе эти деньги — „я подлец, но не вор“, ибо всегда могу пойти
к оскорбленной мною невесте и, выложив пред нею эту половину всей обманно присвоенной от нее суммы, всегда могу ей сказать: „Видишь, я прокутил половину твоих денег и доказал тем, что я слабый и безнравственный
человек и, если хочешь, подлец (я выражаюсь языком самого подсудимого), но хоть и подлец, а не вор, ибо если бы был вором, то не принес бы тебе этой половины оставшихся денег, а присвоил бы и ее, как и первую половину“.
— Я говорю таким манером, — продолжал он, — не
относя к себе ничего; моя песня пропета: я не искатель фортуны; и говорю собственно для них, чтоб вы их снискали вашим покровительством. Вы теперь
человек новый: ваша рекомендация перед начальством будет для них очень важна.
Конечно, я никак не могу
себя отнести к первоклассным дарованиям, но по крайней мере люблю литературу и занимаюсь ею с любовью, и это, кажется, нельзя еще ставить в укор
человеку…
Отнеся такое невнимание не более как
к невежеству русского купечества, Петр Михайлыч в тот же день, придя на почту отправить письмо, не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого он считал, по образованию, первым после
себя человеком.
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь. Я благодаря
людям низошел до жалкого понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда
носил с
собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на
людей или жалкое незнание их сердца…
Люди не способны
к таким чувствам. Прочь — это коварные слова!..
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит жить в праздности, особенно зимою, любови
к делу не
носит в
себе, оттого и покоя в душе не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало быть, ничему не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом
человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
Он позвал несколько благонадежных
людей из своей прислуги, приказал
отнести барыню в каменный подвал, запер огромным замком и ключ положил
к себе в карман.
Возьмите муравья в лесу и
отнесите его на версту от его кочки: он найдет дорогу
к себе домой;
человек ничего подобного сделать не может; что ж? разве он ниже муравья?
В продолжение всей своей заграничной жизни Бегушев очень много сближался с русской эмиграцией, но она как-то на его глазах с каждым годом все ниже и ниже падала: вместо
людей умных, просвещенных, действительно гонимых и несправедливо оскорбленных, —
к числу которых Бегушев отчасти
относил и
себя, — стали появляться господа, которых и видеть ему было тяжело.
А я вот что предлагаю: с согласия почтенного Настасея Настасеича и по причине такой большой неблагодарности вашего сынка — я часы эти возьму
к себе; а так как он поступком своим доказал, что недостоин
носить их и даже цены им не понимает, то я их от вашего имени подарю одному
человеку, который очень будет чувствовать вашу ласку.
Точно также
к болезням следует
относить и особые, ненормальные положения, в которые впадают иные
люди, как, например, спячку или апатию ко всему на свете, совершенное беспамятство, всякие мономании, общее расслабление организма и невозможность сделать над
собой хотя малейшее усилие, и т. п.
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с
собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати
человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери
носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в губернском городе
К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Но опять и опять следует подчеркнуть: голоса эти призывают не
к добру.
К живой жизни они зовут,
к полному, целостному обнаружению жизни, и обнаружение это довлеет само
себе, в самом
себе несет свою цель, — оно бесцельно. Из живой же жизни — именно потому, что она — живая жизнь, — само
собою родится благо, сама
собою встает цель. «Каждая личность, — говорит Толстой в «Войне и мире», —
носит в самой
себе свои цели и между тем
носит их для того, чтобы служить недоступным
человеку целям общим».
— У меня есть…Я не признаю в данном случае исключений. Я сужу
людей только натощак, старина, когда я менее всего расположен сентиментальничать. Десять лет тому назад я пробовал судить после обеда…Я что же выходило? Знаешь, что выходило, старина? Я приговаривал
к наказанию одной степенью ниже…А это не всегда справедливо! Однако ты толст, как стоведерная бочка! Ты, вероятно, ешь много? И тебе не жарко
носить на
себе столько лишнего мяса? А это что за девочка?
— Лучше сделать что-нибудь с расчетом и упованием на свои силы, чем браться за непосильную
ношу, которую придется бросить на половине пути. Я положила
себе предел самый малый: я пойду замуж за
человека благонадежного, обеспеченного, который не потребует от меня ни жертв, ни пылкой любви,
к которой я неспособна.
А тот в оркестре, что играл на трубе, уже
носил, видимо, в
себе, в своем мозгу, в своих ушах, эту огромную молчаливую тень. Отрывистый и ломаный звук метался, и прыгал, и бежал куда-то в сторону от других — одинокий, дрожащий от ужаса, безумный. И остальные звуки точно оглядывались на него; так неловко, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали они разорванной толпою, слишком громкие, слишком веселые, слишком близкие
к черным ущельям, где еще умирали, быть может, забытые и потерянные среди камней
люди.
Да, конечно, так! Он по-прежнему
носит свою мысль, прочно сжился с нею и утих в ней. Но силы ушли на те две ночи, он копит новые силы, и вот почему лечится. Ведь невозможно
человеку через каждую неделю приговаривать
себя к смертной казни.
Вспоминалось, как бывало читаешь и удивляешься, что «гранат веселит сердце человеческое и кручину отдаляет и кто его при
себе носит, у того речь и смысл исправляет и
к людям прилюбляет».
Для того чтобы объяснить
себе условия этой зависимости, мы должны восстановить прежде всего понятие выражения воли,
относя его
к человеку, а не
к Божеству.