Неточные совпадения
Ушел. Диомидов лежал, закрыв глаза, но рот его открыт и лицо снова безмолвно кричало. Можно было подумать: он открыл рот нарочно, потому что знает:
от этого лицо становится мертвым и жутким. На улице оглушительно трещали
барабаны, мерный топот сотен солдатских ног сотрясал землю. Истерически лаяла испуганная собака. В комнате было неуютно, не прибрано и душно
от запаха спирта. На постели Лидии лежит полуидиот.
Самгин, пользуясь толкотней на панели, отодвинулся
от Шемякина, а где-то близко посыпалась дробь
барабанов, ядовито засвистела дудочка, и, вытесняя штатских людей из улицы, как поршень вытесняет пар, по булыжнику мостовой затопали рослые солдаты гвардии, сопровождая полковое знамя.
От этого всегда поднимается гвалт на судне, когда завидят идущие навстречу огни, кричат, бьют в
барабан, жгут бенгальские огни, и если судно не меняет своего направления, палят из пушек.
Что за плавание в этих печальных местах! что за климат! Лета почти нет: утром ни холодно, ни тепло, а вечером положительно холодно. Туманы скрывают
от глаз чуть не собственный нос. Вчера палили из пушек, били в
барабан, чтоб навести наши шлюпки с офицерами на место, где стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные, тишины почти не бывает, а половина июля!
— Враг меня возьми, если мне, голубко, не представилась твоя рожа
барабаном, на котором меня заставили выбивать зорю, словно москаля, те самые свиные рожи,
от которых, как говорит кум…
Когда я увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, еще во время жизни на Новой улице, за воротами гулко и тревожно били
барабаны, по улице,
от острога на площадь, ехала, окруженная солдатами и народом, черная высокая телега, и на ней — на скамье — сидел небольшой человек в суконной круглой шапке, в цепях; на грудь ему повешена черная доска с крупной надписью белыми словами, — человек свесил голову, словно читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
— Она могла бы и не играть, — говорил Павел (у него голос даже перехватывало
от волнения), —
от нее для балета нужен только ритм — такт. Достаточно
барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.
Ромашов стоял против нее и, болезненно щурясь сквозь очки, глядел на ее большой, тонкий, увядший рот, искривленный
от злости. Из окна неслись оглушительные звуки музыки, с упорным постоянством кашлял ненавистный тромбон, а настойчивые удары турецкого
барабана раздавались точно в самой голове Ромашова. Он слышал слова Раисы только урывками и не понимал их. Но ему казалось, что и они, как звуки
барабана, бьют его прямо в голову и сотрясают ему мозг.
Еще долго не выходил он из своей засады. Остаток бала тянулся, казалось, бесконечно. Ночь холодела и сырела. Духовая музыка надоела; турецкий
барабан стучал по голове с раздражающей ритмичностью. Круглые стеклянные фонари светили тусклее. Висячие гирлянды из дубовых и липовых веток опустили беспомощно свои листья, и
от них шел нежный, горьковатый аромат увядания. Александрову очень хотелось пить, и у него пересохло в горле.
"Необходимо поначалу в
барабаны бить и
от сна обывателей внезапно пробуждать" — но почему?
Вокруг
барабанов валялись бумажки
от закусок, окурки и пустые бутылки.
На полянке, поодаль
от дороги, сидели на
барабанах...
«И на что нам войска с их генералами и музыками, и кавалериями, и
барабанами? На что они нужны, когда войны нет, никто не желает никого завоевывать, и даже если и есть война, то барышами
от нее не дают воспользоваться другие народы и по своему народу войска отказываются стрелять?
Пускаются в дело все искусства
от архитектуры до поэзии для воздействия на души людей и для одурения их, и воздействие это происходит неперестающее. Особенно очевидна эта необходимость гипнотизирующего воздействия на людей для приведения их в состояние одурения на деятельности армии спасения, употребляющей новые, не привычные нам приемы труб,
барабанов, песней, знамен, нарядов, шествий, плясок, слез и драматических приемов.
Достигается это одурение и озверение тем, что людей этих берут в том юношеском возрасте, когда в людях не успели еще твердо сложиться какие-либо ясные понятия о нравственности, и, удалив их
от всех естественных человеческих условий жизни: дома, семьи, родины, разумного труда, запирают вместе в казармы, наряжают в особенное платье и заставляют их при воздействии криков,
барабанов, музыки, блестящих предметов ежедневно делать известные, придуманные для этого движения и этими способами приводят их в такое состояние гипноза, при котором они уже перестают быть людьми, а становятся бессмысленными, покорными гипнотизатору машинами.
Играла машина, ревели и визжали полоротые медные трубы, трескуче бил
барабан, всё это орало нарочито сильно, и казалось, что приказчики, мастеровые, мелкие чиновники, торгаши все тоже, как машина, заведены на веселье, но испорчены внутри, во всех не хватает настоящего, простого человечьего веселья, люди знают это и пытаются скрыть друг
от друга свой общий изъян.
«Отколупнет ли крендель» Градов-Соколов, закатит ли глаза томная Рыбчинская, рявкнет ли Соловцов или, как в
барабан, лупит себя по груди Рощин-Инсаров, улыбнется ли, рублем подарит наивная Мартынова — на все отзыв
от всей души, с шумом и грохотом.
Косых.
От Барабанова. Всю ночь провинтили и только что кончили… Проигрался в пух… Этот
Барабанов играет как сапожник! (Плачущим голосом.) Вы послушайте: все время несу я черву… (Обращается к Боркину, который прыгает
от него.) Он ходит бубну, я опять черву, он бубну… Ну, и без взятки. (Лебедеву.) Играем четыре трефы. У меня туз, дама-шост на руках, туз, десятка-третей пик…
Друг человеческий был пастырем и водителем компании кутивших промышленников, и всюду, куда бы он ни являлся со своим пьяным стадом, грохотала музыка, звучали песни, то — заунывные, до слёз надрывавшие душу, то — удалые, с бешеной пляской;
от музыки оставались в памяти слуха только глухо бухающие удары в большой
барабан и тонкий свист какой-то отчаянной дудочки.
И двенадцать тысяч человек обнажили головы. «Отче наш, иже еси на небеси», — начала наша рота. Рядом тоже запели. Шестьдесят хоров, по двести человек в каждом, пели каждый сам по себе; выходили диссонансы, но молитва все-таки звучала трогательно и торжественно. Понемногу начали затихать хоры; наконец далеко, в батальоне, стоявшем на конце лагеря, последняя рота пропела: «но избави нас
от лукавого». Коротко пробили
барабаны.
Для этого были запряжены дрожки с огромными кожаными фартуками,
от которых, как только кучер встряхивал вожжами и лошади, служившие еще в милиции, трогались с своего места, воздух наполнялся странными звуками, так что вдруг были слышны и флейта, и бубны, и
барабан; каждый гвоздик и железная скобка звенели до того, что возле самых мельниц было слышно, как пани выезжала со двора, хотя это расстояние было не менее двух верст.
Всякий опытный человек, как только бы поглядел вблизи на Поликея, на его руки, на его лицо, на его недавно отпущенную бороду, на кушак, на сено, брошенное кое-как в ящик, на худого
Барабана, на стертые шины, сейчас узнал бы, что это едет холопишка, а не купец, не гуртовщик, не дворник, не
от тысячи, ни
от ста, ни
от десяти рублев.
Не то
от холода, не то
от страха, мороз пробегал у него по спине, и он всё потрогивал и потрогивал
Барабана.
А минута казалась неизбежной. Он медленно повернул голову и опять посмотрел на револьвер. Револьвер был большой, казенного образца, системы Смита и Вессона, когда-то вороненый, но теперь побелевший
от долгих скитаний в кобуре доктора. Он лежал на столе ручкою к Алексею Петровичу, которому были видны потертое дерево ручки с кольцом для шнурка, кусок
барабана с взведенным курком да кончик ствола, глядевший в стену.
На флейте играл старичишка — глухой, вялый; он обыкновенно отставал
от прочих по крайней мере на две или на три связки, которые и доигрывал после; другие и того были хуже: на виолончели бы играл порядочный музыкант, но был страшный пьяница, и у него чрезвычайно дрожали руки, в
барабан колотил кто придется, вследствие чего Аполлос Михайлыч и принужден был
барабан совсем выкинуть.
«Ведь вот как недавно это было: бьет
барабан над самым ухом, вскакиваешь, дрожишь
от холода…» За этими воспоминаниями встают другие, тоже не особенно приятные.
Дрожь прохватила Меня
от сырости, и решительным жестом Я хватил в
барабан моих миллиардов: дум-дум! Все для людей, ни одного цента себе: дум-дум! С наглостью, достойной палок, Я закончил «словами незабвенного Учителя...
Елочка у меня самая скромненькая, и украсила я ее совсем маленькими дешевыми безделушками. Но маленькому принцу, которому десять дней тому назад стукнул год, она, разумеется, должна казаться роскошной.
От рыцаря Трумвиля под елкой лежит письмо и подарок — белая, как снег, сибирская доха для принца и теплый беличий голубовато-серый меховой жакет для меня. Тут же беленькая, как пух, детская папаха и мое подношение сынишке: заводной зайчик на колесах,
барабан, волчок. Саше и Анюте по свертку шерстяной материи…