Неточные совпадения
Он спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень;
вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил
запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Базаров
встал и толкнул окно. Оно разом со стуком распахнулось… Он не ожидал, что оно так легко отворялось; притом его руки дрожали. Темная мягкая ночь глянула в комнату с своим почти черным небом, слабо шумевшими деревьями и свежим
запахом вольного, чистого воздуха.
Он ушел в свою комнату с уверенностью, что им положен первый камень пьедестала, на котором он, Самгин, со временем,
встанет монументально. В комнате стоял тяжелый
запах масла, — утром стекольщик замазывал на зиму рамы, — Клим понюхал, открыл вентилятор и снисходительно, вполголоса сказал...
Из коридора к столу осторожно, даже благоговейно, как бы к причастию, подошли двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый человек, с измятым, неясным лицом, с забинтованной шеей, это от него
пахло йодоформом. Клим подписал протокол, офицер
встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину дать подписку о невыезде. За спиной его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
Наконец, на четвертый или пятый день после разговора с ней, он
встал часов в пять утра. Солнце еще было на дальнем горизонте, из сада несло здоровою свежестью, цветы разливали сильный
запах, роса блистала на траве.
— Не знаю, не умирала, — отделывалась
Паша шуткой, — да что вы, барышня, все про смерть да про смерть! Вот ужо весна придет,
встанем мы с вами, пойдем в лес по ягоды… Еще так отдохнем, что лучше прежнего заживем!
Вот она
встала и озирается. Еще рано, но окна уж побелели, и весеннее солнце не замедлило позолотить их. Рядом с ее креслом сидит
Паша и дремлет; несколько поодаль догорает сальный огарок, и желтое пламя чуть-чуть выделяется из утренних сумерек. Ей становится страшно; она протягивает руку, чтобы разбудить
Пашу, хочет крикнуть — и в изнеможении падает…
Терпения не стало лежать в противном
запахе нагретых сальных тряпок, я
встал, пошел на двор, но мать крикнула...
Сережа нехотя
встал, повытянулся немного и с прежней полуулыбкой подошел к
Паше.
На дьякона стал налегать сон; он поплотней прислонился к пирамиде и задремал, но ненадолго; ему вдруг почудилось, как будто кто-то громко топнул, Ахилла открыл глаза: все было тихо, только небо изменилось; луна побледнела, и по серой пирамиде Савелия ползла одна длинная и широкая тень. Тучилось и
пахло утром. Ахилла
встал на ноги, и в эту минуту ему опять показалось, что по кладбищу кто-то ходит.
Она не
вставала, металась в жару и бредила, живот её всё вздувался. Не раз Матвей видел в углу комнаты тряпки, испачканные густой, тёмной кровью, и все дни его преследовал её тяжёлый, пьяный
запах.
Утром ветер утих, но оставался попутным, при ясном небе; «Нырок» делал одиннадцать узлов [Узел — здесь: мера скорости судна (миля в час).] в час на ровной килевой качке. Я
встал с тихой душой и, умываясь на палубе из ведра, чувствовал
запах моря. Высунувшись из кормового люка, Тоббоган махнул рукой, крикнув...
Андрей Ефимыч лег, но тотчас же
встал, вытер рукавом со лба холодный пот и почувствовал, что все лицо его
запахло копченою рыбой. Он опять прошелся.
Литвинову пришло в голову, что
запах цветов вреден для здоровья ночью в спальне, и он
встал, ощупью добрел до букета и вынес его в соседнюю комнату; но и оттуда проникал к нему в подушку, под одеяло, томительный
запах, и он тоскливо переворачивался с боку на бок.
Но вот в воздухе
запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот
запах пробудил в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника
встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места не было: должно быть, его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя, что и в его душе тоже что-то завалено мусором…
Петруха отвёл дяде Терентию новое помещение — маленькую комнатку за буфетом. В неё сквозь тонкую переборку, заклеенную зелёными обоями, проникали все звуки из трактира, и
запах водки, и табачный дым. В ней было чисто, сухо, но хуже, чем в подвале. Окно упиралось в серую стену сарая; стена загораживала небо, солнце, звёзды, а из окошка подвала всё это можно было видеть,
встав пред ним на колени…
И сразу передо мною предстал гоголевский «Вий». Потом, когда уже я оставил Тамбов, у меня иногда по ночам галлюцинации обоняния бывали:
пахнет мышами и тлением. Каждый раз передо мной
вставал первый кусочек моей театральной юности: вспоминались мелочи первого сезона, как живые, вырастали товарищи актеры и первым делом Вася.
Рано я, горькая,
встала,
Дома не ела, с собой не брала,
До ночи пашню
пахала,
Ночью я косу клепала,
Утром косить я пошла…
Шабельский (хохоча, Лебедеву). Но что, понимаешь, курьезнее всего, так это то, что они думают серьезно, будто я… Удивительно! (
Встает.) А то в самом деле,
Паша, не устроить ли себе эту гнусность? Назло… Этак, мол, на, старая собака, ешь!
Паша, а? Ей-богу…
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он,
встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно
пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
Дьякон
встал, оделся, взял свою толстую суковатую палку и тихо вышел из дому. Было темно, и дьякон в первые минуты, когда пошел по улице, не видел даже своей белой палки; на небе не было ни одной звезды, и походило на то, что опять будет дождь.
Пахло мокрым песком и морем.
Она представила себе снег у крыльца, сани, темное небо, толпу в церкви и
запах можжевельника, и ей стало жутко, но она все-таки решила, что тотчас же
встанет и поедет к ранней обедне. И пока она грелась в постели и боролась со сном, который, как нарочно, бывает удивительно сладок, когда не велят спать, и пока ей мерещился то громадный сад на горе, то гущинский дом, ее все время беспокоила мысль, что ей надо сию минуту
вставать и ехать в церковь.
Вавило
встал с постели, не глядя, перешагнул через труп, подошел к дворнику и, повернувшись спиной к нему, заложил руки назад. Но Четыхер снова
запахнул полушубок, крепко подтянув живот кушаком, лицо у него перекосилось, он почмокал губами.
В ее номере был утренний беспорядок: на столе тайная посуда, недоеденная булка, яичная скорлупа; сильный, удушающий
запах духов. Постель была не убрана, и было очевидно, что на ней спали двое. Сама Ариадна недавно еще
встала с постели и была теперь во фланелевой блузе, не причесанная.
Но вот она
встала и быстро пошла к выходу; он — за ней, и оба шли бестолково, по коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то спускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то люди в судейских, учительских и удельных мундирах, и всё со значками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквозной ветер, обдавая
запахом табачных окурков.
Воскресенский вдруг
встал; не глядя ни на кого, с потупленными глазами неуклюже обошел стол и торопливо сбежал с балкона в цветник, где сладко и маслено
пахло розами. За своей спиной он слышал тревожный голос Анны Георгиевны...
Его окружает человек двадцать таких же оборванцев, от всех — как и от всего здесь —
пахнет соленой рыбой, селитрой. Четыре бабы, некрасивые и грязные, сидя на песке, пьют чай, наливая его из большого жестяного чайника. А вот какой-то рабочий, несмотря на утро, уже пьян, возится на песке, пытаясь
встать на ноги и снова падая. Где-то, взвизгивая, плачет женщина, доносятся звуки испорченной гармоники, и всюду блестит рыбья чешуя.
Встали, вышли на солнышко, ходим плечо с плечом, смотрит на нас корова круглым глазом и ласково мычит, кланяются золотые метёлки зверобоя, пряным
запахом дышит буквица и любимая пчёлами синь. Поют весёлые птицы, гудят невидимые струны, сочный воздух леса весь дрожит, полон ласковой музыки, и небо над нами — синий, звучный колокол из хрусталя и серебра.
Этот отрывистый, повелительный возглас был первым воспоминанием mademoiselle Норы из ее темного, однообразного, бродячего детства. Это слово раньше всех других слов выговорил ее слабый, младенческий язычок, и всегда, даже в сновидениях, вслед за этим криком
вставали в памяти Норы: холод нетопленной арены цирка,
запах конюшни, тяжелый галоп лошади, сухое щелканье длинного бича и жгучая боль удара, внезапно заглушающая минутное колебание страха.
Туман
встаёт на дне стремнин,
Среди полуночной прохлады
Сильнее
пахнет дикий тмин,
Гремят слышнее водопады.
Как ослепительна луна!
Как гор очерчены вершины!
В сребристом сумраке видна
Внизу Байдарская долина.
Над нами светят небеса,
Чернеет бездна перед нами,
Дрожит блестящая роса
На листьях крупными слезами…
Монах пошел к крестьянину и провел с ним день и ночь. Крестьянин
вставал рано утром и только говорил: «Господи», и шел на работу и
пахал целый день. К ночи он возвращался и, когда ложился спать, во второй раз говорил: «Господи».
По осени их везти неспособно было из Дмитровки, а теперь готовьтесь: как санный путь
встанет — поезжайте на пяти подводах, берите по две четверти на лошадь и привозите домой, ссыплем в один мой амбар, а по весне, что бог даст, —
запашем и засеем все земли — мои и ваши, и будет чудесно… не правда ли?
При воспоминании о милом Бестуди я невольно перенеслась мыслью далеко, далеко, за тысячи верст. В моем воображении
встала чудная картина летней Дагестанской ночи… О, как сладко
пахнет кругом персиками и розами! Месяц бросает светлые пятна на кровли аулов… На одной из них — закутанная в чадру фигура… Узнаю ее, маленькую, хрупкую… Это Гуль-Гуль! Подруга моя, Гуль-Гуль!
—
Встал отец Израиль? — спросил у него
Пахом.
Барыня
встала и в сильном волнении прошлась по комнате.
Паша глядела на нее и от страха не понимала.
Ляхов тяжело дышал, с тем же странным, готовящимся к чему-то лицом. Он
встал и подошел. От него
пахло коньяком. Александра Михайловна старалась подавить вдруг охватившую ее дрожь. Ляхов, бледный и насторожившийся, с бегающими глазами, стоял, загораживая ей дорогу от окна. Задыхаясь, она поспешно заговорила...
Вместе с ними
вставал, с ними
пахал, косил, возил семо и снопы.
Мы вошли с нею в гостиную. Наедине обоим было неловко, —
встало то странное и жуткое, что недавно так тесно на минуту соединило нас. Как тогда, ее чуть слышно окутывал весенне-нежный, задумчивый
запах тех же духов. И в воспоминании
запах этот мешался с
запахом керосина и пыли.
В кармане его сюртука находилась дорогая старинная фарфоровая табакерка, наполненная нюхательным табаком, и два раза в день — утром,
встав с постели, и вечером, ложась спать, — добрый немец открывал табакерку, доставшуюся ему по наследству от матери, с нарисованным на крышке по фарфору ее портретом, и, погрузив в нее свой маленький шарообразный носик, он наслаждался некоторое время ароматным
запахом табака.
— Лжете, лжете! Когда вы уезжали, от вас
пахло виолет-де-пармом, теперь же от вас разит опопанаксом! Несчастный, я всё понимаю! Извольте мне говорить!
Встаньте! Не смейте спать, когда с вами говорят! Кто она? У кого вы были?
Оба они
встали с травы и медленно вернулись на графский двор.
Паша, по-прежнему спокойная, бесстрастная, прошла во флигель Минкиной.
В ее глазах мелькнула тайная радость, но она постаралась, чтобы Марк этого не заметил.
Встала, подошла к окну. Майское небо зеленовато светилось, слабо блестели редкие звезды,
пахло душистым тополем. Несколько времени молчали. Марк подошел, ласково положил руку на ее плечо, привел назад к дивану.
Вдруг мимо его пронеслось что-то черное, как дух полуночный, как вихрь, и
пахнуло на него ужасом; но, заметив его, остановилось, страшно взглянуло ему в глаза и захохотало так, что подрало его по коже и волосы
встали дыбом.
—
Паша! Пашенька! —
встань, помоги!
Но Пашенька тоже не
вставала и не трогалась, а когда Кирсанова, вся дрожа как лист, коснулась рукою до тела этой девушки, то поняла, что и здесь все зовы на помощь напрасны, потому что и молоденькая
Паша тоже мертва…
2) Вероятно ли, что Мошкин, опаленный огнем до пояса, сейчас же мог еще «спорно» разговаривать и,
вставши, биться на саблях и проколоть брюхо совершенно здоровому
паше?