Неточные совпадения
Чем далее лилась
песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные
стихи песни...
Долго, долго молчал Казбич; наконец вместо ответа он затянул старинную
песню вполголоса: [Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в
стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой; но привычка — вторая натура. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных
стиховНи женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму
песен в двадцать пять.
Зато зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как
стих без мысли в
песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.
Песня эта напомнила Самгину пение молодежью на похоронный мотив
стихов: «Долой бесправие! Да здравствует свобода!»
— Нет,
стихов — не люблю, очень трудно понимать. Я люблю простые
песни.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но
песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а
песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре
стиха, всего только четыре
стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Отец не сидел безвыходно в кабинете, но бродил по дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром, словом сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы сходили к вечернему чаю вниз и часов до десяти беседовали с отцом; дети резвились и бегали по зале; в девичьей затевались
песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай
стихал в груди.
Просторный зал был отдан в распоряжение молодежи: студенты, гимназисты, два-три родственника в голубых рубахах и поддевках, в лаковых высоких сапогах, две-три молчаливые барышни в шелковых платьях. Музыка, пение, танцы под рояль. В промежутках чтение
стихов и пение студенческих
песен, вплоть до «Дубинушки по-студенчески». Шум, молодое веселье.
— Сказки — помнит,
песни — помнит, а
песни — не те ли же
стихи?
Он совершенно одолел
песню слепых, и день за днем под гул этого великого моря все более
стихали на дне души личные порывания к невозможному…
Было тихо; только вода все говорила о чем-то журча и звеня. Временами казалось, что этот говор ослабевает и вот-вот
стихнет; но тотчас же он опять повышался и опять звенел без конца и перерыва. Густая черемуха шептала темною листвой;
песня около дома смолкла, но зато над прудом соловей заводил свою…
Фома был дядька, который купил нам ром. Мы кой-как вознаградили его за потерю места. Предполагается, что
песню поет Малиновский, его фамилию не вломаешь в
стих. Барон — для рифмы, означает Дельвига.
Эти
стихи из нашей
песни пришли мне на мысль, отправляя к тебе обратно мой портрет с надписью. Отпустить шутку случается и теперь — слава богу, иначе нельзя бы так долго прожить на горизонте не совсем светлом. Не помнишь ли ты всей
песни этой? Я бы желал ее иметь.
— Горьким пьяницей! — повторял князь вместе с ней последние слова и уныло покачивал склоненной набок курчавой головой, и оба они старались окончить
песню так, чтобы едва уловимый трепет гитарных струн и голоса постепенно
стихали и чтобы нельзя было заметить, когда кончился звук и когда настало молчание.
Иногда Софья негромко, но красиво пела какие-то новые
песни о небе, о любви или вдруг начинала рассказывать
стихи о поле и лесах, о Волге, а мать, улыбаясь, слушала и невольно покачивала головой в ритм
стиха, поддаваясь музыке его.
Стих: «Приидите ко мне, братие и друзие, с последним лобызанием!», или ирмос [Ирмос — вид богослужебной
песни.]: «Не рыдай мене, мати, зряще во гробе!» — почти немолчно раздавались в ее ушах.
Последний
стих прозвенел и потерялся в воздухе, покрытый явно сочувственным шорохом берез, шевеливших на легком ветру нависшими ветками. Ямщик, казалось, забыл уже о седоках, и через минуту
песня опять тянулась, отвечая шороху деревьев...
И здесь я услышал новый вариант этой
песни, которого прежде не встречал. В конце
песни прибавлялось несколько
стихов...
Шубин предложил спеть хором какую-нибудь русскую
песню и сам затянул: «Вниз по матушке…» Берсенев, Зоя и даже Анна Васильевна подхватили (Инсаров не умел петь), но вышла разноголосица; на третьем
стихе певцы запутались, один Берсенев пытался продолжить басом: «Ничего в волнах не видно», — но тоже скоро сконфузился.
Действительно, Лукашка быстрыми шагами, согнувшись, выбежал под окнами на двор и побежал к Ямке; только один Оленин и видел его. Выпив чапуры две чихиря, они выехали с Назаркой за станицу. Ночь была теплая, темная и тихая. Они ехали молча, только слышались шаги коней. Лукашка запел было
песню про казака Мингаля, но, не допев первого
стиха, затих и обратился к Назарке...
Вообще присутствия всякого рувни князь не сносил, а водился с окрестными хлыстами, сочинял им для их радений
песни и
стихи, сам мнил себя и хлыстом, и духоборцем, и участвовал в радениях, но в Бога не верил, а только юродствовал со скуки и досады, происходивших от бессильного гнева на позабывшее о нем правительство.
Это было мое первое произведение, после которого до 1881 года, кроме
стихов и
песен, я не писал больше ничего.
— Но разве мало прекрасных
стихов без объяснений в любви? А гражданские мотивы? Томас Гуд, Некрасов. О, сколько поэтов!
Песни о труде, о поруганной личности, наконец, бурные призывы, как у Лопе де Вега и у нашего московского поэта Пальмина, ни разу не упомянувшего слово «любовь» и давшего бессмертный «Реквием».
Ведь все мы знаем, как мужчина смотрит на женщину: «Wein, Weiber und Gesang», [Вино, женщины и
песня,] и так в
стихах поэты говорят.
Костер едва дымился, и
стихли песни: должно быть, ложатся спать.
Все это спросту делалось, а Настя как услыхала первые два
стиха знакомой
песни, так у нее и сердце захолонуло.
Сперва я не мог понять, что это она такое поет, но потом я хорошо признал следующие известные
стихи старинной
песни...
Разумеется, я на это также охотно согласился; эти два
стиха и теперь находятся в его прекрасной цыганской
песне, которую превосходно положил на музыку А. Н. Верстовский и которая впоследствии встречена была публикой с восторгом.
Аз Тредьяковский, строгий пиита,
Красного слога борзый писец,
Сиречь чья стопно мысль грановита —
Что же бы в рифму? Русский певец.
Брякну
стихами песни похвальны
Ратничкам русским, аки руссак:
Прочь скоротечно, мысли печальны!
Вас не изволю слушать никак...
Долго он находился в пресмешном раздумье; наконец, приехал ко мне и сказал: «Нет, брат, всей твоей
песни ни за что не возьму, а уступи ты мне четыре
стиха, но отрекись от них совершенно.
В
стихах замечательны: «Ода к бессмертию», «Дружеская
песня», «Ода на злато», «Весна» (в XII ч.) и «Сновидение» (в XVI ч.).
Вот их перечень: 1) идиллия «Вечер 1780 г., ноября 8» (кн. I, ст. V); 2) две эпиграммы (ibid., ст. XXV); 3) «Гонор и Сальмира» (кн. II, ст. V); 4) «Послание к г. Чудихину» (ibid., ст. IX); 5) «
Стихи, присланные от неизвестного» (ibid., ст. XII); 6) «Городская жизнь, подражание немецкому» (ibid., ст. XIV); 7) эпиграммы — 3 (кн. III, ст. V); 8) «Ода на злато» (ibid., ст. XI); 9) «Новые чудеса» (кн. IV, ст. I); 10) «Тирсис и роза» (ibid., ст. IV); 11) «Ответ на вопрос: что есть пиит» (ibid., ст. VII); 12) «Дружеская
песня» (ibid., ст. VIII); 13) эпиграммы — 4 (одна Дмитриева) (ibid., ст. IX); 14) басня «Неравен путь к возвышению» (кн. VI, ст. X); 15) «Сон» (ibid., ст. XIV); 16) басня «Зазнавшаяся мартышка» (кн. VII, ст. IV); 17) «Хор на аллегорическое изображение России садом» (ibid., ст. XVI); 18) «
Стихи к самому себе» (ibid., ст, XVII); 19) «На отъезд любовницы» (ibid, ст. XVIII); 20) басня «Заслуги свои часто измеряем несправедливо» (кн. VII, ст. VII); 21) «Слава» (кн. IX, ст. I); 22) эпиграммы — 3 (кн. IX, ст. III); 23) «На сочинения Финтакова», эпиграмма (ibid., ст. VII); 24) «Ее величеству Екатерине II» (кн. X, ст. I); 25) мадригал (ibid., ст. III) 26) «
Стихи, присланные из Владимира» (ibid., ст. XVI); 27) эпитафия, присланная из Владимира (Р. И. Воронцову, отцу княгини Дашковой, ibid., ст. XVII); 28) «Притча» (кн. XI, ст. XII); 29) «Превращение форели» (ibid.
Еще более, нежели к Державину, обращались пииты с хвалебными
песнями к княгине Дашковой, причем, разумеется, величали и «российскую Минерву». В первой же книжке Богданович поместил разговор Минервы с Аполлоном, где Дашкову вводят они в сонм муз. В VI книжке находим
стихи М. X. княгине Дашковой, оканчивающиеся так...
Антон обернулся назад и бросил взгляд к стороне города; там все уже
стихло; редко, редко долетала отдаленная
песня или протяжное понуканье запоздалого мужика, торопившего лошадь.
Мой Аполлинарий тоже имел в виду со временем достичь такого счастия и мог надеяться сделать гораздо более своего дяди, потому что он обладал двумя большими талантами, которые могли быть очень приятны в светском обхождении: Аполлинарий играл на гитаре две
песни: «Девушка крапивушку жала» и вторую, гораздо более трудную — «Под вечер осенью ненастной», и, что еще реже было в тогдашнее время в провинциях, — он умел сочинять прекрасные
стихи дамам, за что, собственно, и был выгнан из семинарии.
Долго продолжалось в этот день веселье в селе Кузьминском. Уж давно село солнце, уже давно полночь наступила, на небе одни лишь звездочки меж собою переглядывались да месяц, словно красная девка, смотрел во все глаза, — а все еще не умолкали
песни и треньканье балалайки, и долго-долго потом, после того как все уж
стихло и смолкло, не переставали еще кое-где мелькать в окнах огоньки, свидетельствовавшие, что хозяйкам немало стоило труда уложить мужей, вернувшихся со свадебной пирушки кузнеца Силантия.
Об этих
стихах г. Милюков совершенно справедливо говорит, что они «принесены к нам первоначально из Греции и остались совершенно чуждыми народу, который, слушая слепых нищих, не заимствовал у них ни одной
песни и не знал, о чем они поют».
Сравнение это проведено по всей
песне так формально, ровно — через два
стиха, что становится совершенно мертвым, пустым приноровлением, без всякого участия сердечного чувства.
И так далее — еще 40
стихов, в которых повторяются всё одни и те же риторические фразы. Нет ни жизни, ни естественности, ни мысли. А это еще едва ли не лучшая
песня Карабанова…
В этом стихотворении совсем еще не видно той силы оригинальности и меткости выражения, которыми отличаются лучшие
песни Кольцова. В самом содержании заметна немножко томная сентиментальность, какою отличались тогда Мерзляков, Дельвиг и др. и какой впоследствии совсем не находим у Кольцова. Но
стихи и здесь уже довольно гладки, особенно для 1825 г., когда и Пушкин не написал еще лучших своих произведений, и Лермонтова не было, и вообще механизм
стиха не был еще так упрощен, как теперь.
Со всех сторон слышались нестройные
песни, восклицания, говор, хохот; правда, время от времени их заглушал суровый голос бури, которая с ревом и свистом пробегала по обвалившимся плетням и лачугам, но тем не менее
песни и крики раздавались громче и громче, когда ветер проносился мимо и буря на минуту
стихала.
Запевало — обыкновенно высокий тенор; к нему пристают два «голоса»: один тенор, другой бас, первый «заливается», другой «выносит», то есть заканчивает каждый
стих песни в одиночку.
Та
песня, сперва шумная, порывистая, полная отчаяния и безнадежного горя, постепенно
стихала и под конец замерла в чуть слышных звуках тихой грусти и любви.
Стихло на Ярилином поле… Разве какой-нибудь бесталанный, отверженный лебедушками горюн, серенький гусек, до солнечного всхода сидит одинокий и, наигрывая на балалайке, заливается ухарской
песней, сквозь которую слышны и горе, и слезы, и сердечная боль...
Вскоре по всем сторонам вокруг скита раздались громкие
песни и, постепенно
стихая, замерли в отдаленье: то прихожие христолюбцы расходились по деревням с богомолья.
Не сразу угомонилась и разбрелась по дворам молодежь. Долго бренчала балалайка, долго на один нескончаемый лад наигрывала
песню гармоника. По избам слышались брань матерей и визгливые крики девчонок, смиряемых родителями. Наконец все
стихло, и сонное царство настало в деревне Поромовой.
Стихли уныло-величавые звуки
песни о смертном часе, и дума хмарой подернула веселые лица. Никто ни слова. Мать Виринея, облокотясь руками и закрыв лицо, сидела у края стола. Только и слышна была неустанная, однообразная
песня сверчка, приютившегося за огромною келарскою печкой.
Многие читатели узнали знакомый голос и радушно приняли «старые
песни на новый лад», как называл г. Плещеев свои
стихи, печатая их в «Русском вестнике» [С 1858 г. поэт начал активно печататься в «Современнике» и сблизился с его сотрудниками, в том числе с Добролюбовым.].
Начал он мне, сударик ты мой, отвечать! ну, то есть начнет говорить, поэму наговорит целую, в двенадцати
песнях в
стихах, только слушаешь, облизываешься да руки разводишь от сладости, а толку нет ни на грош, то есть какого толку, не разберешь, не поймешь, стоишь дурак дураком, затуманит, словно вьюн вьется, вывертывается; ну, талант, просто талант, дар такой, что вчуже страх пробирает!