Неточные совпадения
Самгин закрыл лицо руками. Кафли
печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже было неприятно, но отойти от
печи не было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала тяжелей,
гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Все это совершалось в синеватом сумраке, наполненном дымом махорки, сумрак становился
гуще, а вздохи, вой и свист ветра в трубе
печи — слышнее.
В трубе
печи шершаво вздыхал,
гудел, посвистывал ветер.
Я очутился на дворе. Двор был тоже неприятный: весь завешан огромными мокрыми тряпками, заставлен чанами с
густой разноцветной водою. В ней тоже мокли тряпицы. В углу, в низенькой полуразрушенной пристройке, жарко горели дрова в
печи, что-то кипело, булькало, и невидимый человек громко говорил странные слова...
Мастер, стоя пред широкой низенькой
печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар
густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой поземок.
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная
печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала
густые клубы черного дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
На фабрике работа шла своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная
печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему на плотине в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь не звонил в свой колокол на поденщину или с поденщины, а за него четыре раза в день
гудел свисток паровой машины.
На первом плане дымились три доменных
печи; из решетчатых железных коробок вечно тянулся черным хвостом
густой дым, прорезанный снопами ярких искр и косматыми языками вырывавшегося огня.
От множества мягкой и красивой мебели в комнате было тесно, как в птичьем гнезде; окна закрывала
густая зелень цветов, в сумраке блестели снежно-белые изразцы
печи, рядом с нею лоснился черный рояль, а со стен в тусклом золоте рам смотрели какие-то темные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре темная, большая печать. Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
Над столом висит лампа, за углом
печи — другая. Они дают мало света, в углах мастерской сошлись
густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры. В плоских серых пятнах, на месте рук и голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку, висят там на крючках, в облачке дыма, и синевато поблескивают.
Выгоревший на солнце и омытый дождями, он туго набит облаками серовато-зелёной и серебристой пеньки; в сухую погоду его широкий зев открыт, и амбар кажется огромною
печью, где застыл серый
густой дым, пропитанный тяжким запахом конопляного масла и смолы.
Хозяйка была в своей избушке, из трубы которой поднимался черный
густой дым растапливавшейся
печи; девка в клети доила буйволицу.
Квадратные ямы, вырытые под фундаменты для новой воздуходувной машины и бессемеровой
печи, были окружены в виде «покоя»
густой толпою рабочих.
Сын кузнеца шёл по тротуару беспечной походкой гуляющего человека, руки его были засунуты в карманы дырявых штанов, на плечах болталась не по росту длинная синяя блуза, тоже рваная и грязная, большие опорки звучно щёлкали каблуками по камню панели, картуз со сломанным козырьком молодецки сдвинут на левое ухо, половину головы
пекло солнце, а лицо и шею Пашки покрывал
густой налёт маслянистой грязи.
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная
печь, трещат дрова, пожираемые огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут,
гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет воздух…
Григорий встал, закинул в печку новую охапку прошлогодней костры, передал отцу ожег, исправлявший должность кочерги, и вышел. Прокудин почесал бороду, лег на костру перед печкою и стал смотреть, как
густой, черный дым проникал сквозь закинутую в
печь охапку белой костры, пока вся эта костра вдруг вспыхнула и осветила всю масляницу ярким поломем.
В доме Измайловых был нестерпимый холод:
печи но топились, дверь на пяди не стояла: одна
густая толпа любопытного народа сменяла другую.
Конечно, следы исполинского пожара еще не были изглажены: огромные обгорелые каменные дома, кое-как прикрытые старым железом, окна, заделанные деревянными досками с нарисованными на них рамами и стеклами, с красными и закоптелыми полосами и пятнами по стенам, печальными знаками пламени, за три года вылетавшего из всех отверстий здания, пустыри с обгорелыми фундаментами и
печами, заросшие
густою травою, искрещенные прямыми тропинками, проложенными и протоптанными расчетливыми пешеходами, самая новизна, свежесть множества деревянных, прекрасной новейшей архитектуры домов, только что отстроенных или строящихся, — все красноречиво говорило о недавнем посещении Европы…
Несколько доменных
печей, которые стояли у самой плотины, время от времени выбрасывали длинные языки красного пламени и целые снопы ярких искр, рассыпавшихся кругом золотым дождем; несколько черных высоких труб выпускали
густые клубы черного дыма, тихо подымавшегося кверху, точно это курились какие-то гигантские сигары.
Мужик расплатился, помолился перед образами и, поклонившись на все четыре стороны, вышел из избы. В то время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с лавки, снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже товарища и улегся; почти в ту ж минуту изба наполнилась его
густым, протяжным храпеньем. Дворничиха полезла на
печь. В избе остались бодрствующими рыженький, Антон и хозяин.
Пекарня под трапезной была, в подвале, потолок в ней сводчатый, низкий, окно — одно только и наглухо закрыто; воздуха мало, туманом
густым мучная пыль стоит, мечется в ней Миха, как медведь на цепи, мутно сверкает огонь в
печи.
Иногда вечерами, кончив работу, или в канун праздника, после бани, ко мне в пекарню приходили Цыган, Артем и за ними — как-то боком, незаметно подваливался Осип. Усаживались вокруг приямка перед
печью, в темном углу, — я вычистил его от пыли, грязи, он стал уютен. По стенам сзади и справа от нас стояли полки с хлебными чашками, а из чашек, всходя, поднималось тесто — точно лысые головы, прячась, смотрели на нас со стен. Мы пили
густой кирпичный чай из большого жестяного чайника, — Пашка предлагал...
Начинается ругань… А солнце
печет и
печет. Тени становятся короче и уходят в самих себя, как рога улитки… Высокая трава, пригретая солнцем, начинает испускать из себя
густой, приторно-медовый запах. Уж скоро полдень, а Герасим и Любим всё еще барахтаются под ивняком. Хриплый бас и озябший, визгливый тенор неугомонно нарушают тишину летнего дня.
Тут всегда, даже в тихую погоду, что-то
гудело в старых амосовских
печах, а во время грозы весь дом дрожал и, казалось, трескался на части, и было немножко страшно, особенно ночью, когда все десять больших окон вдруг освещались молнией.
В рыбачьей хижине сидит у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег,
гудят волны… На дворе темно и холодно, на море буря, но в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен; в
печи не потух еще огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел на своей лодке в море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
Подошел Марко Данилыч к тем совопросникам, что с жаром, увлеченьем вели спор от Писания. Из них молодой поповцем оказался, а пожилой был по спасову согласию и держался толка дрождников, что
пекут хлебы на квасной
гуще, почитая хмелевые дрожди за греховную скверну.
Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать его к размышлениям. И на этот раз он с особенною любовью погрузился в решение вопросов: к чему
гудит самовар, какую печаль пророчит
печь? Сон на первых же порах оказался в руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай, то у него в коробочке не нашлось ни одной чаинки.
Лесник сполз с
печи, нащупал свечку и, зажегши ее, пошел отворять дверь. Охотник и его собака были мокры до костей. Они попали под самый крупный и
густой дождь, и теперь текло с них, как с невыжатых тряпок.
В полусумраке большого сарая, у
печи, где свистела и
гудела жаркая топка, сидели два истопника, а сверху темнела огромная сковорода, и там кипел рассол, и оттуда шли
густые пары, хватавшие за горло…
Кусты шиповника осыпаны душистыми цветами, в лесных лугах сплошной медовый клевер, рожь
густая, рослая, темнеет и волнуется, до половины налилась, в низах перекликаются коростели, в овсах и ржах то хрипят, то щелкают перепела, соловей в лесу только изредка сделает колено и замолкнет, сухой жар
печет.
— А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на
печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, — прозвучал без всякого усилия, с того конца стола
густой голос Марьи Дмитриевны.