Неточные совпадения
Он понимал, что
с стариком
говорить нечего и что
глава в этом доме — мать.
Но та, сестры не замечая,
В постеле
с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего не
говорит.
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин,
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.
Десятка полтора мужчин и женщин во
главе с хозяйкой дружно аплодировали Самгину, он кланялся, и ему казалось: он стал такой легкий, что рукоплескания, поднимая его на воздух, покачивают. Известный адвокат крепко жал его руку, ласково
говорил...
Клим начал
говорить о Москве в тон дяде Хрисанфу:
с Поклонной горы она кажется хаотической грудой цветистого мусора, сметенного со всей России, но золотые
главы многочисленных церквей ее красноречиво
говорят, что это не мусор, а ценнейшая руда.
Хотя кашель мешал Дьякону, но
говорил он
с великой силой, и на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров идет во
главе тысяч крестьян этот яростный человек
с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь друг
с другом, похожи на зрителей в театре, на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
— Так
говорили, во
главе с Некрасовым, кающиеся дворяне в семидесятых годах. Именно Некрасов подсказал им эти жалобы, и они были, в сущности, изложением его стихов прозой.
— Нужно, чтоб страна молчала,
говорить за нее будем мы, Дума. Сейчас началось заседание старейшин
с Родзянкой во
главе…
О моем соприкосновении
с народными религиозными движениями и чаяниями я буду
говорить в следующей
главе.
Стены, увешанные оружием, обрамляющим фотографии последних московских боев, собрали современников во
главе с наркомами… На фотографиях эпизодов узнают друг друга…
Говорят…
Еще минута, и смех увеличился: смеялись уже на него глядя, на его остолбенелое онемение, но смеялись дружески, весело; многие
с ним заговаривали и
говорили так ласково, во
главе всех Лизавета Прокофьевна: она
говорила смеясь и что-то очень, очень доброе.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью
с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я
глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет
с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово
с тобой: «Разве вы не могли,
говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— А такие, —
говорит, — что у нас есть и боготворные иконы и гроботочивые
главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет, а по второй причине — мне
с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет.
Князь Юсупов (во
главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее
с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и
говорит, что я — Надворный Судья.
В последних
главах мы
с умыслом
говорили несколько подробнее о сей милой девице для того, чтобы раскрыть полнее ее добрую душу, скрывавшуюся под столь некрасивой наружностью.
Потом в переднюю впорхнуло семейство Лыкачевых — целый выводок хорошеньких, смешливых и картавых барышень во
главе с матерью — маленькой, живой женщиной, которая в сорок лет танцевала без устали и постоянно рожала детей — «между второй и третьей кадрилью», как
говорил про нее полковой остряк Арчаковский.
— Я себе так это объясняю, — отвечала
с глубокомысленным видом gnadige Frau, — что тут что-нибудь другое еще было: во-первых, во
главе секты стояла знатная дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что она очень близка была ко двору, а потом, вероятно, как и масоны многие, впала в немилость, что очень возможно, потому что муж мне
говорил, что хлысты, по своему верованию, очень близки к нам.
Правдивее
говорят о наружной стороне того царствования некоторые уцелевшие здания, как церковь Василия Блаженного, коей пестрые
главы и узорные теремки могут дать понятие о причудливом зодчестве Иоаннова дворца в Александровой слободе; или церковь Трифона Напрудного, между Бутырскою и Крестовскою заставами, построенная сокольником Трифоном вследствие данного им обета и где доселе видно изображение святого угодника на белом коне,
с кречетом на рукавице [
С тех пор как это написано, церковь Трифона Напрудного так переделана, что ее узнать нельзя.
Меж тем Руслан далеко мчится;
В глуши лесов, в глуши полей
Привычной думою стремится
К Людмиле, радости своей,
И
говорит: «Найду ли друга?
Где ты, души моей супруга?
Увижу ль я твой светлый взор?
Услышу ль нежный разговор?
Иль суждено, чтоб чародея
Ты вечной пленницей была
И, скорбной девою старея,
В темнице мрачной отцвела?
Или соперник дерзновенный
Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:
Еще при мне мой верный меч,
Еще
глава не пала
с плеч».
Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые, бог знает почему, никак не дозволяют автору
говорить от собственного своего лица
с читателем, я намерен, оканчивая эту
главу, сказать слова два об одном не совсем еще решенном у нас вопросе: точно ли русские, а не французы сожгли Москву?..
Эта
глава именно показывает, что автор не вовсе чужд общей исторической идеи, о которой мы
говорили; но вместе
с тем в ней же находится очевидное доказательство того, как трудно современному русскому историку дойти до сущности, до основных начал во многих явлениях нашей новой истории.
Над
главою их покорной
Мать
с иконой чудотворной
Слезы льет и
говорит:
«Бог вас, дети, наградит».
Но до какой степени и это поверхностно, я доказываю тем, что стоило мне, продолжая мои наблюдения, сказать ей: «А ты зачем
с ним споришь, ты бы смолчала, ведь он твой муж и
глава?» — тогда больная приходила в состояние, близкое мании, и
с сердцем
говорила...
Высокая, обширная паперть, вдоль северной стены крытые переходы, церковные подклеты, маленькие, высоко прорубленные окна, полусгнившая деревянная черепица на покачнувшейся
главе, склонившаяся набок колокольня
с выросшей на ней рябинкой, обильно поросшая ягелем крыша — все
говорит, что не первое столетие стоит свибловская церковь, но никому в голову еще не приходило хоть маленько поправить ее.
Многое из того, что мною рассказано в предыдущих
главах, может у людей, слепо верующих в медицину, вызвать недоверие к ней. Я и сам пережил это недоверие. Но вот теперь, зная все, я все-таки
с искренним чувством
говорю: я верю в медицину, — верю, хотя она во многом бессильна, во многом опасна, многого не знает. И могу ли я не верить, когда то и дело вижу, как она дает мне возможность спасать людей, как губят сами себя те, кто отрицает ее?
И, вскочив на лошадь, Тереза помчалась к опушке леса. В ее глазах светилась решимость. Когда она въехала в калитку, ведущую к длинной аллее, о которой мы
говорили в первой
главе нашего рассказа, она услышала за собой шаги. Она оглянулась. За ее лошадью бежал какой-то незнакомый молодой человек
с хлыстом в руке.
Майор не обиделся, но попросил так не
говорить и старался внушить, что у него есть, или по крайней мере были, убеждения и даже очень последовательные, во
главе которых, например, стояло убеждение, что род людской хоть понемножечку все умнеет, тогда как он глупеет. Майор рассказал, что их зовут на суд за дуэль, и что Андрей Иванович Подозеров ни более, ни менее как желает, чтобы, при следствии о дуэли его
с Гордановым, не выдавать этого негодяя
с его предательством и оставить все это втуне.
— Другой бы на моем месте заявил требования… знаете, как нынче разные штукмахеры… Но я далек от всякого нахального куртажа… Не скрою от вас и того, — Первач оглянулся и стал
говорить тише, — в семействе Черносошных
с этой продажей связаны разные интересы… И без моего совета, смею думать, ничего не состоится. Вся суть не в старике,
главе семейства… а в другой особе, и вы, может быть, догадываетесь — в ком именно.
Выставочная служба вызвала во мне желание отдыха. Мне захотелось, к августу, проехаться. И я прежде всего подумал о Лондоне. Там уже жил изгнанником из России мой бывший сотрудник, А.И.Бенни, о котором я
говорил в предыдущей
главе. Он меня звал и обещал устроить в одном доме
с собою.
О Кавелине он при мне никогда не упоминал, так что и только по поводу этой печатной переписки узнал, как они были близки. Но о Тургеневе любил
говорить, и всегда в полунасмешливом тоне. От него я узнал, как Тургенев относился к июньским дням 1848 года, которые так перевернули все в душе Герцена, и сделали его непримиримым врагом западноевропейского"мещанства", и вдохновили его на пламенные
главы"
С того берега".
Это были"Солидные добродетели". Я написал всего еще одну
главу, но много
говорил об этой работе
с доктором Б. Он желал мне сосредоточиться и поработать не спеша над такой вещью, которая бы выдвинула меня как романиста перед возвращением на родину.
Он еще не был дряхлым стариком,
говорил бойко,
с очень приятным тоном и уменьем рассказывать; на этот раз без той слезливости, над которой подсмеивались среди актеров-бытовиков
с Садовским во
главе.
Это был какой-то"шут гороховый", должно быть, из"семинаров",
с дурашливо-циническим тоном. Правда, его самого можно было отделывать"под воск"и
говорить ему какие угодно резкости. Но от этого легче не было, и все-таки целые статьи или
главы зачеркивались красными чернилами; а жаловаться значило идти на огромную проволочку
с самыми сомнительными шансами на успех.
Как я
говорил уже в другой
главе,
с Некрасовым я в 60-х годах лично не встречался. Его письмо в Берлин было первым его письменным обращением ко мне, и я ему до того никогда ничего не писал.
Папа страшно возмущался,
говорил о том, как это тормозит работу Лорис-Меликова, как это на руку темным силам,
с Катковым во
главе, которые отговаривают царя от либеральных реформ.
На соборе-то
главы позолоти, совсем ведь облезли;
говорил я тебе, и денег давал, и бранился
с тобой, а тебе все неймется, только и слов от тебя: «лучше на иную потребу деньги изведу»…
В числе уроков, данных мамкою своей воспитаннице, как себя вести и что когда
говорить, был и тот, что и каким голосом следовало отвечать отцу, когда он молвит ей о женихе. Эпиграф, взятый нами для настоящей
главы,
с должным, мерным причитанием, затвердила на подобный случай Анастасия, но теперь было не до него. Она стояла у изголовья отцовой кровати ни жива ни мертва; она ничего не могла вымолвить и утирала тонким рукавом своим слезы, льющиеся в изобилии. Отец продолжал...
Русские войска явились в Германию уже во время войны за австрийское наследство. Испуганный Фридрих поспешил заключить мир
с Марией-Терезией до столкновения
с ними. Когда, несколько лет спустя, Фридрих начал новую Семилетнюю войну
с Австрией и против него вооружилась почти вся Европа, за исключением Англии, Елизавета Петровна стала во
главе союзников. Она
говорила, что «продаст половину своего платья и бриллианты» для уничтожения своего заклятого врага.
Как причину княжеских странностей и чудачеств в Москве рассказывали целый роман из его жизни.
Говорили, что в молодости, вскоре после свадьбы, во время одной из поездок князя
с молодой княгиней в Москву из его Саратовского имения, на дороге на них напали разбойники. Последние были дворовые люди, во
главе с соседним помещиком вдовцом-красавцем, по уши влюбленным в княгиню. Преступная их цель была украсть молодую женщину.
— Успею еще! Наш разговор важнее… Видите ли теперь, мой почтеннейший граф, что губит меня!.. Внимание, милости ко мне императрицы!.. Ее величество знает мою преданность к себе, к выгодам России… она поверяет мне малейшие тайны свои, свои опасения насчет ее болезни, будущности России. И коронованные
главы такие же смертные… что тогда?.. Я
говорю с вами, как
с другом…
— Этим окончилась продолжительная беседа графа
с его величеством, — отвечал Родзевич, состоявший секретарем при графе Джулио Литта и знавший все, касающееся дел чрезвычайного посольства мальтийских рыцарей. — И, кроме того, его величество выразил графу свои намерения
поговорить с его братом, папским нунцием в Петербурге, о некоторых частностях по щекотливому, как изволил выразиться государь, вопросу о возможности иностранному государю стать во
главе католического ордена.
Гениальность есть особая добродетель, не всем данная, но подлежащая утверждению и развитию, особое мирочувствие, особое напряжение воли, особая сила хотения иного [У Э. Гелло в книге «Le Siècle» есть прекрасная
глава «Le Talent et le génie». «Le talent et le genie, —
говорит Гелло, — qui différent à tous les points de vue, diffèrent très essentiellement sur ce point: le talent est une spécialité, le génie est une supériorité générale» (
с. 243). «Le génie ne se prouve pas par une oeuvre extérieure.
Анатоль, как справедливо
говорил про него Шиншин,
с тех пор как приехал в Москву, сводил
с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и французских актрис,
с главою которых — mademoiselle Georges, как
говорили, он был в близких сношениях.
«Отец, —
говорит он ученикам в той же
главе (16), — даст вам другого утешителя, и тот будет
с вами вовек. Утешитель этот — дух истины, которого мир не видит и не знает, а вы знаете, потому что он при вас и в вас будет».
Признаюсь вам, я этому щеголеватому канареечному Христу охотно предпочел бы вот эту жидоватую
главу Гверчино, хотя и она
говорит мне только о добром и восторженном раввине, которого, по определению господина Ренана, можно было любить и
с удовольствием слушать…
Он рассказывал дамам,
с шутливою улыбкой на губах, последнее — в среду — заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал-губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу,
говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть
главою такой нации и постарается быть ее достойным.
Пошлые нигилисты пали же
с шумом, и наш Непокойчицкий, бедняга,
говорят, взят и заключен в крепость, а вот является человек совсем иного склада и стоит во
главе губернии и
с властью.