Неточные совпадения
И долго, долго дедушка
О горькой доле пахаря
С тоскою
говорил…
Случись купцы московские,
Вельможи государевы,
Сам
царь случись: не надо бы
Ладнее
говорить!
Нет-с, книги книгам рознь. А если б, между нами,
Был ценсором назначен я,
На басни бы налег; ох! басни — смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
Кто что ни
говори:
Хотя животные, а всё-таки
цари.
— Да у него и не видно головы-то, все только живот, начиная
с цилиндра до сапог, — ответила женщина. — Смешно, что
царь — штатский, вроде купца, —
говорила она. — И черное ведро на голове — чего-нибудь другое надо бы для важности, хоть камилавку, как протопопы носят, а то у нас полицеймейстер красивее одет.
— Я
с этой, так сказать, армией два часа шел, в самой гуще, я слышал, как они
говорят. Вы думаете, действительно к
царю шли, мириться?
Варавка вытаскивал из толстого портфеля своего планы, бумаги и
говорил о надеждах либеральных земцев на нового
царя, Туробоев слушал его
с непроницаемым лицом, прихлебывая молоко из стакана. В двери
с террасы встал Лютов, мокроволосый, красный, и объявил, мигая косыми глазами...
Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия
с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя
царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно
говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над
царем, интересно сопоставлял его
с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними,
говорил о кочегаре, о рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, — о старичке этом он
говорил гораздо больше, чем знал о нем.
— А вот что мне
с Егором делать? Пьет и пьет и готовить не хочет: «Пускай,
говорит, все
с голода подохнете, ежели
царя…»
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что
говорит озлобленно каждый раз, когда вспоминает о
царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг
царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это
с наслаждением.
Видела одного епископа, он недавно беседовал
с царем,
говорит, что
царь — самый спокойный человек в России.
Около эстрады стоял,
с бокалом в руке, депутат Думы Воляй-Марков, прозванный Медным Всадником за его сходство
с царем Петром, — стоял и, пронзая пальцем воздух над плечом своим,
говорил что-то, но слышно было не его слова, а слова человечка, небольшого, рядом
с Марковым.
— «А
царя, —
говорят, — признаешь?» — Отчего не признавать? он себе
царь, а я себе
царь, — «Ну, —
говорят, —
с тобой разговаривать».
— Коли ты
царь, — промолвил
с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь,
говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку!
С полчаса так пролежал.
Говоря о московских гостиных и столовых, я
говорю о тех, в которых некогда
царил А.
С. Пушкин; где до нас декабристы давали тон; где смеялся Грибоедов; где М. Ф. Орлов и А. П. Ермолов встречали дружеский привет, потому что они были в опале; где, наконец, А.
С.
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух: паны взяли верх у
царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют в город и будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот,
говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и у нас. Отец по обыкновению махал рукой: «Толкуй больной
с подлекарем!»
И вот,
говорили, что именно этот человек, которого и со службы-то прогнали потому, что он слишком много знает, сумел подслушать секретные разговоры нашего
царя с иностранными, преимущественно
с французским Наполеоном. Иностранные
цари требовали от нашего, чтобы он… отпустил всех людей на волю. При этом Наполеон
говорил громко и гордо, а наш отвечал ему ласково и тихо.
В эти первые дни можно было часто видеть любопытных, приставлявших уши к столбам и сосредоточенно слушавших. Тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов:
говорили, что по проволоке разговаривают, а так как ее вели до границы, то и явилось естественное предположение, что это наш
царь будет разговаривать о делах
с иностранными
царями.
Бывало, Агафья, вся в черном,
с темным платком на голове,
с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц;
говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и
царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
Как-то в разговоре
с Энгельгардтом
царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе,
говоря, что это дежурство приучит молодых людей быть развязнее в обращении и вообще послужит им в пользу.
— У всякого есть свой
царь в голове, говорится по-русски, — заметил Стрепетов. — Ну, а я
с вами
говорю о тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.
Розанов
говорил ему по-прежнему ты; когда тот начинал топорщиться, он шутя называл его «
царем Берендеем», подтрунивал над привычкою его носить постоянно орден в петлице фрака и даже
с некоторым цинизмом отзывался о достоинствах консервативного либерализма.
Она еще
говорила: как Христос тогда сошел в ад — всех грешников и увел
с собою, только одного
царя Соломона оставил там.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому
царю бы накатала, чтобы только
говорили, что вот к кому она пишет; а то видно
с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки
с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Истину
царям с улыбкой
говорить…
–"La belle Helene"? Mais je trouve que c'est encore ties joli Гa! [«Прекрасная Елена»? А я нахожу, что и это еще хорошо! (франц.)] Она познакомила нашу армию и флоты
с классическою древностью! — воскликнул Тебеньков. — На днях приходит ко мне капитан Потугин: «Правда ли,
говорит, Александр Петрович, что в древности греческий
царь Менелай был?» — «А вы,
говорю, откуда узнали?» — «В Александринке,
говорит, господина Марковецкого на днях видел!»
— Крепко завинчено! — сказал Веткин
с усмешкой — не то иронической, не то поощрительной. — В четвертой роте он вчера,
говорят, кричал: «Что вы мне устав в нос тычете? Я — для вас устав, и никаких больше разговоров! Я здесь
царь и бог!»
Не за то ли, что, можно сказать, ненавидел ложь и истину
царям с улыбкой
говорил! [9] Защиты!
Говорил-говорил батюшка, да вдруг пришел царь-освободитель и снял
с рабов узы.
— Ребята! смотри, молодцами у меня!
С ружей не палить, а штыками е….. их м… Когда я крикну «ура! » за мной и не отставать е….. вашу м…… Дружней, главное дело… покажем себя, не ударим лицом в грязь, а, ребята? За
царя, за батюшку! —
говорил он, пересыпая свои слова ругательствами и ужасно размахивая руками.
Александров же думает про себя: «
Говорите, что хотите, а на меня
царь глядел не отрываясь целых две
с половиной минуты. И маленькая княжна взглянула смеясь. Какая она прелесть!»
В октябре 1888 года по Москве разнесся слух о крушении царского поезда около станции Борки.
Говорили смутно о злостном покушении. Москва волновалась. Потом из газет стало известно, что катастрофа чудом обошлась без жертв. Повсюду служились молебны, и на всех углах ругали вслух инженеров
с подрядчиками. Наконец пришли вести, что Москва ждет в гости
царя и царскую семью: они приедут поклониться древним русским святыням.
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся
с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие,
говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели
царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
— Откуп, конечно, готов бы был платить, — отвечала
с печальной усмешкой Миропа Дмитриевна, — но муж мой — я не знаю как его назвать — в некоторых, отношениях человек сумасшедший; он
говорит: «
Царь назначил мне жалованье, то я и должен только получать».
Но Егор Егорыч погружен был в какие-то случайные размышления по поводу не забытого им изречения Сперанского, который в своем письме о мистическом богословии
говорил, что одни только ангелы и мудрые востока, то есть три
царя, пришедшие ко Христу на поклонение, знали его небесное достоинство; а в кельнском соборе отведено такое огромное значение сим
царям, но отчего же и простые пастыри не символированы тут? — спросил он вместе
с тем себя.
— Надёжа, православный
царь! Был я молод, певал я песню: «Не шуми, мати сыра-дуброва». В той ли песне
царь спрашивает у добра молодца,
с кем разбой держал? А молодец
говорит: «Товарищей у меня было четверо: уж как первый мой товарищ черная ночь; а второй мой товарищ…»
— Пробори меня,
царь Саул! —
говорил он, отбирая в сторону висевшие на груди его кресты, — пробори сюда, в самое сердце! Чем я хуже тех праведных? Пошли и меня в царствие небесное! Аль завидно тебе, что не будешь
с нами,
царь Саул,
царь Ирод,
царь кромешный?
— Гром божий на них и на всю опричнину! — сказал Серебряный. — Пусть только
царь даст мне
говорить, я при них открыто скажу все, что думаю и что знаю, но шептать не стану ему ни про кого, а кольми паче
с твоих слов, Федор Алексеич!
— Батюшка-царь! — сказал он, — охота тебе слушать, что мельник
говорит! Кабы я знался
с ним, стал ли бы я на него показывать?
— Как не быть удаче, как не быть, батюшка, — продолжал мельник, низко кланяясь, — только не сымай
с себя тирлича-то; а когда будешь
с царем говорить, гляди ему прямо и весело в очи; смело гляди ему в очи, батюшка, не показывай страху-то;
говори ему шутки и прибаутки, как прежде
говаривал, так будь я анафема, коли опять в честь не войдешь!
— Гриша, — сказал он, положив обе руки на плеча Скуратова, — как бишь ты сейчас
говорил? Я рублю сучья да ветки, а ствол-то стоит здоровешенек? Гриша, — продолжал
царь, медленно выговаривая каждое слово и смотря на Малюту
с какой-то страшной доверчивостью, — берешься ли ты вырвать
с корнем измену?
— Скажи, Борис Федорыч, —
говорил Серебряный, — что сталось
с царем сею ночью?
с чего поднялась вся Слобода на полунощницу? Аль то у вас часто бывает?
Со всем тем, когда Иоанн взирал милостиво, взгляд его еще был привлекателен. Улыбка его очаровывала даже тех, которые хорошо его знали и гнушались его злодеяниями.
С такою счастливою наружностью Иоанн соединял необыкновенный дар слова. Случалось, что люди добродетельные, слушая
царя, убеждались в необходимости ужасных его мер и верили, пока он
говорил, справедливости его казней.
Эта неожиданная и невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна. Он вспомнил, что уже не в первый раз Никита Романович
говорит с ним так откровенно и прямо. Между тем он, осужденный на смерть, сам добровольно вернулся в Слободу и отдавался на царский произвол. В строптивости нельзя было обвинить его, и
царь колебался, как принять эту дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.
— Так, так, батюшка-государь! — подтвердил Михеич, заикаясь от страха и радости, — его княжеская милость правду изволит
говорить!.. Не виделись мы
с того дня, как схватили его милость! Дозволь же, батюшка-царь, на боярина моего посмотреть! Господи-светы, Никита Романыч! Я уже думал, не придется мне увидеть тебя!
Вскоре
царь вышел из опочивальни в приемную палату, сел на кресло и, окруженный опричниками, стал выслушивать поочередно земских бояр, приехавших от Москвы и от других городов
с докладами. Отдав каждому приказания,
поговорив со многими обстоятельно о нуждах государства, о сношениях
с иностранными державами и о мерах к предупреждению дальнейшего вторжения татар, Иоанн спросил, нет ли еще кого просящего приема?
— Так это вы, — сказал, смеясь, сокольник, — те слепые, что
с царем говорили! Бояре еще и теперь вам смеются. Ну, ребята, мы днем потешали батюшку-государя, а вам придется ночью тешить его царскую милость. Сказывают, хочет государь ваших сказок послушать!
— А на барщину… Значит, на господ работали…
Царь Александр Николаевич уничтожил. Вот хорошо: запоздает она, а уж нарядчик и заприметил… докладывает бурмистру… «Поч-чему такое? А?..» — Да я, ваше степенство,
с ребятами. Неуправка у меня… — «Ла-адно,
с ребятами. Становись. Эй, сюда двое!» И сейчас, милая ты моя барышня, откуль ни возьмись, два нарядчика. И сейчас им, нарядчикам, по палке в руки, по хар-рошей. Дать ей,
говорит, десять… или, скажем, двадцать…
— Ах, Петька, Петька! —
говорил он, — дурной ты сын! нехороший! Ведь вот что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько,
с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой
царь в голове есть! своим умом проживем! Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
— Взбудоражил, наконец, я моих хохлов, потребовали майора. А я еще
с утра у соседа жулик [Нож. (Примеч. автора.)] спросил, взял да и спрятал, значит, на случай. Рассвирепел майор. Едет. Ну,
говорю, не трусить, хохлы! А у них уж душа в пятки ушла; так и трясутся. Вбежал майор; пьяный. «Кто здесь! Как здесь! Я
царь, я и бог!»
Боялись ее, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного человека, — грамоты на стенах комнаты ее были жалованы дедам ее мужа старыми русскими
царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом
с лиловым камнем в ручке, —
говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.