Неточные совпадения
Но
в это время пускали ездоков, и все разговоры прекратились. Алексей Александрович тоже замолк, и все
поднялись и обратились к реке. Алексей Александрович не интересовался скачками и потому не глядел на скакавших, а рассеянно стал обводить зрителей усталыми
глазами. Взгляд его остановился на Анне.
Левин чувствовал всё более и более, что все его мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою жизнь, что всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним;
в груди его всё выше и выше
поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на
глаза.
При виде такой женщины
в душе его
поднималось чувство нежности, такое, что он задыхался, и слезы выступали на
глаза.
Вронский вошел
в вагон. Мать его, сухая старушка с черными
глазами и букольками, щурилась, вглядываясь
в сына, и слегка улыбалась тонкими губами.
Поднявшись с диванчика и передав горничной мешочек, она подала маленькую сухую руку сыну и, подняв его голову от руки, поцеловала его
в лицо.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько
глаз мог разглядеть, она все
поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший, воротился Раскольников назад и
поднялся в свою каморку. Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем
в бессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем;
глаза его были закрыты. Так пролежал он с полчаса.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по
глазам, по самым
глазам! Он плачет. Сердце
в нем
поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Поднимаясь в свою квартиру, он заметил, что Настасья, оторвавшись от самовара, пристально следит за ним и провожает его
глазами.
«Уж не несчастье ли какое у нас дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный
глаз, вероятно, открыл бы
в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на плечах, с картузом на голове, сидел он на оконнице; он не
поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему на шею.
На площади становилось все тише, напряженней. Все головы
поднялись вверх,
глаза ожидающе смотрели
в полукруглое ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки с блоками
в них и, проходя через блоки, спускались к земле веревки, привязанные к ушам колокола.
Через два часа Клим Самгин сидел на скамье
в парке санатории, пред ним
в кресле на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи
глаза смотрели тускло, и было
в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы на его голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала на животе, который
поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
Самгину было интересно и приятно слушать брата, но шумело
в голове, утомлял кашель, и снова
поднималась температура. Закрыв
глаза, он сообщил...
Сначала долго приходилось ему бороться с живостью ее натуры, прерывать лихорадку молодости, укладывать порывы
в определенные размеры, давать плавное течение жизни, и то на время: едва он закрывал доверчиво
глаза,
поднималась опять тревога, жизнь била ключом, слышался новый вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца; там надо было успокоивать раздраженное воображение, унимать или будить самолюбие. Задумывалась она над явлением — он спешил вручить ей ключ к нему.
Что-то похожее на грусть блеснуло
в глазах, которые
в одно мгновение
поднялись к небу и быстро потупились. Она вздрогнула и ушла торопливо домой.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает,
глаза видят далеко. Я то
поднимусь, то опущусь — и, когда однажды
поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится из ружья Марк…
«Каторжная», с ужасом подумала Маслова, протирая
глаза и невольно вдыхая
в себя ужасно вонючий к утру воздух, и хотела опять заснуть; уйти
в область бессознательности, но привычка страха пересилила сон, и она
поднялась и, подобрав ноги, села, оглядываясь.
— Вот, сердиться! Ты где стоишь? — спросил он, и вдруг лицо его сделалось серьезно,
глаза остановились, брови
поднялись. Он, очевидно, хотел вспомнить, и Нехлюдов увидал
в нем совершенно такое же тупое выражение, как у того человека с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило его
в окне трактира.
Вернувшись из церкви, Нехлюдов разговелся с тетушками и, чтобы подкрепиться, по взятой
в полку привычке, выпил водки и вина и ушел
в свою комнату и тотчас же заснул одетый. Разбудил его стук
в дверь. По стуку узнав, что это была она, он
поднялся, протирая
глаза и потягиваясь.
Эти серые большие
глаза глядели к нему прямо
в душу, где с страшной силой
поднялось то чувство, которое он хотел подавить
в себе.
По лестнице
в это время
поднимались Половодовы. Привалов видел, как они остановились
в дверях танцевальной залы, где их окружила целая толпа знакомых мужчин и женщин; Антонида Ивановна улыбалась направо и налево, отыскивая
глазами Привалова. Когда оркестр заиграл вальс, Половодов сделал несколько туров с женой, потом сдал ее с рук на руки какому-то кавалеру, а сам, вытирая лицо платком, побрел
в буфет. Заметив Привалова, он широко расставил свои длинные ноги и поднял
в знак удивления плечи.
— Затем? А затем убил… хватил его
в темя и раскроил ему череп… Ведь так, по-вашему, так! — засверкал он вдруг
глазами. Весь потухший было гнев его вдруг
поднялся в его душе с необычайною силой.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно.
В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг
поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал
глазами, словно спать располагался.
Федор Михеич тотчас
поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрипку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрипку к груди, закрыл
глаза и пустился
в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам.
Проснувшись, я хотел было
подняться, да лень одолела; я закрыл
глаза, но не заснул опять. За перегородкой
в конторе тихонько разговаривали. Я невольно стал прислушиваться.
Медведь быстро обернулся, насторожил уши и стал усиленно нюхать воздух. Мы не шевелились. Медведь успокоился и хотел было опять приняться за еду, но Дерсу
в это время свистнул. Медведь
поднялся на задние лапы, затем спрятался за дерево и стал выглядывать оттуда одним
глазом.
На сей раз он привел меня
в большой кабинет; там, за огромным столом, на больших покойных креслах сидел толстый, высокий румяный господин — из тех, которым всегда бывает жарко, с белыми, откормленными, но рыхлыми мясами, с толстыми, но тщательно выхоленными руками, с шейным платком, сведенным на минимум, с бесцветными
глазами, с жовиальным [Здесь: благодушным (от фр. jovial).] выражением, которое обыкновенно принадлежит людям, совершенно потонувшим
в любви к своему благосостоянию и которые могут
подняться холодно и без больших усилий до чрезвычайных злодейств.
Мы пустились вскачь
в угол, Федос за нами.
Поднялся визг, гвалт; гувернантка вскочила как встрепанная и смотрела во все
глаза.
В самом деле, едва только
поднялась метель и ветер стал резать прямо
в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось
в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул
в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать
в руку; а у нас соберется
в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и
глаз в сторону; но только нагрянут
в хату парубки с скрыпачом —
подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Он остановился, как будто злоба мешала ему говорить.
В комнате стало жутко и тихо. Потом он повернулся к дверям, но
в это время от кресла отца раздался сухой стук палки о крашеный пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел на отца. Лицо его было как будто спокойно, но я знал этот блеск его больших выразительных
глаз. Он сделал было усилие, чтобы
подняться, потом опустился
в кресло и, глядя прямо
в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
Я
поднялся на своей постели, тихо оделся и, отворив дверь
в переднюю, прошел оттуда
в гостиную… Сумерки прошли, или
глаза мои привыкли к полутьме, но только я сразу разглядел
в гостиной все до последней мелочи. Вчера не убирали, теперь прислуга еще не встала, и все оставалось так, как было вчера вечером. Я остановился перед креслом, на котором Лена сидела вчера рядом со мной, а рядом на столике лежал апельсин, который она держала
в руках.
Отзыв он повез
в город лично. Прислуга вытащила из сундуков и принялась выколачивать военный мундир с эполетами, брюки с выпушками, сапоги со шпорами и каску с султаном. Развешанное на тыну, все это производило сильное впечатление, и
в глазах смиренной публики шансы капитана сильно
поднялись.
Было похоже, как будто он не может одолеть это первое слово, чтобы продолжать молитву. Заметив, что я смотрю на него с невольным удивлением, он отвернулся с выражением легкой досады и, с трудом опустившись на колени, молился некоторое время, почти лежа на полу. Когда он опять
поднялся, лицо его уже было, спокойно, губы ровно шептали слова, а влажные
глаза светились и точно вглядывались во что-то
в озаренном сумраке под куполом.
Я долго бродил среди памятников, как вдруг
в одном месте, густо заросшем травой и кустарником, мне бросилось
в глаза странное синее пятно. Подойдя ближе, я увидел маленького человечка
в синем мундире с медными пуговицами. Лежа на могильном камне, он что-то тщательно скоблил на нем ножиком и был так углублен
в это занятие, что не заметил моего прихода. Однако, когда я сообразил, что мне лучше ретироваться, — он быстро
поднялся, отряхнул запачканный мундир и увидел меня.
Умирающая уже закрыла
глаза. Грудь тяжело
поднималась. Послышались мертвые хрипы.
В горле что-то клокотало и переливалось.
В другом месте скитники встретили еще более ужасную картину. На дороге сидели двое башкир и прямо выли от голодных колик. Страшно было смотреть на их искаженные лица, на дикие
глаза. Один погнался за проезжавшими мимо пошевнями на четвереньках, как дикий зверь, — не было сил
подняться на ноги. Старец Анфим струсил и погнал лошадь. Михей Зотыч закрыл
глаза и молился вслух.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали
в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая
в него снег лопатами.
В огне яростно кипели котлы, густым облаком
поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из
глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
Распластавшись на полу, бабушка щупала руками лицо, голову, грудь Ивана, дышала
в глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело
поднялась на ноги, черная вся,
в черном блестящем платье, страшно вытаращила
глаза и сказала негромко...
Лоб его странно светился; брови высоко
поднялись; косые
глаза пристально смотрели
в черный потолок; темные губы, вздрагивая, выпускали розовые пузыри; из углов губ, по щекам, на шею и на пол стекала кровь; она текла густыми ручьями из-под спины.
Наконец девяносто. Прохорову быстро распутывают руки и ноги и помогают ему
подняться. Место, по которому били, сине-багрово от кровоподтеков и кровоточит. Зубы стучат, лицо желтое, мокрое,
глаза блуждают. Когда ему дают капель, он судорожно кусает стакан… Помочили ему голову и повели
в околоток.
Журавль не может
подняться с места вдруг. Ему нужно сажени две-три, чтоб разбежаться.
В доказательство этому я видел своими
глазами весьма странный случай: охотник, возвращавшийся домой с двумя борзыми собаками, случайно съехался со мной, и мы, продолжая путь вместе, увидели двух журавлей, ходивших по скошенному лугу очень близко от большого стога сена.
Однажды подъезжал я к стрепету, который, не подпустив меня
в настоящую меру,
поднялся; я ударил его влет на езде, и мне показалось, что он подбит и что, опускаясь книзу, саженях во ста от меня, он упал; не выпуская из
глаз этого места, я сейчас побежал к нему, но, не добежав еще до замеченной мною местности, я на что-то споткнулся и едва не упал; невольно взглянул я мельком, за что задела моя нога, и увидел лежащего стрепета с окровавленною спиной; я счел его за подстреленного и подумал, что ошибся расстоянием; видя, что птица жива, я проворно схватил ее и поднял.
Селезень присядет возле нее и заснет
в самом деле, а утка, наблюдающая его из-под крыла недремлющим
глазом, сейчас спрячется
в траву, осоку или камыш; отползет, смотря по местности, несколько десятков сажен, иногда гораздо более,
поднимется невысоко и, облетев стороною, опустится на землю и подползет к своему уже готовому гнезду, свитому из сухой травы
в каком-нибудь крепком, но не мокром, болотистом месте, поросшем кустами; утка устелет дно гнезда собственными перышками и пухом, снесет первое яйцо, бережно его прикроет тою же травою и перьями, отползет на некоторое расстояние
в другом направлении,
поднимется и, сделав круг, залетит с противоположной стороны к тому месту, где скрылась; опять садится на землю и подкрадывается к ожидающему ее селезню.
Петр стоял сумрачный и потемневший, точно на лицо его надвинулась туча. Брови звонаря тоже вдруг
поднялись высоко над
глазами,
в которых виднелось так знакомое Эвелине выражение слепого страдания…
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины
глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он
поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку
в шею.
Глаза Рогожина засверкали, и бешеная улыбка исказила его лицо. Правая рука его
поднялась, и что-то блеснуло
в ней; князь не думал ее останавливать. Он помнил только, что, кажется, крикнул...
Вдруг Ипполит
поднялся, ужасно бледный и с видом страшного, доходившего до отчаяния стыда на искаженном своем лице. Это выражалось преимущественно
в его взгляде, ненавистно и боязливо глянувшем на собрание, и
в потерянной, искривленной и ползучей усмешке на вздрагивавших губах.
Глаза он тотчас же опустил и побрел, пошатываясь и всё так же улыбаясь, к Бурдовскому и Докторенку, которые стояли у выхода с террасы; он уезжал с ними.
Марфа Тимофеевна вошла и застала ее
в этом положении. Лиза не заметила ее прихода. Старушка вышла на цыпочках за дверь и несколько раз громко кашлянула. Лиза проворно
поднялась и отерла
глаза, на которых сияли светлые, непролившиеся слезы.
Лаврецкий невольно
поднялся со стула; Марья Дмитриевна тоже встала и, проворно зайдя за ширмы, вывела оттуда Варвару Павловну. Бледная, полуживая, с опущенными
глазами, она, казалось, отреклась от всякой собственной мысли, от всякой воли — отдалась вся
в руки Марьи Дмитриевны.
Светлые и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг пришло
в голову, что на днях она при нем и при Эрнесте села за фортепьяно и спела: «Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск
глаз и краску на щеках, — и он
поднялся со стула, он хотел пойти, сказать им: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик», — да убить их обоих.