Неточные совпадения
Завтра снимаемся с якоря и идем на неделю в Нагасаки, а потом, мимо корейского берега, к Сахалину и далее, в наши владения. Теперь рано туда: там еще льды. Здесь даже, на южном корейском берегу,
под 34-м градусом ‹северной› широты, так холодно, как у нас в это время в Петербурге, тогда как в этой же широте на
западе, на Мадере например, в январе прошлого года было жарко. На то восток.
Фашистские движения на
Западе подтверждали эту мысль, они стоят
под знаком Великого Инквизитора — отказ от свободы духа во имя хлеба.
Эпизод с «танцем диких»
запал куда-то в глубину моего мозга и тронул что-то, лежавшее
под налетом искусственной благовоспитанности.
Эти разговоры глубоко
запали в душу Артема, и он осторожно расспрашивал Мосея про разные скиты. Так незаметно в разговорах и время прошло. Шестьдесят верст прошли без малого в сутки: утром рано вышли с Самосадки, шли целый день, а на другое утро были уже
под Горюном. По реке нужно было проплыть верст двести.
Этот теперь его «Скопин-Шуйский», где Ляпунов говорит Делагарди: «Да знает ли ваш пресловутый
Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!» Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?
Несомненно, что наука о государстве доведена на
западе Европы до крайних пределов; правда и то, что все усилия предержащих властей направлены к тому, чтоб воспитать в массах сознание, что существование человека немыслимо иначе, как в государстве,
под защитой его законов, для всех равно обязательных и всем равно покровительствующих.
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос.
Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его
запали глубоко
под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
В одиннадцать двадцать утра на горизонте показались косые паруса с кливерами, стало быть, небольшое судно, шедшее, как указывало положение парусов, к юго-западу, при половинном ветре. Рассмотрев судно в бинокль, я определил, что, взяв
под нижний угол к линии его курса, могу встретить его не позднее чем через тридцать-сорок минут. Судно было изрядно нагружено, шло ровно, с небольшим креном.
Снова молча шагали. Казалось, уж не может быть темнее, а погас зеленый
запад, — и тьма так сгустилась, словно сейчас только пришла. И легче шагалось: видимо, шли
под уклон. Повеяло сыростью.
Конная армия
под Можайском, потерявшая три четверти своего состава, начала изнемогать, и газовые эскадрильи не могли остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с
запада, юго-запада и юга по направлению к Москве.
Здесь был Себех, чтимый в Фаюмэ
под видом крокодила, и Тоот, бог луны, изображаемый как ибис, в городе Хмуну, и солнечный бог Гор, которому в Эдфу был посвящен копчик, и Баст из Бубаса,
под видом кошки, Шу, бог воздуха — лев, Пта — апис, Гатор — богиня веселья — корова, Анубис, бог бальзамирования, с головою шакала, и Монту из Гормона, и коптский Мину, и богиня неба Нейт из Саиса, и, наконец, в виде овна, страшный бог, имя которого не произносилось и которого называли Хентиементу, что значит «Живущий на
Западе».
К счастию, я мог утешить себя той мыслью, что современный контингент наших цивилизующих сил все тот же, который действовал и на
западе, и внутри, и что, следовательно, как ни бейся, а обойти нас ни
под каким видом нельзя.
Чёрный он, говорил властно, а когда выпивал, то глаза его становились ещё более двойственны,
западая под лоб. Бледное лицо подёргивалось улыбкой; пальцы, тонкие и длинные, всё время быстро щиплют чёрную досиня бороду, сгибаются, разгибаются, и веет от него холодом. Боязно.
Едва только кончилась беспримерная в летописях мира борьба, в которой русская доблесть и верность стояла против соединенных усилий могущественных держав
Запада, вспомоществуемых наукою, искусством, богатством средств, опытностию на морях и всею их военного и гражданскою организацией, — едва кончилась эта внешняя борьба
под русскою Троею — Севастополем, как началась новая борьба — внутренняя — с пороками и злоупотреблениями, скрывавшимися доселе
под покровом тайны в стенах канцелярий и во мраке судейских архивов.
Учитель встает и ходит вкось избы из угла в угол. Он высок, тонок и голову на длинной шее держит наклоненной набок. У него маленькое, съеженное лицо с старообразным малиновым румянцем, косматые брови голубые глаза, волосы над низким лбом торчат стоймя, рот
западает внутрь
под усами и короткой, выступающей вперед, густой бородой. Лет ему
под тридцать.
К
западу облегают <ее> цветущие поля Захарьинские, благоденствующие
под властию мудрых и просвещенных помещиков.
Под его серою пеленою красное лицо Жукова потемнело, точно у мертвого, и еще более опухло. Нос инспектора вздрагивал, тонко посвистывая, жесткие волосы рыжих усов
запали в рот и шевелились, колеблемые храпящим дыханием, небритые щеки ощетинились, нижняя губа отвалилась, обнажив крупные, лошадиные зубы. Вся голова Жукова напоминала уродливый огромный репей, глубоко вцепившийся в подушку толстыми колючими усиками.
Бедняга, очевидно, был плохой пророк. Через три года я еще раз ехал «на
запад», но тобольский полицмейстер не был уже тобольским полицмейстером. Он был человек веселый, с эпикурейскими взглядами на жизнь, и как-то проштрафился столь серьезно, что даже сибирская Фемида не могла остаться слепой: красивый полицмейстер попал
под суд и сам сидел в тобольском «замке»…
Люди
Запада давно уже доросли до понимания планетарного смысла труда, для них деяние — начало, единственно способное освободить человека из плена древних пережитков, из-под гнета условий, стесняющих свободу духовного роста личности.
Что же, думаю, может быть, это все и правда. Тогда и иностранные агенты у нас приболтывались, а между своих именитых людей немало встречалось таковых, что гнилой
запад под пятой задавить собирались. Вот, верно, и это один из таковых.
Клонится к
западу солнце, луч за лучом погашая. Алое тонкое облако
под ним разостлалось. Шире и шире оно расстилается, тонет в нем солнце, и сумрак на небо восходит, черным покровом лес и поля одевая… Ночь, последняя ночь хмелевая!
В нас
под кровлею отеческой
Не
запало ни одно
Жизни чистой, человеческой
Плодотворное зерно.
Русский народ издавна отличался долготерпением. Били нас татары — мы молчали просто, били цари — молчали и кланялись, теперь бьют немцы — мы молчим и уважаем их… Прогресс!.. Да в самом деле, что нам за охота заваривать серьезную кашу? Мы ведь широкие натуры, готовые на грязные полицейские скандальчики
под пьяную руку. Это только там, где-то на
Западе, есть такие души, которых ведет на подвиги одно пустое слово — la gloire [Слава (фр.).].
Непонятные слова эти глубоко
западают в душу Раскольникова. Он говорит Разумихину: «Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он
под этим разумеет».
Дня через два мы подошли к перевалу. Речка, служившая нам путеводной нитью, сделалась совсем маленькой. Она завернула направо к северу, потом к северо-западу и стала подниматься. Подъем был все время равномерно пологий и только
под самым гребнем сделался крутым. На перевале стояла небольшая кумирня, сложенная из тонких еловых бревен и украшенная красными тряпками с китайскими иероглифическими знаками. На вершине хребта лес был гораздо гуще. Красивый вид имеют густые ели, украшенные белоснежными капюшонами.
Храбров и Крогер, а сзади них Пищальников поехали крупной рысью через безлюдную деревню, разрушенную артиллерийским огнем. Выехали в степь.
Запад слабо светился зеленоватым светом, и
под ним черным казался простор некошеной степи. Впереди, за позициями, изредка бухали далекие пушечные выстрелы белых. Степь опьяненно дышала ароматами цветущих трав, за канавкой комками чернели полевые пионы.
Катя, спеша, развешивала по веревкам между деревьями сверкающее белизною рваное белье. С
запада дул теплый, сухой ветер; земля, голые ветки кустов, деревьев, все было мокро, черно, и сверкало
под солнцем. Только в углах тускло поблескивала еще ледяная кора, сдавливавшая у корня бурые былки.
Живо вспомнились ему все переходы их бесед в Кладенце… С того времени многое
запало ему в совесть,
под горячим обаянием веры в народ и жалости к нему этого горюна, считающего себя теперь счастливцем.
Ветер слабо дул с
запада, шелестя травой; с ветром несся издалека тонкий, нежный запах свежего сена, но запах шел не от рядов и копен, а от травы, на корню сохшей
под жгучим солнцем.
На
Западе это происходило
под знаком капитализма — и так должно быть по Марксу.
В сумерках шел я вверх по Остроженской улице. Таяло кругом, качались
под ногами доски через мутные лужи.
Под светлым еще небом черною и тихою казалась мокрая улица; только обращенные к
западу стены зданий странно белели, как будто светились каким-то тихим светом. Фонари еще не горели. Стояла тишина, какая опускается в сумерках на самый шумный город. Неслышно проехали извозчичьи сани. Как тени, шли прохожие.
Отгремел январский бой
под Сандепу. Несколько дней студеный воздух дрожал от непрерывной канонады, на вечерней заре виднелись на
западе огоньки вспыхивающих шрапнелей. Было так холодно, что в топленных фанзах, укутавшись всем, чем возможно, мы не могли спать от холода. А там на этом морозе шли бои.
С заходом солнца канонада замолкла. Всю ночь по колонным дорогам передвигались с
запада на восток пехотные части, батареи, парки.
Под небом с мутными звездами далеко разносился в темноте шум колес по твердой, мерзлой земле. В третьем часу ночи взошла убывающая луна, — желтая, в мутной дымке, как будто размазанная. Части всё передвигались, и в воздухе стоял непрерывный, ровно-рокочущий шум колес.
Этот-то Сестренцевич, имевший тоже при дворе свою, хотя небольшую, партию, старался внушить государю поставить в делах католической церкви светскую власть выше духовной, и иезуиты очень опасались, чтобы
под этим влиянием государь не отказался от той защиты, которую он был, видимо, готов оказать его святейшеству папе, ордену мальтийских рыцарей и вообще христианству на
Западе.
Слез не было, да их и понадобилось бы целое море, нервы не расшатались, а, скорее, закалились
под неожиданными ударами судьбы, идея терпения, терпения нечеловеческого,
запала в ум молодой женщины, и она отдалась вся преследованию этой идеи, не рассчитав своих сил. Как для туго натянутой струны, сделалось достаточно одного слабого удара смычка, чтобы она лопнула.
Настроение тогдашней русской интеллигенции было простым отголоском настроения
Запада, где стали распространяться революционные начала и открыто грозить существованию правительств, находившихся
под покровительством Священного Союза Государей, организованного императором Александром.
Выйдя из Вены, Мюрат перешел Дунай и направился на северо-запад — в перерез Кутузову, который в полтора суток прошел 56 верст,
под дождем, утопая в грязи.
С
запада ровною полосою поднимались густые белые тучи. Оттуда подул ветер. Стало еще холоднее. Солдаты кутались в полушубки. Матрехин, с серьезными, глупыми глазами
под отлогим лбом, рассказывал про волчиху, у которой его дядя увез волчат. Он рассказывал солидно, томительно-медленно. Солдаты посмеивались, потешаясь над тем, как он рассказывал.
Секты духоборческие, или молоканские, занесены на Русь с протестантского
Запада; они проникли к нам еще в то отдаленное от нас время, когда в Западной Европе происходило сильное движение умов по случаю реформации [Еретики новгородские: Бакшин, Висковатов, Артемий и т. д.]; усилились же в XVIII столетии сначала
под влиянием лютеранства, которому покровительствовал Бирон, а потом, по отзыву самих молоканов, вследствие пропаганды крестьян, отданных в военную службу и долго находившихся в плену между протестантами за границей, во время войн за австрийское наследство и семилетней.