Неточные совпадения
— Да я не хочу знать! —
почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу
ехать? Я тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув
на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь
на меня?
— Так мы можем рассчитывать
на вас, граф,
на следующий съезд? — сказал Свияжский. — Но надо
ехать раньше, чтобы восьмого уже быть там. Если бы вы мне сделали
честь приехать ко мне?
Мы
ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж
почти у самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг
на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы
на выстрел — смотрим:
на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое
на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже начало было сделано, и оба
почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь
ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы
на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
Шестнадцатого апреля,
почти шесть месяцев после описанного мною дня, отец вошел к нам
на верх, во время классов, и объявил, что нынче в ночь мы
едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас же обратилась к матушке.
Мне объявили, что мое знакомство и она, и дочь ее могут принимать не иначе как за
честь; узнаю, что у них ни кола ни двора, а приехали хлопотать о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой
поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам.
В течение недели он приходил аккуратно, как
на службу, дважды в день — утром и вечером — и с каждым днем становился провинциальнее. Его бесконечные недоумения раздражали Самгина, надоело его волосатое, толстое, малоподвижное лицо и нерешительно спрашивающие, серые глаза. Клим
почти обрадовался, когда он заявил, что немедленно должен
ехать в Минск.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был
поехать за границу хоронить жену.
Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались
на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
—
Честь имею, — сказал полковник, вздыхая. — Кстати: я
еду в командировку…
на несколько месяцев. Так в случае каких-либо недоразумений или вообще… что-нибудь понадобится вам, — меня замещает здесь ротмистр Роман Леонтович. Так уж вы — к нему. С богом-с!
Катафалк
ехал по каким-то пустынным улицам,
почти без магазинов в домах, редкие прохожие как будто не обращали внимания
на процессию, но все же Самгин думал, что его одинокая фигура должна вызывать у людей упадков впечатление.
Кончив экзамены, Самгин решил съездить дня
на три домой, а затем — по Волге
на Кавказ. Домой
ехать очень не хотелось; там Лидия, мать, Варавка, Спивак — люди
почти в равной степени тяжелые, не нужные ему. Там «Наш край», Дронов, Иноков — это тоже мало приятно. Случай указал ему другой путь; он уже укладывал вещи, когда подали телеграмму от матери.
Он
поехал с патроном в суд, там и адвокаты и чиновники говорили об убийстве как-то слишком просто, точно о преступлении обыкновенном, и утешительно было лишь то, что
почти все сходились
на одном: это — личная месть одиночки. А один из адвокатов, носивший необыкновенную фамилию Магнит, рыжий, зубастый, шумный и напоминавший Самгину неудачную карикатуру
на англичанина, громко и как-то бесстыдно отчеканил...
В городе было не по-праздничному тихо, музыка
на катке не играла, пешеходы встречались редко, гораздо больше — извозчиков и «собственных упряжек»; они развозили во все стороны солидных и озабоченных людей, и Самгин отметил, что
почти все седоки
едут, съежившись, прикрыв лица воротниками шуб и пальто, хотя было не холодно.
Иногда, внезапно, это окисление исчезало, Клим Самгин воображал себя
почти здоровым,
ехал на дачу, а дорогой или там снова погружался в состояние общей расслабленности.
Теперь она собиралась
ехать всем домом к обедне и в ожидании, когда все домашние сойдутся, прохаживалась медленно по зале, сложив руки крестом
на груди и
почти не замечая домашней суеты, как входили и выходили люди, чистя ковры, приготовляя лампы, отирая зеркала, снимая чехлы с мебели.
Вы сходили с лестницы, чтобы сесть в карету и куда-то
ехать; в Москву вы прибыли тогда один, после чрезвычайно долгого отсутствия и
на короткое время, так что вас всюду расхватали и вы
почти не жили дома.
Сегодня с утра движение и сборы
на фрегате: затеяли свезти
на берег команду. Офицеры тоже захотели провести там день, обедать и пить чай. «Где же это они будут обедать? — думал я, — ведь там ни стульев, ни столов», и не знал,
ехать или нет; но и оставаться
почти одному
на фрегате тоже невесело.
Остальная дорога до станции была отличная. Мы у речки,
на мшистой почве, в лесу, напились чаю, потом
ехали почти по шоссе, по прекрасной сосновой, березовой и еловой аллее. Встретили красивый каскад и груды причудливо разбросанных как будто взрывом зеленоватых камней.
— Господа, — начал он громко,
почти крича, но заикаясь
на каждом слове, — я… я ничего! Не бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась
на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже
еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?
Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но, возвратись, нашел он молодого человека
почти без памяти лежащего
на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, невозможно было
ехать…
На пароходе я встретил радикального публициста Голиока; он виделся с Гарибальди позже меня; Гарибальди через него приглашал Маццини; он ему уже телеграфировал, чтоб он
ехал в Соутамтон, где Голиок намерен был его ждать с Менотти Гарибальди и его братом. Голиоку очень хотелось доставить еще в тот же вечер два письма в Лондон (по
почте они прийти не могли до утра). Я предложил мои услуги.
Он никогда не бывал дома. Он заезжал в день две четверки здоровых лошадей: одну утром, одну после обеда. Сверх сената, который он никогда не забывал, опекунского совета, в котором бывал два раза в неделю, сверх больницы и института, он не пропускал
почти ни один французский спектакль и ездил раза три в неделю в Английский клуб. Скучать ему было некогда, он всегда был занят, рассеян, он все
ехал куда-нибудь, и жизнь его легко катилась
на рессорах по миру оберток и переплетов.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и
ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права
ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию;
почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Недели через три
почта привезла из Петербурга бумагу
на имя «управляющего губернией». В канцелярии все переполошилось. Регистратор губернского правления прибежал сказать, что у них получен указ. Правитель дел бросился к Тюфяеву, Тюфяев сказался больным и не
поехал в присутствие.
Я уже сказал выше, что наше семейство
почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец
на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой
ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из детей. К счастью, выбор пал
на меня.
Ровно в девять часов в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать давали
почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили
на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной
едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует деда и ревниво смотрит, чтоб дети не помногу брали. В то время она накладывает
на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает с нею из комнаты.
Возле пристани по берегу, по-видимому без дела, бродило с полсотни каторжных: одни в халатах, другие в куртках или пиджаках из серого сукна. При моем появлении вся полсотня сняла шапки — такой
чести до сих пор, вероятно, не удостоивался еще ни один литератор.
На берегу стояла чья-то лошадь, запряженная в безрессорную линейку. Каторжные взвалили мой багаж
на линейку, человек с черною бородой, в пиджаке и в рубахе навыпуск, сел
на козлы. Мы
поехали.
Полетом своим он отличается от всех птиц: зад у него всегда висит, как будто он подстрелен, отчего дергун держится
на лету не горизонтально, а точно
едет по воздуху,
почти стоймя; притом он имеет ту особенность, что, взлетев, не старается держаться против ветра, как все другие птицы, но охотно летит по ветру, отчего перья его заворачиваются и он кажется каким-то косматым.
Почта привезла мне письмо от Annette, где она говорит, что мой племянник Гаюс вышел в отставку и
едет искать золото с кем-то в компании. 20 февраля он должен был выехать; значит, если вздумает ко мне заехать, то
на этой неделе будет здесь. Мне хочется с ним повидаться, прежде нежели написать о нашем переводе; заронилась мысль, которую, может быть, можно будет привести в исполнение. Басаргин вам объяснит, в чем дело.
Поехал дальше. Давыдовых перегнал близ Нижне-удинска, в Красноярске не дождался. Они с детьми медленно
ехали, а я, несмотря
на грязь, дождь и снег иногда, все подвигался
на тряской своей колеснице. Митьков, живший своим домом, хозяином совершенным — все по часам и все в порядке. Кормил нас обедом — все время мы были
почти неразлучны, я останавливался у Спиридова, он еще не совсем устроился, но надеется, что ему в Красноярске будет хорошо. В беседах наших мы все возвращались к прошедшему…
— Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка,
честью, а не
поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И
поедет, как увидит, что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз
на год не станет. Тебя же еще будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. — А Лиза как?
На другой день, в понедельник, к десяти часам утра,
почти все жильцы дома бывшего мадам Шайбес, а теперь Эммы Эдуардовны Тицнер,
поехали на извозчиках в центр города, к анатомическому театру, — все, кроме дальновидной, многоопытной Генриетты, трусливой и бесчувственной Нинки и слабоумной Пашки, которая вот уже два дня как ни вставала с постели, молчала и
на обращенные к ней вопросы отвечала блаженной, идиотской улыбкой и каким-то невнятным животным мычанием.
Не ограничиваясь расспросами в передней, он обегал вниз и узнал от кучеров, куда именно
поехал Вихров; те сказали ему, что
на постоялый двор, он съездил
на другой день и
на постоялый двор, где ему подтвердили, что воздвиженский барин действительно приезжал и всю ночь
почти сидел у г-жи Фатеевой, которая у них останавливалась.
— Ну, так я, ангел мой,
поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже
почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь,
на что она похожа стала…
Становая своею полною фигурой напомнила ему г-жу Захаревскую, а солидными манерами — жену Крестовникова. Когда вышли из церкви, то господин в синем сюртуке подал ей манто и сам уселся
на маленькую лошаденку, так что ноги его
почти доставали до земли.
На этой лошаденке он отворил для господ ворота. Становая, звеня колокольцами, понеслась марш-марш вперед. Павел
поехал рядом с господином в синем сюртуке.
Ночь была совершенно темная, а дорога страшная — гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было
ехать проселком. Телега
на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров
почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
Когда они
поехали обратно, вечерний туман спускался уже
на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и
почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
Павел, высадив Анну Ивановну
на Тверской,
поехал к себе
на Петровку. Он хотя болтал и шутил дорогой, но
на сердце у него кошки скребли. Дома он первого встретил Замина с каким-то испуганным лицом и говорящего
почти шепотом.
Шитье ратницкой амуниции шло дни и ночи напролет. Все, что могло держать в руке иглу, все было занято.
Почти во всяком мещанском домишке были устроены мастерские. Тут шили рубахи, в другом месте — ополченские кафтаны, в третьем — стучали сапожными колодками.
Едешь, бывало, темною ночью по улице — везде горят огни, везде отворены окна, несмотря
на глухую осень, и из окон несется пар, говор, гам, песни…
В самом деле, со дня объявления ополчения в Удодове совершилось что-то странное. Начал он как-то озираться, предался какой-то усиленной деятельности. Прежде не проходило
почти дня, чтобы мы не виделись, теперь — он словно в воду канул. Даже подчиненные его вели себя как-то таинственно. Покажутся в клубе
на минуту, пошепчутся и разойдутся. Один только раз удалось мне встретить Удодова. Он
ехал по улице и, остановившись
на минуту, крикнул мне...
Да и чиновник там такой есть, что
на кажной тебе станции словно в зубы тычет: «Ты, мол, за
честь почитай, что сподобил тебя создатель
на почте ехать!» Станешь это лошадей торопить, ну, один только и есть ответ ото всех: «Подождешь, мол, борода, не великого чина птица».
Однако вдруг приходит ко мне и своим, знаешь, запинающимся языком говорит, что вот я
еду, отец
почти при смерти, и
на кого я его оставлю…
Попадавшиеся навстречу чиновники и купечество, делавшие
почти фрунт, не могли не заметить этого; а жена одного из чиновников особых поручений, очень молоденькая еще дама, ехавшая
на пролетках, нарочно велела кучеру
ехать шагом и долго, прищурившись, смотрела вслед двум властителям.
Чувство это в продолжение 3-месячного странствования по станциям,
на которых
почти везде надо было ждать и встречать едущих из Севастополя офицеров, с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело до того бедного офицера, что из героя, готового
на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя в П., в Дуванкòй он был жалким трусом и, съехавшись месяц тому назад с молодежью, едущей из корпуса, он старался
ехать как можно тише, считая эти дни последними в своей жизни,
на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию в преферанс,
на жалобную книгу смотрел как
на препровождение времени и радовался, когда лошадей ему не давали.
Устинья Наумовна. Нынче утром была. Вышел как есть в одном шлафорке, а уж употчевал — можно
чести приписать. И кофию велел, и ромку-то, а уж сухарей навалил — видимо-невидимо. Кушайте, говорит, Устинья Наумовна! Я было об деле-то, знаешь ли — надо, мол, чем-нибудь порешить; ты, говорю, нынче хотел
ехать обзнакомиться-то: а он мне
на это ничего путного не сказал. Вот, говорит, подумамши да посоветамшись, а сам только что опояску поддергивает.
— Знаете что, — промолвила Марья Николаевна: она либо опять не расслышала Санина, либо не
почла за нужное отвечать
на его вопрос. — Мне ужасно надоел этот грум, который торчит за нами и который, должно быть, только и думает о том, когда, мол, господа домой
поедут? Как бы от него отделаться? — Она проворно достала из кармана записную книжечку. — Послать его с письмом в город? Нет… не годится. А! вот как! Это что такое впереди? Трактир?
— Optime! — воскликнул Сверстов, и
на другой день оба друга
поехали к Углакову; но, к великой досаде их, застали того
почти в отчаянном состоянии.
На другой день Крапчик, как только заблаговестили к вечерне,
ехал уже в карете шестериком с форейтором и с саженным
почти гайдуком
на запятках в загородный Крестовоздвиженский монастырь, где имел свое пребывание местный архиерей Евгений, аки бы слушать ефимоны; но, увидав, что самого архиерея не было в церкви, он, не достояв службы, послал своего гайдука в покой ко владыке спросить у того, может ли он его принять, и получил ответ, что владыко очень рад его видеть.
Его намерение было
ехать к сенатору, чтобы
на том сорвать вспыхнувшую в нем досаду, доходящую
почти до озлобления, и вместе с тем, под влиянием своих масонских воззрений, он мысленно говорил себе: «Нетерпелив я и строптив, очень строптив!»
Сусанна Николаевна, впрочем, не оставила своей мысли
ехать похоронить мать и
на другой же день опять-таки приступила к Егору Егорычу с просьбой отпустить ее в Кузьмищево. Напрасно он
почти с запальчивостью ей возражал...