Неточные совпадения
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше,
пожалуйте! А слуге вашему
я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко
мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует
за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит;
за ним Бобчинский.)
Г-жа Простакова. Пронозила!.. Нет, братец, ты должен образ выменить господина офицера; а кабы не он, то б ты от
меня не заслонился.
За сына вступлюсь. Не спущу отцу родному. (Стародуму.) Это, сударь, ничего и не смешно. Не прогневайся. У
меня материно сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала? Изволил
пожаловать неведомо к кому, неведомо кто.
Цыфиркин. Пиши, ваше благородие.
За ученье
жалуете мне в год десять рублев.
— Что вы
за люди? и зачем ко
мне пожаловали? — обратился к ним князь.
Я за то тебя, детинушку,
пожалуюСреди поля хоромами высокими,
Что двумя столбами с перекладиною...
— Сюда, налево
пожалуйте. Извините, что нечисто. Они теперь в прежней диванной, — отпыхиваясь говорил швейцар. — Позвольте, повремените, ваше превосходительство,
я загляну, — говорил он и, обогнав ее, приотворил высокую дверь и скрылся
за нею. Анна остановилась ожидая. — Только проснулись, — сказал швейцар, опять выходя из двери.
— А! — сказала она, как бы удивленная. —
Я очень рада, что вы дома. Вы никуда не показываетесь, и
я не видала вас со времени болезни Анны.
Я всё слышала — ваши заботы. Да, вы удивительный муж! — сказала она с значительным и ласковым видом, как бы
жалуя его орденом великодушия
за его поступок с женой.
Если захотят освидетельствовать крестьян:
пожалуй,
я и тут не прочь, почему же нет?
я представлю и свидетельство
за собственноручным подписанием капитана-исправника.
— Есть у
меня,
пожалуй, трехмиллионная тетушка, — сказал Хлобуев, — старушка богомольная: на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. А старушка очень замечательная. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре. Моськи, и приживалки, и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет шестьдесят, хоть она и зовет его: «Эй, малый!» Если гость как-нибудь себя не так поведет, так она
за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут, право.
— Да так просто. Или,
пожалуй, продайте.
Я вам
за них дам деньги.
Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда
пожалуйте,
за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал…
И старый барин здесь живал;
Со
мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай Бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой...
«Мой секундант? — сказал Евгений, —
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое;
Хоть человек он неизвестный,
Но уж, конечно, малый честный».
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
«Что ж, начинать?» — «Начнем,
пожалуй», —
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малый
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.
Да оставь
я иного-то господина совсем одного: не бери
я его и не беспокой, но чтоб знал он каждый час и каждую минуту, или по крайней мере подозревал, что
я все знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу
за ним, неусыпно его сторожу, и будь он у
меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет, да,
пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже на дважды два походить будет, так сказать, математический вид будет иметь, — оно и приятно-с.
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча,
за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «В самом деле,
я,
пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет,
мне что».
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, — говорит со смыслом, а как будто… Ведь и
я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось
мне, этого-то и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что, если… ну как его одного теперь пускать?
Пожалуй, утопится… Эх, маху
я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку
за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
— А
я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка,
я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем, что оттолкнешь человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас,
пожалуй, и дело одно общее завязалось.
«А ведь это,
пожалуй, и хорошо, что он
меня почти
за сумасшедшего считает», — подумал Раскольников.
Большой собравшися гурьбой,
Медведя звери изловили;
На чистом поле задавили —
И делят меж собой,
Кто что́ себе достанет.
А Заяц
за ушко медвежье тут же тянет.
«Ба, ты, косой»,
Кричат ему: «
пожаловал отколе?
Тебя никто на ловле не видал». —
«Вот, братцы!» Заяц отвечал:
«Да из лесу-то кто ж, — всё
я его пугал
И к вам поставил прямо в поле
Сердечного дружка?»
Такое хвастовство хоть слишком было явно,
Но показалось так забавно,
Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка.
Я за то тебя, детинушка,
пожалуюСереди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Я надел тулуп и сел верхом, посадив
за собою Савельича. «Вот видишь ли, сударь, — сказал старик, — что
я недаром подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам изволил
пожаловать; да все же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок».
«Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. — Отец Герасим получил, говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, — ты, знать, хочешь собрать совещание да без
меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.] не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, — коли ты уже все знаешь, так,
пожалуй, оставайся; мы потолкуем и при тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, — не тебе бы хитрить; посылай-ка
за офицерами».
— Что, ваше благородие? — сказал смеясь Пугачев. — Выручили красную девицу! Как думаешь, не послать ли
за попом, да не заставить ли его обвенчать племянницу?
Пожалуй,
я буду посаженым отцом, Швабрин дружкою; [Дрýжка — распорядитель на свадьбе.] закутим, запьем — и ворота запрем!
— Ну, смотри же, хозяюшка, хлопочи, не осрамись; а вас, господа, прошу
за мной пожаловать. Вот и Тимофеич явился к тебе на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый барбос. Что? ведь обрадовался, старый барбос? Милости просим
за мной.
— Зачем
пожаловал?
За мной, что ль, прислали?
— Bene. [Хорошо (лат.).]
Мне нравится в ней то, что она не слишком конфузится. Иной,
пожалуй, это-то и осудил бы в ней. Что
за вздор? чего конфузиться? Она мать — ну и права.
— Не охотник
я рассуждать с одной стороны и с другой стороны, но,
пожалуй, это — компенсация
за парад Зубатова. Однако — не нр-равится
мне это…
— Смешной. Выдумал, что голуби его — самые лучшие в городе; врет, что какие-то премии получил
за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники говорят, что голубятник он плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно,
пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он — не глуп. Но
я думаю, что кончит плохо…
— Перестань, а то глупостей наговоришь, стыдно будет, — предупредила она, разглядывая крест. —
Я не сержусь, понимаю: интересно! Девушка в театрах петь готовилась, эстетикой баловалась и — вдруг выскочила замуж
за какого-то купца, торгует церковной утварью. Тут,
пожалуй, даже смешное есть…
— Что
за дурак! разве это не правда? — сказал Захар. — Вон
я и кости,
пожалуй, покажу…
— Да, в воскресенье
пожаловал ко
мне от обедни:
за это спасибо — да уж одолжил! Вместо фрака какой-то сюртучок на отлете…
— Вот теперь уж… — торопился он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с платья, —
пожалуйте ручку! Как бежал — собаки по переулку
за мной, чуть не съели…
А всех вострее Егорка: он напоминал больше всех:
я его
за это в твои камердинеры
пожаловала…
— Это
я, — тихо сказала она, — вы здесь, Борис Павлович? Вас спрашивают,
пожалуйте поскорей, людей в прихожей никого нет. Яков ко всенощной пошел, а Егорку
за рыбой на Волгу послали…
Я одна там с Пашуткой.
— Это еще что
за «Васильевна» такая? Ты разве разлюбил ее? Марфенька — а не Марфа Васильевна! Этак ты и
меня в Татьяны Марковны
пожалуешь! Поцелуйтесь: вы брат и сестра.
Отмечаю эту вторую мелькнувшую тогда мысль буквально, для памяти: она — важная. Этот вечер был роковой. И вот,
пожалуй, поневоле поверишь предопределению: не прошел
я и ста шагов по направлению к маминой квартире, как вдруг столкнулся с тем, кого искал. Он схватил
меня за плечо и остановил.
Он сходил и принес ответ странный, что Анна Андреевна и князь Николай Иванович с нетерпением ожидают
меня к себе; Анна Андреевна, значит, не захотела
пожаловать.
Я оправил и почистил мой смявшийся
за ночь сюртук, умылся, причесался, все это не торопясь, и, понимая, как надобно быть осторожным, отправился к старику.
— Только ты мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь,
я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, —
за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы,
пожалуй, не убоялась душа; хотя, может, и греховна такая мысль.
— Нет-с,
я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему.
Я знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И
я стал было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно,
я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу
я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите
за долг,
за часть долга: тут,
я думаю, до двух тысяч или,
пожалуй, больше!
— Вот сын Версилова! Если не верите
мне, то вот сын его, его собственный сын!
Пожалуйте! — И он властно схватил
меня за руку.
— Да и прыткий, ух какой, — улыбнулся опять старик, обращаясь к доктору, — и в речь не даешься; ты погоди, дай сказать: лягу, голубчик, слышал, а по-нашему это вот что: «Коли ляжешь, так,
пожалуй, уж и не встанешь», — вот что, друг, у
меня за хребтом стоит.
Я стал было убеждать, что это-то в данном случае и драгоценно, но бросил и стал приставать, чтоб он что-нибудь припомнил, и он припомнил несколько строк, примерно
за час до выстрела, о том, «что его знобит»; «что он, чтобы согреться, думал было выпить рюмку, но мысль, что от этого,
пожалуй, сильнее кровоизлияние, остановила его».
«Где же вы бывали?» — спрашивал
я одного из них. «В разных местах, — сказал он, — и к северу, и к югу,
за тысячу верст,
за полторы,
за три». — «Кто ж живет в тех местах, например к северу?» — «Не живет никто, а кочуют якуты, тунгусы, чукчи. Ездят по этим дорогам верхом, большею частью на одних и тех же лошадях или на оленях. По колымскому и другим пустынным трактам есть,
пожалуй, и станции, но какие расстояния между ними: верст по четыреста, небольшие — всего по двести верст!»
Вечером
я лежал на кушетке у самой стены, а напротив была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая проходила через каюту вниз. Вдруг поддало, то есть шальной или,
пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто
за что мог.
Я, прежде нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от стены, а
я отделяюсь от кушетки.
«Но одно блюдо
за обедом — этого мало, — думалось
мне, — матросы,
пожалуй, голодны будут».
Она осветила кроме моря еще озеро воды на палубе, толпу народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку.
Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу; добрался кое-как до дверей своей каюты и там, ухватясь
за кнехт, чтоб не бросило куда-нибудь в угол,
пожалуй на пушку, остановился посмотреть хваленый шторм. Молния как молния, только без грома, или его
за ветром не слыхать. Луны не было.
— Для кого как, а для нас вы барышня, Надежда Васильевна.
Я так и молюсь
за вас: «Господи, помилуй нашу барышню Надежду Васильевну…» Вот сейчас провалиться, не вру…
Пожалуйте ручку, барышня!
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что
я не умру, пока не сломлю его.
Я систематически доконаю его,
я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда,
пожалуй,
я не отвечаю
за себя:
мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги.
Я это замечал: больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да еще работает
за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
— Да, тут вышла серьезная история… Отец,
пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении.
Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на
меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну,
я и оставил. Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
Заплатина круто повернулась перед зеркалом и посмотрела на свою особу в три четверти. Платье сидело кошелем; на спине оно отдувалось пузырями и ложилось вокруг ног некрасивыми тощими складками, точно под ними были палки. «Разве надеть новое платье, которое подарили тогда Панафидины
за жениха Капочке? — подумала Заплатина, но сейчас же решила: — Не стоит… Еще,
пожалуй, Марья Степановна подумает, что
я заискиваю перед ними!» Почтенная дама придала своей физиономии гордое и презрительное выражение.
Вот вы теперь,
пожалуй,
меня, этакую дуру, и разлюбите
за мой характер.