Неточные совпадения
— «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев
жену схоронить, тотчас и жениться поехали.
Для того ль, чтоб, их
схоронив, новых нажить —
жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить?
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее,
похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой
женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть
жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее
похоронил — псицу
похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
С
женою он совсем примирился, так как понял, что она не менее злонравна, нежели он, но в то же время гораздо умнее его и умеет
хоронить концы.
— Совершенно знаю-с; Черносвитов, изобретя свою ногу, первым делом тогда забежал ко мне показать. Но черносвитовская нога изобретена несравненно позже… И к тому же уверяет, что даже покойница
жена его, в продолжение всего их брака, не знала, что у него, у мужа ее, деревянная нога. «Если ты, — говорит, когда я заметил ему все нелепости, — если ты в двенадцатом году был у Наполеона в камер-пажах, то и мне позволь
похоронить ногу на Ваганьковском».
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная
жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца
схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Увянет лепота женская, отлетит мужское желание и «тако возжелают седьм
жен единова мужа», но в это время «изомрут младенцы в лонех матернех» и некому будет
хоронить мертвых.
— Рехнулся человек, — качая головой, раскольничьим полушепотом рассказывала Таисья. — Легкое место сказать, по весне
жену похоронил, а летом эту мочеганку Наташку приспособил… Страм один.
Утром Машеньку с Петей переводят к Басаргину: он с
женой переезжает сюда. Пишет в Тобольск, чтоб я скорее приехал; пишет к родным Ивашева через одного их приятеля, который должен их приготовить к этой ужасной вести. Одним словом, 30 декабря вместо поминок Камиллы Петровны в тот самый час, как она скончалась,
хоронят Ивашева, который сам для себя заказал обедню. [К. П. Ивашева умерла 30 декабря 1839 г. В. П. Ивашев умер 28 декабря 1840 г.]
Он умер утром, в те минуты, когда гудок звал на работу. В гробу лежал с открытым ртом, но брови у него были сердито нахмурены.
Хоронили его
жена, сын, собака, старый пьяница и вор Данила Весовщиков, прогнанный с фабрики, и несколько слободских нищих.
Жена плакала тихо и немного, Павел — не плакал. Слобожане, встречая на улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили друг другу...
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить. А по прочему по всему чудовый был человек, и прегостеприимный — после, как умер, нечем
похоронить было: все, что ни нажил, все прогулял!
Жена до сих пор по миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Ты,
жена, не больно изъянься на мои похороны: мертвому немного надо;
похорони, как
хоронили, примерно, свата Акима, так и меня
похорони…
Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед
женой тем, что он считает нечестным скакать
хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не ехал потому, что на несколько дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.
— А ежели на меня напущено было? Да ты, Тарас Григорьич, зубов-то не заговаривай… Мой грех, мой и ответ, а промеж мужа и
жены один бог судья. Ну, согрешил, ну, виноват — и весь тут… Мой грех не по улице гуляет, а у себя дома. Не бегал я от него, не прятался, не
хоронил концов.
В молодости он тут вел свою торговлю, а потом,
схоронив на тридцатом году своей жизни
жену, которую, по людским рассказам, он сам замучил, Крылушкин прекратил все торговые дела, запер дом и лет пять странничал.
Баймакова почётно
хоронил весь город, духовенство всех пяти церквей. Артамоновы шли за гробом вслед за
женой и дочерью усопшего; это не понравилось горожанам; горбун Никита, шагавший сзади своих, слышал, как в толпе ворчали...
— Так, — говорит
жена, — они померли, их и
схоронили.
Федя. Нашли. Представьте. Через неделю нашли тело какое-то. Позвали
жену смотреть. Разложившееся тело. Она взглянула. — Он? — Он. — Так и осталось. Меня
похоронили, а они женились и живут здесь и благоденствуют. А я — вот он. И живу и пью. Вчера ходил мимо их дома. Свет в окнах, тень чья-то прошла по сторе. И иногда скверно, а иногда ничего. Скверно, когда денег нет… (Пьет.)
Он тяготел к старой вере и постоянно принимал у себя старообрядческих архиереев и попов, хотя был крещен и венчан, и
жену свою
похоронил по обряду православной церкви.
Ну, конечно,
похоронил сначала двоих ребяток, потом
жену, а потом и сам помер.
— Что-с? — переспросил Степан. Густая щетина на его лице разошлась, и опять из нее выглянули добрые усталые глаза. — Больная, вы спрашиваете? Все мы тут больные. И
жена, и эта вот, и те, что на печке. Все. Во вторник третье дитя
хоронили. Конечно, местность у нас сырая, эта главное. Трясемся вот, и шабаш!..
— Где уж там лучше. И
жена и ребятишки все извелись, просто беда. Грудной еще ничего покуда, да к ним, конечно, не пристанет… А мальчонку, вашего крестника, на прошлой неделе свезли в Никольское. Это уж мы третьего по счету
схоронили… Позвольте-ка, Егор Иваныч, я вам посвечу. Поосторожнее тут.
— Ха! — сказал он, продолжая глядеть на меня этим тяжелым взглядом. — За веру!.. Бога вспомнили… Давно это было… Не хотел ребенка
хоронить на православном кладбище… Теперь
жену зарыл в яму, завалил камнями, без креста, без молитвы… Лес, камни… и люди, как камни…
О далекой родине он пел; о ее глухих страданиях, о слезах осиротевших матерей и
жен; он молил ее, далекую родину, взять его, маленького Райко, и
схоронить у себя и дать ему счастье поцеловать перед смертью ту землю, на которой он родился; о жестокой мести врагам он пел; о любви и сострадании к побежденным братьям, о сербе Боиовиче, у которого на горле широкая черная рана, о том, как болит сердце у него, маленького Райко, разлученного с матерью-родиной, несчастной, страдающей родиной.
— Ну как братнино-то письмо да в судейские руки попадет! — по малом времени зачала горевать игуменья. — По такому делу всякий клочок в тюрьму волочет, а у приказных людей тогда и праздник, как богатого человека к ответу притянут… Как не притянуть им Патапа?.. Матерóй осетер не каждый день в ихний невод попадает… При его-то спеси, при его-то гордости!.. Да легче ему дочь,
жену схоронить, легче самому живому в могилу лечь!.. Не пережить Патапу такой беды!..
Старик Масляников был старый вдовец.
Схоронив Евграфову мать, женился он на молоденькой девушке из бедного семейства, но и та пожила недолго. Поговаривали, будто обе
жены пошли в могилу от кулаков благоверного. В третий раз Макар Тихоныч жениться не хотел.
А меж тем домишко у него сгорел,
жена с ребятишками пошла по миру и,
схоронив детей, сама померла в одночасье…
— Когда я умру и когда меня
похоронят, отдайте это письмо моей
жене.
В одно прекрасное утро
хоронили коллежского асессора Кирилла Ивановича Вавилонова, умершего от двух болезней, столь распространенных в нашем отечестве: от злой
жены и алкоголизма.
Впрочем, труды по службе, воинской и думской, тяжесть переживаемого времени вообще, положили свою печать на обоих братьев, и они казались много старше своих лет, особенно князь Василий, которого удручало, кроме того, еще личное горе: не прошло и года, как он
похоронил свою любимую
жену, княгиню Анастасию, сошедшую в могилу в сравнительно молодых годах.
Евгений Николаевич Зыбин, между тем, поспешил
похоронить свою дочь и, забрав от старосты своего именьица кой-какие деньжонки, помчался в Москву, чтобы издали следить за своей
женой.
— Вот брюссельские кружева… Они великолепны… Но они предназначены, увы, для того, чтобы
похоронить твое сердце… — приговаривала она. — Хорошо еще, что брак — могила, из которой можно воскреснуть, но только не для того, чтобы возвратиться к
жене…
— Вот что я придумала, Софья Сергеевна, — начала графиня. — Надо заставить ее заснуть покрепче и во время сна взять трупик и заменить его сшитой из тряпок куклой… тогда можно завтра ее увезти, а трупик отвезет ваш муж в имение этого Зыбина и сдаст ему, сказав, что графиня Аракчеева повезла его сумасшедшую
жену к матери, а трупик приказала ему
похоронить… так пусть и скажет: графиня Аракчеева, этот титул и это имя еще до сих пор страшны для негодяев…
Прах Петра Валерьяновича
похоронили с надлежащей торжественностью и опустили в могилу в фамильный склеп Хвостовых на кладбище Ново-Девичьего монастыря, у которого две недели тому назад была окончательно решена участь его несчастной
жены.