Неточные совпадения
Он слушал Ленского
с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, —
Онегину всё было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора
придет,
Пускай покамест он живет
Да верит
мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас
с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные
миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны
прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.
— И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в
мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно
с этим человеком! И вот я останусь один… Я к вам
приду, Lise… Впредь будем вместе…
С ним
пришел, вероятно, его адъютант, тончайший корнет в
мире,
с неслыханно длинными ногами, белокурый,
с крошечным беличьим лицом и
с тем добродушным выражением, которое часто остается у матушкиных сынков, никогда ничему не учившихся или, по крайней мере, не выучившихся.
Часто вечером уходил я к Паулине, читал ей пустые повести, слушал ее звонкий смех, слушал, как она нарочно для меня пела — «Das Mädchen aus der Fremde», под которой я и она понимали другую деву чужбины, и облака рассеивались, на душе мне становилось искренно весело, безмятежно спокойно, и я
с миром уходил домой, когда аптекарь, окончив последнюю микстуру и намазав последний пластырь,
приходил надоедать мне вздорными политическими расспросами, — не прежде, впрочем, как выпивши его «лекарственной» и закусивши герингсалатом, [салатом
с селедкой (от нем.
Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов — весь
мир, от Пия IX «
с незапятнанным зачатием» до Маццини
с «республиканским iddio»; [богом (ит.).] от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который, умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не
приходило в голову завещать, — бессмертие души и ее защиту; от американских заклинателей, вызывающих покойников, до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом слово божие индийцам.
Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке.
С ним
пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек
миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался
с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил...
Ижбурдин. А кто его знает! мы об таком деле разве думали? Мы вот видим только, что наше дело к концу
приходит, а как оно там напредки выдет — все это в руце божией… Наше теперича дело об том только думать, как бы самим-то нам в
мире прожить, беспечальну пробыть. (Встает.) Одначе, мы
с вашим благородием тутотка забавляемся, а нас, чай, и бабы давно поди ждут… Прощенья просим.
— А вот видишь, положенье у них такое есть, что всяка душа свою тоись тяготу нести должна; ну, а Оринушка каку тяготу нести может — сам видишь! Вот и удумали они
с мужем-то, чтоб пущать ее в
мир; обрядили ее, знашь, сумой, да от понедельника до понедельника и ходи собирай куски, а в понедельник беспременно домой
приди и отдай, чего насобирала. Как не против указанного насобирает — ну, и тасканцы.
Исправник
пришел с испуганным лицом. Мы отчасти его уж знаем, и я только прибавлю, что это был смирнейший человек в
мире, страшный трус по службе и еще больше того боявшийся своей жены. Ему рассказали, в чем дело.
— Зачем же без пощады, дорогой мой господин Чиппатола! Я ни за что в
мире не возьму моих вчерашних слов назад — но я не кровопийца!.. Да вот постойте, сейчас
придет секундант моего противника. Я уйду в соседнюю комнату — а вы
с ним и условитесь. Поверьте, я ввек не забуду вашей услуги и благодарю вас от души.
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в
миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся
с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же
прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Положим, что это так; но тут не надо забывать, что цели других обществ слишком ограниченны, замкнуты, слишком внешни и не касаются внутреннего
мира работающих вкупе членов, вот почему наш союз не только не падает, а еще разрастается, и доказательством тому служит, что к нам постоянно идут новые ищущие неофиты, как и вы оба
пришли с открытыми сердцами и
с духовной жаждой слышать масонские поучения…
Великий мастер. Человек скитается, яко тень, яко цвет сельный отцветает. Сокровиществует и не весть кому соберет, умрет и ничего из славы сей земли
с собой не понесет. Наг
приходит в
мир сей и наг уходит. Господь даде, господь и взя.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий
мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал
с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что
приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти,
приходила бы на память…
Это была наигрязнейшая девица в
мире. Она-то и была Чекунда.
С ней вместе
пришла Двугрошовая. Эта уже была вне всякого описания.
Провозглашение это возникло при следующих условиях: Вильям Ллойд Гаррисон, рассуждая в существовавшем в 1838 году в Америке обществе для установления
мира между людьми о мерах прекращения войны,
пришел к заключению, что установление всеобщего
мира может быть основано только на явном признании заповеди непротивления злу насилием (Мф. V, 39) во всем ее значении, так, как понимают ее квакеры,
с которыми Гаррисон находился в дружеских сношениях.
«Толстой
пришел к убеждению, что
мир был грубо обманут, когда людей уверили, что учение Христа «не противься злу или злом» совместимо
с войной, судами, смертною казнью, разводами, клятвой, народными пристрастиями и вообще
с большинством учреждений гражданской и общественной жизни.
Должно
прийти время, когда
с людьми нашего
мира, занимающими положения, даваемые насилием, случится то, что случилось
с королем в сказке Андерсена «О новом царском платье», когда малое дитя, увидав голого царя, наивно вскрикнуло: «Смотрите, он голый!» и все, видевшие это и прежде, но не высказывавшие, не могли уже более скрывать этого.
Часто после беседы
с нею, взволнованный и полный грустно-ласкового чувства к людям, запредельным его
миру, он уходил в поле и там, сидя на холме, смотрел, как наступают на город сумерки — время, когда светлое и тёмное борются друг
с другом; как мирно
приходит ночь, кропя землю росою, и — уходит, тихо уступая новому дню.
— О древо! — уныло восклицали мы, —
с какими усилиями мы возрастили тебя и, возрастив,
с каким торжеством публиковали о том всему
миру! И что ж!
пришел некто — и в одну минуту испепелил все наши насаждения!
Помпадур понял это противоречие и, для начала, признал безусловно верною только первую половину правителевой философии, то есть, что на свете нет ничего безусловно-обеспеченного, ничего такого, что не подчинялось бы закону поры и времени. Он обнял совокупность явлений, лежавших в районе его духовного ока, и вынужден был согласиться, что весь
мир стоит на этом краеугольном камне «Всё тут-с».
Придя к этому заключению и применяя его специально к обывателю, он даже расчувствовался.
Вдруг, без всякой причины, на глаза его навернулись слезы, и, Бог знает каким путем, ему
пришла ясная мысль, наполнившая всю его душу, за которую он ухватился
с наслаждением — мысль, что любовь и добро есть истина и счастие, и одна истина и одно возможное счастие в
мире.
— Пророк Самуил, — начал священник, —
пришел в Вифлеем по повелению господню, и тут городские старейшины вопрошали его
с трепетом: «
мир ли вход твой, о прозорливче?» И рече пророк: «
мир, пожрети бо господу приидох, освятитеся и возвеселитеся днесье со мною». Станем ли и мы, раба божия Юлия, вопрошать тебя о
мире твоего пришествия в дом сей?..
В то время как сборы княгини совсем уже
приходили к концу, губернский город посетил новый вельможа тогдашнего времени — граф Функендорф, незадолго перед тем получивший в нашей губернии земли и приехавший
с тем, чтобы обозреть их и населять свободными крестьянами. Кроме того, у него, по его высокому званию, были какие-то большие полномочия, так что он в одно и то же время и хозяйничал и
миром правил.
Все, что я читал прежде, все, что узнавал
с такой наивной радостью, все свои и чужие материалистические мысли о
мире, о людях, о себе самом, все это проходило через освещенную полосу, и по мере того, как мысли и образы
приходили, вспыхивали и уступали место другим, — я чувствовал, что из-за них подымается все яснее, выступает все ближе то серое, ужасно безжизненное или ужасно живое, что лежало в глубине всех моих представлений и чего я так боялся.
Пожалуй, и повесили бы пьяного, не вступись Жегулев; но не успокоились мужики, пока собственноручно не выдрали парня, наломав тут же свежих березовых веток, — а потом
миром пришли к Жегулеву просить прощения и стояли без шапок, хотя обычно шапок не ломали, и парень кланялся вместе
с ними.
Горе, горе ему! она
пришла сюда
с верою в душе, — а возвратилась
с отчаяньем; (всё это время дьячок читал козлиным голосом послание апостола Павла, и кругом, ничего не заметив, толпа зевала в немом бездействии… что такое две страсти в целом
мире равнодушия?).
Действуя, он переносит во внешний
мир свою волю и тем самым
приходит в столкновение
с законом необходимости, владычествующим во внешнем
мире.
Тригорин. Если захочешь, ты можешь быть необыкновенною. Любовь юная, прелестная, поэтическая, уносящая в
мир грез, — на земле только она одна может дать счастье! Такой любви я не испытал еще… В молодости было некогда, я обивал пороги редакций, боролся
с нуждой… Теперь вот она, эта любовь,
пришла наконец, манит… Какой же смысл бежать от нее?
— Не знаю, — говорил Бенни, — и не помню, что за критический взгляд проводился на эти формы русской жизни теми заграничными писателями, у которых я все это вычитал; но помню, что и артель, и община, и круговая порука мне нравились все более и более, и я,
с одной стороны, сгорал нетерпением увидать, как живут люди в общине и в артели, а
с другой —
приходил в отчаяние, как честные люди всего
мира не видят преимуществ такого устройства перед всякими иными организациями?
Тут и конец твоей памяти на земле; к другим дети на могилу ходят, отцы, мужья, а у тебя — ни слезы, ни вздоха, ни поминания, и никто-то, никто-то, никогда в целом
мире не
придет к тебе; имя твое исчезнет
с лица земли — так, как бы совсем тебя никогда не бывало и не рождалось!
Отступив от
мира и рассматривая его
с отрицательной точки, им не захотелось снова взойти в
мир; им показалось достаточным знать, что хина лечит от лихорадки, для того чтоб вылечиться; им не
пришло в голову, что для человека наука — момент, по обеим сторонам которого жизнь:
с одной стороны — стремящаяся к нему — естественно-непосредственная,
с другой — вытекающая из него — сознательно-свободная; они не поняли, что наука — сердце, в которое втекает темная венозная кровь не для того, чтоб остаться в нем, а чтоб, сочетавшись
с огненным началом воздуха, разлиться алой артериальной кровью.
Такой смысл придает г. Жеребцов статье договора, где говорится о послах и гостях: «Иже посылаеми бывают от них ели и гостье, да приносить грамоту, пишюче сице: яко послах корабль селько. И от тех да увемы и мы, яко
с миром приходят». Кажется, это не совсем то, что выводит г. Жеребцов.
Приходят ли им в голову те будничные мелочи, которые гнетут нашу жизнь, знают ли они о том, что мы испытываем, соприкасаясь
с их высшим
миром?
— Чу — Марьушина собака воет, слышишь? Держат пса на цепи не кормя, почитай, это — чтобы пес-от злее был. Видишь, как хорошо ночью на улице-то? Народу совсем никого нету… То-то! Вон — звезда упала. А когда
придет конец
миру, они — снегом, звезды-то, посыпятся
с неба. Вот бы дожить да поглядеть…
(Обращаясь к Ананью Яковлеву). Я еще вчерасятко тебя на сходку звал, ты не
пришел!.. Сегодня бабенка Спиридоньевна прибегала к нам и новые известия об тебе дала… Значит, я сам к тебе
с миром на дом
пришел.
Он видел, как все, начиная
с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как
приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми
мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом
мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Мирович(один). Несчастные, несчастные мы
с нею существа!.. И что тут делать, как быть? Хорошо разным мудрецам, удивлявшим
мир своим умом, силой воли, характера, решать великие вопросы… Там люди
с их индивидуальностью — тьфу! Их переставляют, как шашки: пусть себе каждый из них летит и кувыркается, куда ему угодно. Нет, вот тут бы
пришли они и рассудили, как разрубить этот маленький, житейский гордиев узел!
Прикажешь ли пустить его?» Игумен молчал, черты его изменялись, теряли свою торжественность и превращались в холодное, недоверчивое и строгое выражение,
с которым он смотрел на несовершенный
мир; но душа его отстала — она еще не
пришла в обыкновенное положение.
Было поздно; сильный ветер дул
с взморья; черные тучи, окровавленные снизу лучами солнца, роняли огромные капли теплой воды на растрескавшуюся землю. Феодор, взволнованный встречею и боясь грозы, не хотел ехать далее и свернул в монастырь Энат, лежащий возле Александрии. Служитель божий, гражданин всего
мира христианского, в те времена везде находил отворенную дверь, и всюду приход его считался счастием, тем паче в монастыре, куда
приходили все бедные и труждающиеся дети церкви.
И, показав град и домы, сказал тот старец пареньку: «Не своею волею, не своим обещаньем
пришел ты в безмятежное наше жилище, потому и нельзя тебе
с нами пребыти, изволь идти в
мир».
— Молись же Богу, чтоб он скорей послал тебе человека, — сказала Аграфена Петровна. —
С ним опять, как в детстве бывало, и светел и радошен вольный свет тебе покажется, а людская неправда не станет мутить твою душу. В том одном человеке вместится весь
мир для тебя, и, если будет он жить по добру да по правде, успокоится сердце твое, и больше прежнего возлюбишь ты добро и правду. Молись и ищи человека.
Пришла пора твоя.
Все мы, все мы в этом
мире тленны,
Тихо льётся
с клёнов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что
пришло процвесть и умереть.
— Сестры, сестры! Вот уйдем мы домой и потом станем вспоминать эту ночь. И что же мы вспомним? Мы ждали долго, — и Жених не
пришел. Но сестры и Неразумные девы, если бы они были
с нами в эту ночь, не то ли же самое сохранили бы воспоминание? На что же нам мудрость наша? Неужели мудрость наша над морем случайного бывания не может восславить светлого
мира, созданного дерзающей волей нашей? Жениха нет ныне
с нами, — потому ли, что он не
приходил к нам, потому ли, что, побыв
с нами довольно, он ушел от нас?
Но меркнет день — настала ночь;
Пришла, и
с мира рокового
Ткань благодатную покрова
Сорвав, отбрасывает прочь…
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна!
Или если, например, гость
пришел к Малгоржану, а Полояров или Лидинька за что-нибудь против этого гостя зубы точили, то опять же, нимало не стесняясь, приступали к нему
с объяснением и начинали зуб за зуб считаться, а то и до формальной ругани доходило, и Малгоржан не находил уместным вступаться за своего гостя: «пущай его сам, мол, как знает, так и ведается!» Вообще же такое нестеснительное отношение к посетителям коммуны образовалось из этого принципа, что весь
мир разделяется на «мы » и «подлецы »; то, что не мы, то подлецы да пошляки, и обратно.
Пришла новая волна упоения
миром. Вместе
с «личным счастьем» первая встреча
с «Западом» и первые пред ним восторги: «культурность», комфорт, социал-демократия… И вдруг нежданная, чудесная встреча: Сикстинская Богоматерь в Дрездене, Сама Ты коснулась моего сердца, и затрепетало оно от Твоего зова.
Иначе говоря, лишь
с другого конца Аристотель
приходит к той же основной характеристике
мира идей, какую он имеет у Платона, к признанию его трансцендентно-имманентности или же имманентно-трансцендентности: идеи-формы суть семена, которые, каждое по роду своему, творчески произрастают в становлении, обусловливаемом аристотелевской ΰλη [Материя (греч.).].
Это наступает вместе
с той религиозной зрячестью, какая
приходит в
мир с воплощением Слова. «Великий Пан» умер, но одновременно народился новый, преображенный Пан.