Неточные совпадения
Ой ласточка! ой глупая!
Не вей гнезда под берегом,
Под берегом крутым!
Что день — то прибавляется
Вода
в реке: зальет она
Детенышей твоих.
Ой бедная молодушка!
Сноха
в дому последняя,
Последняя раба!
Стерпи грозу великую,
Прими побои лишние,
А с глазу неразумного
Младенца не спускай!..
Правдин (останавливая ее). Поостановитесь, сударыня. (Вынув бумагу и важным голосом Простакову.) Именем правительства вам приказываю сей же час собрать людей и крестьян ваших для объявления им указа, что за бесчеловечие жены вашей, до которого попустило ее ваше крайнее слабомыслие, повелевает мне правительство
принять в опеку
дом ваш и деревни.
Но вспомнив, что ожидает ее одну
дома, если она не
примет никакого решения, вспомнив этот страшный для нее и
в воспоминании жест, когда она взялась обеими руками за волосы, она простилась и уехала.
Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот разговор, весьма трудный для хозяйки
дома при небольшом столе, при лицах, как управляющий и архитектор, лицах совершенно другого мира, старающихся не робеть пред непривычною роскошью и не могущих
принимать долгого участия
в общем разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным тактом, естественностью и даже удовольствием, как замечала Дарья Александровна.
― Может быть, не
принимают? ― сказал Левин, входя
в сени
дома графини Боль.
— А я стеснен и подавлен тем, что меня не
примут в кормилицы,
в Воспитательный
Дом, — опять сказал старый князь, к великой радости Туровцына, со смеху уронившего спаржу толстым концом
в соус.
И, откинувшись
в угол кареты, она зарыдала, закрываясь руками. Алексей Александрович не пошевелился и не изменил прямого направления взгляда. Но всё лицо его вдруг
приняло торжественную неподвижность мертвого, и выражение это не изменилось во всё время езды до дачи. Подъезжая к
дому, он повернул к ней голову всё с тем же выражением.
Анна уже была
дома. Когда Вронский вошел к ней, она была одна
в том самом наряде,
в котором она была
в театре. Она сидела на первом у стены кресле и смотрела пред собой. Она взглянула на него и тотчас же
приняла прежнее положение.
Весь день этот Анна провела
дома, то есть у Облонских, и не
принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали
в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал
дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!..
Принимай их после этого
в порядочный
дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены
в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил
в военной службе: знаю, что
в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта
домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные
принимают участие
в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..
Козьма да Денис!» Когда же подъехал он к крыльцу
дома, к величайшему изумленью его, толстый барин был уже на крыльце и
принял его
в свои объятья.
Наконец сон, который уже целые четыре часа держал весь
дом, как говорится,
в объятиях,
принял наконец и Чичикова
в свои объятия.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического
дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой
в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается
в ее
доме и
в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление
принял модный католицизм.
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно
дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит;
Кокетства
в ней ни капли нет —
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.
Во время путешествия он заметно успокоился; но по мере приближения к
дому лицо его все более и более
принимало печальное выражение, и когда, выходя из коляски, он спросил у выбежавшего, запыхавшегося Фоки: «Где Наталья Николаевна?» — голос его был нетверд и
в глазах были слезы.
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно
в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет
принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была
в «благородном, можно даже сказать
в аристократическом полковничьем
доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
Когда на другое утро, ровно
в одиннадцать часов, Раскольников вошел
в дом — й части,
в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не
принимали его: прошло по крайней мере десять минут, пока его позвали.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что
в домах говорят о нем все хуже, злее. Он
приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке
в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал
дома.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав
в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился
в год, когда отец его воевал с турками, попал
в плен,
принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из
дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти
в Турцию, но бабушка не пустила ее.
Ему показалось, что он
принял твердое решение, и это несколько успокоило его. Встал, выпил еще стакан холодной, шипучей воды. Закурил другую папиросу, остановился у окна. Внизу, по маленькой площади, ограниченной стенами
домов, освещенной неяркими пятнами желтых огней, скользили, точно
в жидком жире, мелкие темные люди.
Пожарные
в касках и черных куртках стояли у ворот
дома Винокурова, не
принимая участия
в работе; их медные головы точно плавились, и было что-то очень важное
в черных неподвижных фигурах, с головами римских легионеров.
Подумав над этим, он направился к Трусовой, уступил ей
в цене
дома и,
принимая из пухлых рук ее задаток, пачку измятых бумажек, подумал, не без печали...
Все это
приняло в глазах Самгина определенно трагикомический характер, когда он убедился, что верхний этаж
дома, где жил овдовевший доктор Любомудров, — гнездо людей другого типа и, очевидно, явочная квартира местных большевиков.
—
В городе заметили, что у меня
в доме неладно; видели, что вы ходили с Верой
в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не
принимали… вот откуда вышла сплетня!
И Татьяна Марковна, наблюдая за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила
в дела, не
принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний
в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову
в ладони, оставаясь подолгу одна.
— И писем не будете писать, — давал за него ответ Тушин, — потому что их не передадут.
В дом тоже не придете — вас не
примут…
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти
в своей комнате
в одной юбке, без башмаков! — солгала бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не велела
принимать его
в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
Яков с Кузьмой провели утро
в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма
принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к
дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около
дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и
приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного
в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать
в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож
в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему
в старый
дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он
примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
К нему все привыкли
в городе, и почти везде, кроме чопорных
домов,
принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства. Бабушка не
принимала его, только когда ждала «хороших гостей», то есть людей поважнее
в городе.
Помню еще около
дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца
в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только
в одном мгновении, когда меня
в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня
принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна
в окно…
А чтобы доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов
принять вызов, то буду идти за ними
в двадцати шагах до самого их
дома, затем стану перед
домом и буду ждать их мужчин.
Я слишком это поняла, но уже было поздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не
принимать вас
в дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь.
Адмирал хотел отдать визит напакианскому губернатору, но он у себя
принять не мог, а дал знать, что
примет, если угодно,
в правительственном
доме. Он отговаривался тем, что у них частные сношения с иностранцами запрещены. Этим же объясняется, почему не хотел
принять нас и нагасакский губернатор иначе как
в казенном
доме.
В гостиницу пришли обедать Кармена, Абелло, адъютант губернатора и много других. Абелло, от имени своей матери, изъявил сожаление, что она, по незнанию никакого другого языка, кроме испанского, не могла
принять нас как следует. Он сказал, что она ожидает нас опять, просит считать ее
дом своим и т. д.
Но и наши не оставались
в долгу.
В то самое время, когда фрегат крутило и било об дно, на него нанесло напором воды две джонки. С одной из них сняли с большим трудом и
приняли на фрегат двух японцев, которые неохотно дали себя спасти, под влиянием строгого еще тогда запрещения от правительства сноситься с иноземцами. Третий товарищ их решительно побоялся, по этой причине, последовать примеру первых двух и тотчас же погиб вместе с джонкой. Сняли также с плывшей мимо крыши
дома старуху.
Мало того, что всё осталось по-прежнему,
в доме началась усиленная работа: проветривания, развешивания и выбивания всяких шерстяных и меховых вещей,
в которой
принимали участие и дворник, и его помощник, и кухарка, и сам Корней.
Только один человек во всем
доме не
принимал никакого участия
в этом переполохе.
— Хиония Алексеевна, вы иногда, кажется, забываете, что
в этом
доме хозяин я… А то вы так странно держите себя и позволяете себе так много, что
в одно прекрасное утро я должен буду
принять свои меры.
Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата и знал, что Привалов не болен, а просто заперся у себя
в комнате, никого не
принимает и сам никуда не идет. Вот уж третья неделя пошла, как он и глаз не кажет
в бахаревский
дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.
— Матушка ты наша, Надежда Васильевна, — говорила одна сгорбленная старушка, — ты поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь
дом везет,
в поле колотится
в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную
принимает.
Я вдруг встаю и говорю Михаилу Ивановичу: мне горько вам объявить, но я не желаю вас более
принимать в моем
доме.
Мне очень лестно бы было вас
принимать и впредь
в моем
доме.
Главное же
в том заключалось, что, как узнал я тогда же, был этот молодой помещик женихом ее уже давно и что сам же я встречал его множество раз
в ихнем
доме, но не
примечал ничего, ослепленный своими достоинствами.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему. Я застал его
дома. Он сидел
в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи. Серая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня
принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились
в разговор.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест
в губернии и, получив отказ от руки и от
дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать
в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя
в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла
в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала
в суп, не
приняв вида ромба или трапеции.
Дичи у него
в поместье водится много,
дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные,
принимает гостей ласково, а все-таки неохотно к нему едешь.
Происходил он от старинного
дома, некогда богатого; деды его жили пышно, по-степному: то есть
принимали званых и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров и собак,
в торжественные дни поили народ вином и брагой, по зимам ездили
в Москву на своих,
в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша и питались домашней живностью.