Неточные совпадения
Брат сел под кустом, разобрав удочки, а Левин
отвел лошадь, привязал ее и вошел в недвижимое ветром огромное серо-зеленое
море луга. Шелковистая с выспевающими семенами трава была почти по пояс
на заливном месте.
За время, которое он
провел в суде, погода изменилась: с
моря влетал сырой ветер, предвестник осени, гнал над крышами домов грязноватые облака, как бы стараясь затискать их в коридор Литейного проспекта, ветер толкал людей в груди, в лица, в спины, но люди, не обращая внимания
на его хлопоты, быстро шли встречу друг другу, исчезали в дворах и воротах домов.
Я ходил
на пристань, всегда кипящую народом и суетой. Здесь идут по длинной, далеко уходящей в
море насыпи рельсы, по которым
возят тяжести до лодок. Тут толпится всегда множество матросов разных наций, шкиперов и просто городских зевак.
Здесь царствовала такая прохлада, такая свежесть от зелени и с
моря, такой величественный вид
на море,
на леса,
на пропасти,
на дальний горизонт неба,
на качающиеся вдали суда, что мы, в радости, перестали сердиться
на кучеров и велели дать им вина, в благодарность за счастливую идею
завести нас сюда.
Один смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за другим бросаются с русленей прямо в
море и
на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и не
сводит глаз с того, что делается в кают-компании; третий, сидя
на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости
свести губ.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно
проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели
на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг
на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Один
водил,
водил по грязи, наконец повел в перелесок, в густую траву, по тропинке, совсем спрятавшейся среди кактусов и других кустов, и вывел
на холм, к кладбищу, к тем огромным камням, которые мы видели с
моря и приняли сначала за город.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков, пошли пешком
проводить нас с версту.
На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите
на море: вы больше его не увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало
на солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Вместе с нею попали еще две небольшие рыбки: огуречник — род корюшки с темными пятнами по бокам и
на спине (это было очень странно, потому что идет она вдоль берега
моря и никогда не заходит в реки) и колюшка — обитательница
заводей и слепых рукавов, вероятно снесенная к устью быстрым течением реки.
На заводях Кусуна мы застали старого лодочника маньчжура Хей-ба-тоу, что в переводе значит «морской старшина». Это был опытный мореход, плавающий вдоль берегов Уссурийского края с малых лет. Отец его занимался морскими промыслами и с детства приучил сына к
морю. Раньше он плавал у берегов Южно-Уссурийского края, но в последние годы под давлением русских перекочевал
на север.
Река эта (по-удэгейски Суа или Соага) состоит из двух речек — Гага и Огоми, длиною каждая 1–8 км, сливающихся в 1,5 км от
моря. Речка Гага имеет три притока: справа — Нунги с притоком Дагдасу и Дуни, а слева — один только ключ Ада с перевалом
на Кусун. Речка Огоми имеет два притока: Канходя и Цагдаму. Около устья Соен образует небольшую, но глубокую
заводь, соединяющуюся с
морем узкой протокой. Эта
заводь и зыбучее болото рядом с ним — остатки бывшей ранее лагуны.
В низовьях Такема разбивается
на три рукава. Они все впадают в длинную
заводь, которая тянется вдоль берега
моря и отделена от него песчаным валом. Раньше устье Такемы было в 12 км от
моря, там, где долина суживается и образует «щеки». Об этом красноречиво говорят следы коррозии [Углубления, проделанные морским прибоем в горной породе.] с левой стороны долины, у подножия отодвинутых ныне в глубь страны береговых обрывов, состоящих из аклировидного гранита.
20 октября, утром, мы тронулись в путь. Старообрядец Нефед Черепанов вызвался
проводить нас до реки Соен.
На этом пути в
море впадает несколько речек, имеющих только туземные названия. Это будут: Мэяку (по-китайски Михейзуйза), Найна, Калама, Гианкуни и Лоси.
По возвращении с этих работ я занялся вычерчиванием съемок. Н.А. Десулави ботанизировал
на берегу
моря, а П.П. Бордаков все эти дни
проводил с Дерсу. Он расспрашивал его об охоте
на тигров, о религии и загробной жизни.
Целые дни я
проводил в палатке, вычерчивал маршруты, делал записи в дневниках и писал письма. В перерывах между этими занятиями я гулял
на берегу
моря и наблюдал птиц.
Весь следующий день мы
провели в беседе. Река Санхобе являлась крайним пунктом нашего путешествия по берегу
моря. Отсюда нам надо было идти к Сихотэ-Алиню и далее
на Иман.
На совете решено было остаться
на Санхобе столько времени, сколько потребуется для того, чтобы подкрепить силы и снарядиться для зимнего похода.
Река Мутухе (по-удэгейски — Ца-уги) впадает в бухту Опричник (44° 27' с. ш. и 39° 40' в. д. от Гринвича), совершенно открытую со стороны
моря и потому для стоянки судов не пригодную. Глубокая
заводь реки, сразу расширяющаяся долина и необсохшие болота вблизи
моря указывают
на то, что раньше здесь тоже был залив, довольно глубоко вдававшийся в сушу. По береговым валам около самой бухты растет ползучий даурский можжевельник, а по болотам — кустарниковая береза с узкокрылыми плодами.
Около таких лагун всегда держится много птиц. Одни из них были
на берегу
моря, другие предпочитали держаться в
заводях реки. Среди первых я заметил тихоокеанских чернозобиков. Судя по времени, это были, вероятно, отсталые птицы.
Утром 8 августа мы оставили Фудзин — это ужасное место. От фанзы Иолайза мы вернулись сначала к горам Сяень-Лаза, а оттуда пошли прямо
на север по небольшой речке Поугоу, что в переводе
на русский язык значит «козья долина».
Проводить нас немного вызвался 1 пожилой таз. Он все время шел с Дерсу и что-то рассказывал ему вполголоса. Впоследствии я узнал, что они были старые знакомые и таз собирался тайно переселиться с Фудзина куда-нибудь
на побережье
моря.
С северо — востока, от берегов большой реки, с северо — запада, от прибережья большого
моря, — у них так много таких сильных машин, —
возили глину, она связывала песок,
проводили каналы, устраивали орошение, явилась зелень, явилось и больше влаги в воздухе; шли вперед шаг за шагом, по нескольку верст, иногда по одной версте в год, как и теперь все идут больше
на юг, что ж тут особенного?
В половине семидесятых годов мне привелось
провести зиму в одной из так называемых stations d’hiver <зимних станций>
на берегу Средиземного
моря.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня
отвели ему в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают
на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь в
море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
Почти всё время поп Семен
проводил в пустыне, передвигаясь от одной группы к другой
на собаках и оленях, а летом по
морю на парусной лодке или пешком, через тайгу; он замерзал, заносило его снегом, захватывали по дороге болезни, донимали комары и медведи, опрокидывались
на быстрых реках лодки и приходилось купаться в холодной воде; но всё это переносил он с необыкновенною легкостью, пустыню называл любезной и не жаловался, что ему тяжело живется.
Нельзя предположить, чтобы каждая перепелка отдельно летела прямо
на берег
моря за многие тысячи верст, и потому некоторые охотники думают, что они собираются в станицы и совершают свое воздушное путешествие по ночам, а день
проводят где случится, рассыпавшись врознь, для приисканья корма, по той местности,
на какую попадут.
—
Свел ведь, подлец, собаку! — испуганно прошептал дедушка, все еще сидя
на корточках. — Никто, как он — дело ясное… Помнишь, давеча у моря-то он все колбасой прикармливал.
— Потому что
море… А письма от Осипа не будет… И сидеть здесь, сложа руки… ничего не высидим… Так вот, что я скажу тебе, сирота.
Отведу я тебя к той барыне… к нашей… А сам посмотрю,
на что здесь могут пригодиться здоровые руки… И если… если я здесь не пропаду, то жди меня… Я никогда еще не лгал в своей жизни и… если не пропаду, то приду за тобою…
— Ну вот, видишь ли! Но продолжаю. Во-вторых, среди
моря мужиков я вижу небольшую группу дворян и еще меньшую группу купцов. Если я направлю внутреннюю политику против дворян — кто же будет исправлять должность опоры? с кем буду я
проводить время, играть в ералаш, танцевать
на балах? Ежели я расточу купцов — у кого я буду есть пироги? Остается, стало быть, только одно, четвертое сословие, которое могло бы быть предметом внутренней политики, — это сословие нигилистов.
— А непременно: дурака досыта кормить нужно с предосторожностями. Смотрите: вон овсяная лошадь… ставьте ее к овсу смело: она ест, и ей ничего, а припустите-ка мужичью клячу: она либо облопается и падет, либо пойдет лягаться во что попало, пока сама себе все ноги поотколотит. Вон у нас теперь
на линии, где чугунку строят, какой
мор пошел! Всякий день меня туда
возят; человека по четыре, по пяти вскрываю: неукротимо мрут от хорошей пищи.
И одна главная дорога с юга
на север, до Белого
моря, до Архангельска — это Северная Двина. Дорога летняя. Зимняя дорога, по которой из Архангельска зимой рыбу
возят, шла вдоль Двины, через села и деревни. Народ селился, конечно, ближе к пути, к рекам, а там, дальше глушь беспросветная да болота непролазные, диким зверем населенные… Да и народ такой же дикий блудился от рождения до веку в этих лесах… Недаром говорили...
Так
проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда человека схватит за сердце
море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю
на руки брата, Туба ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами
на краю, и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок
моря.
— Имею большую причину от игумена Моисея, — жаловался дьячок Арефа товарищам по несчастью. — Нещадно он бил меня шелепами [Шелепы — мешки с песком. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]… А еще измором
морил на всякой своей монастырской работе. Яко лев рыкающий, забрался в нашу святую обитель… Новшества везде
завел, с огнепальною яростию работы египетские вменил… Лютует над своею монастырскою братией и над крестьянами.
Или вы думаете, позвольте спросить вас, или вы думаете, что, дескать, так и так, убежим безнаказанно, да и того… дескать, хижинку вам
на берегу
моря; да и ворковать начнем и об чувствах разных рассуждать, да так и всю жизнь
проведем, в довольстве и счастии; да потом заведется птенец, так мы и того… дескать, так и так, родитель наш и статский советник, Олсуфий Иванович, вот, дескать, птенец завелся, так вы по сему удобному случаю снимите проклятие да благословите чету?
После проверки в присутствии местного начальства вывели партию
на берег.
Проведя несколько месяцев
на море, арестанты впервые чувствовали под ногами твердую почву. Пароход,
на котором они прожили столько времени, покачивался в темноте и вздыхал среди ночи клубами белого пара.
Барыня.
На много ли?.. Федор Иваныч! Принять от него серебро! Вон сейчас! От него всё. Этот человек меня в гроб
сведет. Вчера чуть-чуть не
заморил собачку, которая ничего ему не сделала. Мало ему этого, он же зараженных мужиков вчера в кухню
завел, и опять они здесь. От него всё! Вон, сейчас вон! Расчет, расчет! (Семену.) А если ты себе вперед позволишь шуметь в моем доме, я тебя, скверного мужика, выучу!
Я их
завез туда и устроил в Майоренгофе,
на самом берегу
моря.
Так, думая то о сыне, то о Сережке и больше всего о Мальве, Василий возился
на песке и всё ждал. Беспокойное настроение незаметно перерождалось у него в темную подозрительную мысль, но он не хотел остановиться
на ней. И, скрывая от себя свое подозрение, он
провел время до вечера, то вставая и расхаживая по песку, то снова ложась. Уже
море потемнело, а он всё еще рассматривал его даль, ожидая лодку.
Им военная служба страшнее самого черта: и бьют, мол, там, и
на ученье
морят, и из ружья стреляют, и в походы
на турков
водят.
И вставал Сухман
на резвы ноги,
Он седлал коня свого доброго,
Выезжал Сухман ко синю
морю,
Ко синю
морю, к тихим
заводям.
Огромная, крытая ковром столовая с длинными столами и с диванами по бортам, помещавшаяся в кормовой рубке, изящный салон, где стояло пианино, библиотека, курительная, светлые, поместительные пассажирские каюты с ослепительно чистым постельным бельем, ванны и души, расторопная и внимательная прислуга, обильные и вкусные завтраки и обеды с хорошим вином и ледяной водой, лонгшезы и столики наверху, над рубкой, прикрытой от палящих лучей солнца тентом, где пассажиры, спасаясь от жары в каютах,
проводили большую часть времени, — все это делало путешествие
на море более или менее приятным, по крайней мере для людей, не страдающих морской болезнью при малейшей качке.
— А я, вашескобродие,
на отчаянность пошел. Думаю: пропаду или доберусь до своих и явлюсь
на корвет, чтобы не было подозрения, что я нарушил присягу и бежал… Увидал я, значит, раз, что близко судно идет, близко так, я перекрестился да незаметно и бултых в
море…
На судне, значит, увидали и подняли из воды.
На счастье оно шло сюда, и сегодня, как мы пришли,
отвезли меня
на корвет… Извольте допросить французов.
— А я буду купец Смолокуров, Марко Данилыч, рыбой в Астрахани и по всему Низовью промышляем. И
на море у нас свои ватаги есть. Сюда, к Макарью, рыбу
вожу продавать.
Как умеет она рассказать и о заморских краях, и о синем
море… и о горах высоченных до неба… и о апельсиновых и лимонных, да миндальных деревьях, что растут прямо
на воле, а не в кадках, как в Ботаническом саду, куда ежегодно летом
возят приюток.
После осмотра селения я хотел перебраться
на другую сторону реки Улике. Антон Сагды охотно взялся
проводить меня к
морю. Мы сели с ним в лодку и переехали через реку. Коса, отделяющая ее от
моря, оказалась шире, чем я предполагал. Она заросла лиственицей в возрасте от ста до ста пятидесяти лет.
В углу, где скалистые обрывы мыса Суфрен соприкасаются с низменным берегом, впадает небольшая речка Адими. Пройдя от реки Адими еще 2 километра, мы стали биваком
на широкой косе, отделяющей длинную Самаргинскую
заводь от
моря.
И он не ошибся в своем расчете. Не успел еще доскакать и до лесной опушки Игорь, как незаметно подкравшийся сон тяжело опустился
на веки раненой девушки. Искусно забинтованное плечо почти не давало себя чувствовать сейчас. Было даже, как будто, хорошо и приятно лежать, так, молча, в тиши, без всякого движения, среди целого
моря мягкого душистого сена, совершенно сухого внутри. Не долго боролась с обволакивающей ее со всех сторон дремой Милица и, устроившись поудобнее,
завела глаза.
В том же особняке, куда Катю
водили на допрос, где она сидела в подвале, ей дали свидание с отцом. Ввели Ивана Ильича в комнату и оставили их одних. В раскрытые окна несло просторным запахом
моря и водорослей, лиловые гроздья глициний, свешиваясь с мрамора оконных притолок, четко вылеплялись
на горячей сини неба.
Начал с одного парохода,
завел дело
на Каспийском
море, а теперь перемахнул
на верховья Волги, сплотил несколько денежных тузов и без всякого почти труда
проводит в жизнь свою заветную мечту.
В народе ходили страшные слухи: приказано
морить простой народ, чтоб его было поменьше; доктора сыплют в колодцы отравные порошки; здоровых людей захватывают
на улицах крючьями и
отвозят в «бараки», откуда никто уж не возвращается; их там засыпают известкой и хоронят живыми.
Когда другие спали крепким сном, в полуночные часы спешил я украдкой, с трепетом сердечным, как
на условленное свидание любви,
проводить утомленное солнце в раковинный дворец его
на дно
моря и опять в то же мгновение встретить его, освеженное волнами, в новой красоте начинающее путь свой среди розовых облаков утра.
— Трудно ответить
на этот вопрос! Вся русская администрация Инкоу живёт в настоящее время в Харбине в вагонах, готовая вернуться тотчас по взятии Инкоу обратно, но во-первых, наши военные операции отодвинулись теперь дальше
на север между Хайченом и Айсазаном, а во-вторых, японцы, конечно, постараются удержать за собою Инкоу, сделав из него базу для доставления продовольствия… Недаром они
проводят дорогу от Гайджоу к
морю… Устье реки Ляохе для них драгоценно…