Неточные совпадения
Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу
прошел прямо
в скит. Там ему отворили, хотя
в этот час уже никого не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел
в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот послал его „
в мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак,
в котором сразу потеряешься и заблудишься…»
Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой,
в углу стены,
в старой, почти развалившейся деревянной
келье, поставленной тут еще
в древнейшие времена, еще
в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор
ходили в монастыре и
в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.
Старик прослыл у духоборцев святым; со всех концов России
ходили духоборцы на поклонение к нему, ценою золота покупали они к нему доступ. Старик сидел
в своей
келье, одетый весь
в белом, — его друзья обили полотном стены и потолок. После его смерти они выпросили дозволение схоронить его тело с родными и торжественно пронесли его на руках от Владимира до Новгородской губернии. Одни духоборцы знают, где он схоронен; они уверены, что он при жизни имел уже дар делать чудеса и что его тело нетленно.
Ты
проходишь, дорогой друг, мимо
кельи,
Где несчастная черница ждет
в мученьи.
Из Каменки неизвестный человек
прошел на Тагил-реку и там действительно отыскал медную руду и
в то же время усмотрел
в лесу две
кельи,
в которых жили три раскольничьих старицы: Платонида, Досифея и Варсонофия, и старец Варфоломей.
В растворенное окно
кельи, выходившее на монастырский двор, он видел, как пошел народ из церкви, как
прошла его воеводша с Мироновой попадьей, как вышел из церкви и сам игумен Моисей, благословлявший народ.
Звонили к вечерни; монахи и служки
ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от
кельи архимандрита
в храм; длинные, черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто бы это была их главная должность.
Вышел из
кельи его, сел около неё на скамью под старой сосной — нарочно тут сел, ибо на этой скамье выгоняемые и уходившие из обители как бы для объявления торчали.
Ходит мимо братия, косится на меня, иные отплёвываются: забыл я сказать, что был пущен слух, якобы Антоний-то
в любовники взял меня; послушники мне завидовали, а монаси барину моему, — ну и клеветали на обоих.
Дочь была белокурая, чрезвычайно белая, бледная, полная, чрезвычайно короткая девушка, с испуганным детским лицом и очень развитыми женскими формами. Отец Сергий остался на лавочке у входа. Когда
проходила девушка и остановилась подле него и он благословил ее, он сам ужаснулся на себя, как он осмотрел ее тело. Она
прошла, а он чувствовал себя ужаленным. По лицу ее он увидал, что она чувственна и слабоумна. Он встал и вошел
в келью. Она сидела на табурете, дожидаясь его.
Игумен принимал всех и во всякое время. Мужик
прошел в игуменскую
келью, и Половецкий видел, как он возвращался через полчаса, шагая по монастырскому двору тяжелой мужицкой походкой. Он шел, держа шапку
в руках, и встряхивал головой,
в которой, видимо, плохо укладывались слова пастырского утешения. Он неторопливо отвязал свою лошадь, тяжело подпрыгнул на нее и с трудом сел. Половецкий долго смотрел, как он ехал, болтая руками и ногами.
— Что ж матушка!.. Матушке своя жизнь, нам другая… Не век же
в кельях жить, этак не увидишь, как и молодость
пройдет… Пропустить ее не долго, а
в другой раз молода не будешь… Пожить хочется, Таня, пожить!..
— Из скитов замуж честью не
ходят, — сказала Фленушка. — Девишник-от нам у матушки
в келье, что ли, справлять? А горной пир [Обед у молодых после свадьбы.]
в келарне?.. Образумься, Петр Степаныч… Получивши наследство, никак ты совсем ошалел.
— Да
в кельи захотела, — смеясь, сказал Патап Максимыч. — Иночество, говорит, желаю надеть. Да ничего, теперь блажь из головы, кажись, вышла. Прежде такая невеселая
ходила, а теперь совсем другая стала — развеселая. Замуж пора ее, кумушка, вот что.
Оставшись одна, заложила Манефа руки зá спину и
в мрачной думе твердыми, мерными шагами стала
ходить взад и вперед по
келье…
Вольный ход, куда хочешь, и полная свобода настали для недавней заточенницы. Но, кроме часовни и
келий игуменьи, никуда не
ходит она. Мерзок и скверен стал ей прекрасный Божий мир. Только
в тесной
келье, пропитанной удушливым запахом воска, ладана и деревянного масла, стало привольно дышать ей… Где-то вы, кустики ракитовые, где ты, рожь высокая, зыбучая?.. Греховно, все греховно
в глазах молодой белицы…
Призадумалась Манефа. Сбывались ее предчувствия… Засуча рукава и закинув руки за спину, молча
ходила она ровными, но быстрыми шагами взад и вперед по
келье…
В глубоком молчаньи сидела у окна Фленушка и глаз не сводила с игуменьи.
И лекаря-то выписала поганить нечестивым лекарством святую душеньку, и власть-то забрала
в обители непомерную, такую власть, что даже ключницу, мать Софию, из игуменских
келий выгнала, не уважа того, что пятнадцать годов она
в ключах при матушке
ходила, а сама Марья Гавриловна без году неделя
в обители живет, да и то особым хозяйством…
День к вечеру склонялся, измучилась Фленушка писавши, а Манефа, не чувствуя устали, бодро
ходила взад и вперед по
келье, сказывая, что писать. Твердая, неутомимая сила воли виднелась и
в сверкающих глазах ее, и
в разгоревшихся ланитах, и
в крепко сжатых губах. Глядя на нее, трудно было поверить, что эта старица не дольше шести недель назад лежала
в тяжкой смертной болезни и одной ногой
в гробу стояла.
— Нет… келейничать и клиросом править Марью успех не возьмет, — сказала Манефа. — Попрошу Виринеюшку, отдала бы мне
в келейницы свою Евдокею. Ты
в ключах будешь, а она
в келье прибирать да за мной
ходить.
— Пустомеля!.. Стыда во лбу нет!.. Что говорит!.. Он от кого узнал? —
в тревоге и горячности, быстро взад и вперед
ходя по
келье, говорила Манефа.
Разве самой тихими стопами, по тайности,
сходить в Елфимово да попросить тетку Егориху порчу заглазно снять, да страшно и подумать к ней
в келью войти…
Скромно вышла Фленушка из Манефиной
кельи, степенно
прошла по сенным переходам. Но только что завернула за угол, как припустит что есть мочи и лётом влетела
в свою горницу. Там у окна, пригорюнясь, сидела Марья головщица.
Не пожелала матушка, чтоб она при ней
в ключах
ходила, и пока не придумала, кому быть
в ключах, ее при
келье держит.
— Не бойся, матушка. Далёко горит, нас не захватит. Часу не
пройдет после выезда, как будем мы на Фотиньиной гробнице, от нее до могилки матушки Голиндухи рукой подать, а тут и
кельи Улáнгерские. Вечерен не отпоют, будем
в Улáнгере.
— Повечерие на отходе, — чуть не до земли кланяясь Патапу Максимычу, сказал отец Спиридоний, монастырский гостиник, здоровенный старец, с лукавыми, хитрыми и быстро, как мыши, бегающими по сторонам глазками. — Как угодно вам будет, гости дорогие, —
в часовню прежде, аль на гостиный двор, аль к батюшке отцу Михаилу
в келью? Получаса не
пройдет, как он со службой управится.
К Манефиной
келье идут. «Что ж это такое? Что они делают?» —
в недоуменье рассуждает Петр Степаныч и с напряженным вниманием ловит каждое слово, каждый звук долетающего пения… Все
прошли, все до одной скрылись
в Манефиной
келье.
Ровно
в сердце кольнуло то слово Манефу. Побледнела она, и глаза у ней засверкали. Быстро поднялась она с места и, закинув руки за спину, крупными, твердыми шагами стала
ходить взад и вперед по
келье. Душевная борьба виделась
в каждом ее слове,
в каждом ее движенье.
Долго взад и вперед
ходил по
келье Семен Петрович. Это была та сама
келья, где
в прежнее время жила Фленушка. Сколько проказ тут бывало, сколько хохота и веселья, а теперь все стало могилой, с самих стен, казалось, веяло какой-то скукой. Порядочно-таки
прошло времени, как вошла
в келью молодая, пригожая, но угрюмая и сумрачная белица. Ее никогда не видывал саратовец, бывая прежде
в Комарове.
— Так облегчись, отче,
сходи за ним сам, собери его да приведи ко мне
в келью, — сказал игумен.
С кадочкой меда
прошел Пахом
в игуменские
кельи.
В сенях встретился ему келейник.
Заезжая почти каждый день
в монастырь, она надоедала Оле, жаловалась ей на свои невыносимые страдания, плакала и при этом чувствовала, что
в келью вместе с нею входило что-то нечистое, жалкое, поношенное, а Оля машинально, тоном заученного урока говорила ей, что всё это ничего, всё
пройдет и бог простит.
Пышность и великолепие царского жилища, золотом расшитые кафтаны дворцовых служителей, все это, несмотря на то, что она жила
в богатом доме Салтыковой, после двух лет привычки к своей скромной
келье в Новодевичьем монастыре, поразило воображение Марьи Осиповны Олениной. Трепещущая, еле передвигая нет-нет да подкашивающиеся ноги,
прошла она,
в сопровождении камер-лакея, до внутренних апартаментов государыни. Через некоторое время, показавшееся Олениной вечностью, она очутилась перед закрытыми дверьми.
Он вернулся назад и, встретившись с отцом Кифой, пошел к нему. Самовар уже кипел на столе, когда они вошли
в келью. Вечер
прошел скоро, тем более, что легли спать часов
в десять.
Разожгло ее наскрозь, —
в восемнадцать, братцы мои, лет печаль-горе, как майский дождь, недолго держится. Раскрыла она свои белые плечики, смуглые губки бесу подставляет, — и
в тую же минуту, — хлоп! С ног долой, брякнулась на ковер, аж
келья задрожала. Разрыв сердца по всей форме, — будто огненное жало скрозь грудь
прошло.