Неточные совпадения
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие
за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на
другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные.
Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
Сказавши это, старик вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять показалось немаловажным. «Муразов прав, — сказал он, — пора на
другую дорогу!» Сказавши это, он вышел из тюрьмы. Часовой потащил
за ним шкатулку,
другой — чемодан белья. Селифан и Петрушка
обрадовались, как бог знает чему, освобожденью барина.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою
другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу.
За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно
обрадовался.
Он не знал, печалиться ли ему или
радоваться за Илью. Открылось явно, что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая проделка ее братца, но зато открывалось многое
другое… Что значат эти заклады серебра, жемчугу?
Райский почти
обрадовался этому ответу. У него отлегло от сердца, и он на
другой день, то есть в пятницу после обеда, легко и весело выпрыгнул из кареты губернатора, когда они въехали в слободу близ Малиновки, и поблагодарил его превосходительство
за удовольствие приятной прогулки. Он, с дорожным своим мешком, быстро пробежал ворота и явился в дом.
На
другой день после такой бессонной ночи Татьяна Марковна послала с утра
за Титом Никонычем. Он приехал было веселый,
радуясь, что угрожавшая ей и «отменной девице» Вере Васильевне болезнь и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой.
Нельзя винить меня
за то, что я жадно смотрю кругом себя, чтоб отыскать хоть одного
друга, а потому я и не могла не
обрадоваться другу: тот, кто мог даже в ту ночь, почти замерзая, вспоминать обо мне и повторять одно только мое имя, тот, уж конечно, мне предан.
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди,
другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же лучше? Я
обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся
за работу.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали,
радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один
за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась
за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Да все было радость, кроме огорчений; а ведь огорчения были только отдельными, да и редкими случаями: ныне, через полгода, огорчишься
за одну, а в то же время
радуешься за всех
других; а пройдет две — три недели, и
за эту одну тоже уж можно опять
радоваться.
Я помню, что никто из нас не сказал на это ни одного слова, и, я думаю, старшим могло показаться, что известие не произвело на детей никакого впечатления. Мы тихо вышли из комнаты и сели
за стол. Но никто из нас не
радовался, что отцовская гроза миновала. Мы чувствовали какую-то
другую грозу, неведомую и мрачную…
— Спасибо вам, князь, эксцентрический
друг нашего дома,
за приятный вечер, который вы нам всем доставили. Небось ваше сердце
радуется теперь, что удалось вам и нас прицепить к вашим дурачествам… Довольно, милый
друг дома, спасибо, что хоть себя-то дали наконец разглядеть хорошенько!..
Вторая приехавшая тетушка была Аксинья Степановна, крестная моя мать; это была предобрая, нас очень любила и очень ласкала, особенно без
других; она даже привезла нам гостинца, изюма и черносливу, но отдала тихонько от всех и велела так есть, чтоб никто не видал; она пожурила няньку нашу
за неопрятность в комнате и платье, приказала переменять чаще белье и погрозила, что скажет Софье Николавне, в каком виде нашла детей; мы очень
обрадовались ее ласковым речам и очень ее полюбили.
Он как-то не по-обыкновенному мне
обрадовался, как человек, нашедший наконец
друга, с которым он может разделить свои мысли, схватил меня
за руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня
за собою.
Мальчик в штанах. Здесь, под Бромбергом, этого нет, но матушка моя, которая родом из-под Вюрцбурга, сказывала, что в тамошней стороне все дороги обсажены плодовыми деревьями. И когда наш старый добрый император получил эти земли в награду
за свою мудрость и храбрость, то его немецкое сердце очень
радовалось, что отныне баденские, баварские и
другие каштаны будут съедаемы его дорогой и лояльной Пруссией.
Она, с одной стороны, испугалась
за мужа, который пользовался дружбой прежнего губернатора, а с этим был только что не враг, но с
другой — глубоко
обрадовалась в душе, что эта длинновязая губернаторша будет, наконец, сведена с своего престола.
Напротив, А-в, догадавшись, с кем имеет дело, тотчас же уверил его, что он сослан совершенно
за противоположное доносу, почти
за то же,
за что сослан был и М. М. страшно
обрадовался товарищу,
другу.
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень
радовался за меня старый морской волк,
радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и
других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
— Вы шутите, — сказал он, щуря глаза. — Таким господам, как вы и ваш помощник Никита, нет никакого дела до будущего, но можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена! Пусть я выражаюсь пошло, смейтесь, но воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и — на нашей улице будет праздник! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся. Приветствую их от всей души и
радуюсь,
радуюсь за них! Вперед! Помогай вам бог,
друзья!
Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для
других и теперь и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там
за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы
обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем.
Мое семейство давно уже было в Казани, и я очень
радовался, что оно увидит меня на сцене; особенно хотелось мне, чтоб посмотрела на меня мой
друг, моя красавица сестрица; но
за неделю до представления получено было от высшего начальства запрещение играть «Разбойников».
— Вы в Москве о них жалеете, а мы в Петербурге даже
радуемся, что эти господа Грановские к нашему времени убрались и поочистили место
другим. Пусть их также беседуют теперь на том свете с Пушкиным и целуют его ручку
за Таню, которая раз «
другому отдана и будет век ему верна».
Пелагея Егоровна. Что это и в самом деле, Гордей Карпыч, капризничаешь… да! Что в самом деле! Я было уж
обрадовалась, насилу-то от сердца отлегло, а ты опять
за свое. Уж говори что-нибудь одно, а то что это такое… право. То скажешь —
за одного, то
за другого. Что она тебе, на мытарство, что ли, досталась?
— Не знаю, — отвечала Лида, — я поутру чувствовала себя нехорошо, но вот он — мой старый
друг — приехал, — прибавила она, беря меня
за руку, — и я так
обрадовалась, что все забыла.
Анисья. Чего кауришься-то! Все беды избыли, разлучницу сбыли, жить нам только,
радоваться. Всё так честно, по закону. Уж так я рада, что и сказать нельзя. Ровно я
за тебя в
другой раз замуж иду. И-и! народ как доволен! Все благодарят. И гости всё хорошие. И Иван Мосеич — тоже и господин урядник. Тоже повеличали.
Андрей (с горькой улыбкой). Живем да радуемся-с… Вчера в маскарад, сегодня в театр, завтра на бал куда-нибудь либо
за город — так тебя и носит! От веселья да от музыки голова кругом пошла, а новых
друзей, новых приятелей и не сочтешь. Все тебе руки жмут, поздравляют, «счастливец, говорят, ты счастливец!» Ну, если люди счастливцем называют, так, стало быть, счастливец и есть!
Андрей. Занимать гостей… Вот пытка-то!.. (Смотрит в дверь направо). Прощай, Таня!.. Какую я сейчас с тобою подлость сделаю, так, кажется, убить меня… убить!.. Думал: будем век с тобою
друг на
друга радоваться!.. Ведь вон она сидит: такая веселая, смеется чему-то, лицо такое доброе… и не ожидает! Злодей я, злодей!.. Да что ж делать-то, коли
другая взяла
за сердце, да и вырвала его?.. От своей судьбы не уйдешь!.. И стал я ничем, ничем не лучше всякого разбойника и всякого бесчестного!..
Мать
обрадовалась, побежала на крыльцо, и все дети один
за другим вошли в горницу.
И весь день возбужденно говорили об убийстве, одни — порицая,
другие — одобряя его и
радуясь. Но
за всеми речами, каковы они ни были, чувствовался легкий трепет большого страха: что-то огромное и всесокрушающее, подобно циклону, пронеслось над жизнью, и
за нудными мелочами ее,
за самоварами, постелями и калачами, выступил в тумане грозный образ Закона Мстителя.
Но и трезвые были не лучше. В мастерских, на улице они открыто перекидывались замечаниями относительно губернатора, бранили его и
радовались, что он скоро умрет. Но положительного не сообщали ничего, а вскоре и говорить перестали и терпеливо ждали. Иногда
за работой один бросал
другому...
В нашем доме
за ставнем окна воробей свил гнездо и положил пять яичек. Мы с сестрами смотрели, как воробей по соломинке и по перышку носил
за ставень и вил там гнездышко. А потом, когда он положил туда яйца, мы очень
обрадовались. Воробей не стал больше прилетать с перышками и соломой, а сел на яйца.
Другой воробей — нам сказали, что один муж, а
другой жена — приносил жене червей и кормил ее.
Все эти решения постановлено было держать в секрете от матросов; но в тот же день по всему корвету уже распространилось известие о том, что боцманам и унтер-офицерам не велено драться, и эта новость была встречена общим сочувствием. Особенно
радовались молодые матросы, которым больше
других могло попадать от унтер-офицеров. Старые, послужившие, и сами могли постоять
за себя.
— Пожалуйте. Наш больной приезду вашему
обрадовался, ждет вас… Только одни ступайте к нему и пробудьте не больше десяти минут; я, впрочем,
за вами сам приду… Слез вам удержать нельзя, но скрепите себя, сколько возможно. Ни рыданий, ни вскриков, ни
других порывов. Помните слова мои.
Приехала Аграфена Петровна, и Дуня сначала ей
обрадовалась, разговорилась было, даже повеселела, но на
другой же день опять
за книги села, и «сердечный ее
друг» не мог слова от нее добиться.
Хоть окрестные крестьяне прежде и
радовались тому, что рано или поздно скитские строения пойдут в их собственность, потому что матерям некому будет продать их строений и они поневоле продадут их
за бесценок, однако на деле вышло
другое.
Резко и бойко одна
за другой вверх по Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах были веселы, лоцманá
радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. «Святой воздух» широко́ расстилал «апостольские скатерти», и баржи летели, ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел по палубе похаживал — тюлень у него с ума не сходил.
А кругом — люди, не нуждающиеся в его рецепте. «Люди здесь живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят,
радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, земле, дереву,
других законов у них нет… И оттого люди эти, в сравнении с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно
за себя».
По исконному обычаю масс
радоваться всяким напастям полиции, у майора вдруг нашлось в городе очень много
друзей, которые одобряли его поступок и передавали его из уст в уста с самыми невероятными преувеличениями, доходившими до того, что майор вдруг стал чем-то вроде сказочного богатыря, одаренного такою силой, что возьмет он
за руку — летит рука прочь, схватит
за ногу — нога прочь.
— Не говорите так! Вы — неблагодарный! Неблагодарный! В ней до сих пор живет такое влечение к вам…
Другой бы на моем месте должен был
радоваться тому, что он находит в вас к Серафиме Ефимовне; но мне
за нее обидно. Она не посвятила меня в самые интимные перипетии своего романа с вами. С какой смелостью и с каким благородством она винила себя! И конечно, для того, чтобы поднять на пьедестал вас, жестокий человек!..
— Опять же не
за что. Сознавать, что работаешь на пользу
других, так приятно, что в этом сознании уже лежит величайшая награда, а я и
обрадовался потому, что
за последнее время начал подумывать, что я уже совсем никому не нужен…
Они пришли благодарить
за ходатайство об них у государыни и вместе
радоваться, что правое их дело начинает торжествовать. Когда б знали они, что обязаны своим освобождением молдаванской княжне! Волынской и не принимает на себя успеха этого дела, а приписывает его только великодушию государыни. Беседа освятилась новою клятвою
друзей действовать решительно против врага России и, если он не будет удален от управления государством, требовать, чтобы их опять отвели в крепость.
Михайло, действительно, не мог наглядеться и надышаться на свою молодую жену. Они были счастливы совершенно.
Радовались за них и
другие дворовые люди, как дома княжны Баратовой, так и князя Прозоровского.