Неточные совпадения
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить; но вы посудите
сами, если он сделает это посетителю, — это может быть очень
худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет.
Пришел и
сам Ермил Ильич,
Босой,
худой, с колодками,
С веревкой на руках,
Пришел, сказал: «Была пора,
Судил я вас по совести,
Теперь я
сам грешнее вас:
Судите вы меня!»
И в ноги поклонился нам.
Анна смотрела на
худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли
похудела; но, вспомнив, что она
сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего
худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве,
сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Гостиница губернского города, в которой лежал Николай Левин, была одна из тех губернских гостиниц, которые устраиваются по новым усовершенствованным образцам, с
самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и даже элегантности, но которые по публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные усовершенствования и делаются этою
самою претензией еще
хуже старинных, просто грязных гостиниц.
«Это всё
само собой, — думали они, — и интересного и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда всё одно и то же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и ничего не
хуже, чем пить из чашек».
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за что! Она
хуже меня. Я не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же, в
самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
Сердясь на
самого себя за это гадкое чувство, Левин сбежал в переднюю. Как только он вблизи увидал брата, это чувство личного разочарования тотчас же исчезло и заменилось жалостью. Как ни страшен был брат Николай своей худобой и болезненностью прежде, теперь он еще
похудел, еще изнемог. Это был скелет, покрытый кожей.
― Вы не можете описать мое положение
хуже того, как я
сама его понимаю, но зачем вы говорите всё это?
Он останется прав, а меня, погибшую, еще
хуже, еще ниже погубит…» «Вы
сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего сына», вспомнила она слова из письма.
Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у
самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел — смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не
хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и
сам не менее несчастлив; разумеется, это им
плохое утешение — только дело в том, что это так.
— Впрочем, для тебя же
хуже, — продолжал Грушницкий, — теперь тебе трудно познакомиться с ними, — а жаль! это один из
самых приятных домов, какие я только знаю…
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня
хуже, другие лучше, чем я в
самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
Он не участвовал в ночных оргиях с товарищами, которые, несмотря на строжайший присмотр, завели на стороне любовницу — одну на восемь человек, — ни также в других шалостях, доходивших до кощунства и насмешек над
самою религиею из-за того только, что директор требовал частого хожденья в церковь и попался
плохой священник.
— Бог приберег от такой беды, пожар бы еще
хуже;
сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не
худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он
сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
«А что ж, — подумал про себя Чичиков, — заеду я в
самом деле к Ноздреву. Чем же он
хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
Коль
худо, клянусь, я вас
сам сюда приведу, а хорошо, так и ложитесь спать.
«Недели через три на седьмую версту, [На седьмой версте от Петербурга, в Удельной, находилась известная больница для умалишенных.] милости просим! Я, кажется,
сам там буду, если еще
хуже не будет», — бормотал он про себя.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на
худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех
самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
Как в людях многие имеют слабость ту же:
Всё кажется в другом ошибкой нам:
А примешься за дело
сам,
Так напроказишь вдвое
хуже.
Лариса. Так это еще
хуже. Надо думать, о чем говоришь. Болтайте с другими, если вам нравится, а со мной говорите осторожнее. Разве вы не видите, что положение мое очень серьезно? Каждое слово, которое я
сама говорю и которое я слышу, я чувствую. Я сделалась очень чутка и впечатлительна.
Арина Власьевна сидела на низенькой скамеечке возле двери и только по временам уходила молиться; несколько дней тому назад туалетное зеркальце выскользнуло у ней из рук и разбилось, а это она всегда считала
худым предзнаменованием;
сама Анфисушка ничего не умела сказать ей.
— Тем
хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое положение, с этим вы, вероятно, согласитесь,
самое глупое. Вы мне написали: зачем уезжать? А я не могу и не хочу остаться. Завтра меня здесь не будет…
В простенке, над небольшим комодом, висели довольно
плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография
самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, — больше ничего нельзя было разобрать; а над Фенечкой — Ермолов, [Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, соратник А. В. Суворова и М. И. Кутузова, герой Отечественной войны 1812 года.
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало хочет нравиться
сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с
самим собой, для себя
самого, может сделать человека еще
хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
— Четвертый, — сказал старик, обращаясь к своим, и даже показал четыре пальца левой руки. — В замещение Михаила Локтева посланы? Для беженцев, говорите? Так вот, мы — эти
самые очевидные беженцы. И даже — того
хуже.
— Смешной. Выдумал, что голуби его —
самые лучшие в городе; врет, что какие-то премии получил за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники говорят, что голубятник он
плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно, пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он — не глуп. Но я думаю, что кончит плохо…
— Кажется, ей жалко было меня, а мне — ее.
Худые башмаки… У нее замечательно красивая ступня, пальчики эдакие аккуратные… каждый по-своему — молодец. И вся она — красивая, эх как! Будь кокоткой — нажила бы сотни тысяч, — неожиданно заключил он и даже
сам, должно быть, удивился, — как это он сказал такую дрянь? Он посмотрел на Самгина, открыв рот, но Клим Иванович, нахмурясь, спросил...
«Если я хочу быть искренним с
самим собою — я должен признать себя
плохим демократом, — соображал Самгин. — Демос — чернь, власть ее греки называли охлократией. Служить народу — значит руководить народом. Не иначе. Индивидуалист, я должен признать законным и естественным только иерархический, аристократический строй общества».
В его анархизме Самгин чувствовал нечто подзадоривающее, провокаторское, но гораздо
хуже было то, что настроение Редозубова было чем-то сродно, совпадало с настроением
самого Клима.
Вот отчего она
похудела, отчего у ней впали глаза и отчего она
сама принесла завтрак Илье Ильичу.
— Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему;
хуже стало. В лакеи грамотных требуют: да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги
сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!
Со времени смерти стариков хозяйственные дела в деревне не только не улучшились, но, как видно из письма старосты, становились
хуже. Ясно, что Илье Ильичу надо было
самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения доходов.
Райский съездил за Титом Никонычем и привез его чуть живого. Он
похудел, пожелтел, еле двигался и, только увидев Татьяну Марковну, всю ее обстановку и себя
самого среди этой картины, за столом, с заткнутой за галстук салфеткой, или у окна на табурете, подле ее кресел, с налитой ею чашкой чаю, — мало-помалу пришел в себя и стал радоваться, как ребенок, у которого отняли и вдруг опять отдали игрушки.
У него упали нервы: он перестал есть,
худо спал. Он чувствовал оскорбление от одной угрозы, и ему казалось, что если она исполнится, то это унесет у него все хорошее, и вся его жизнь будет гадка, бедна и страшна, и
сам он станет, точно нищий, всеми брошенный, презренный.
— Я спрашиваю вас: к добру или к
худу! А послушаешь: «Все старое нехорошо, и
сами старики глупы, пора их долой!» — продолжал Тычков, — дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а
сами сели бы на наше место, — вот ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? — обратился он к одной барыне.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших.
Хуже всего то, что он
сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Полины Карповны не было. Она сказалась больною, прислала Марфеньке цветы и деревья с зеленью. Райский заходил к ней утром
сам, чтобы как-нибудь объяснить вчерашнюю свою сцену с ней и узнать, не заметила ли она чего-нибудь. Но она встретила его с
худо скрываемым, под видом обидчивости, восторгом, хотя он прямо сказал ей, что обедал накануне не дома, в гостях — там много пили — и он выпил лишнюю рюмку — и вот «до чего дошел»!
— Христос, Аркаша, все простит: и хулу твою простит, и
хуже твоего простит. Христос — отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в
самой глубокой тьме…
— А вот пойдем ко мне: она тебе расскажет
сама, и тебе будет приятно. Да и чем ты
хуже кого? Ты красив, ты воспитан…
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться
сам; еще
хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Никакие львы и носороги, ни Абдель-Кадеры и Сандильи, ни даже — что
хуже того и другого —
сама Сахара не помешают этому.
Остальные два старика, один — тот
самый беззубый, который вчера на сходке кричал решительный отказ на все предложения Нехлюдова, и другой — высокий, белый, хромой старик с добродушным лицом, в бахилках и туго умотанных белыми онучами
худых ногах, оба почти всё время молчали, хотя и внимательно слушали.
— Да, — сказал он вдруг. — Меня часто занимает мысль, что вот мы идем вместе, рядом с ними, — с кем с «ними»? С теми
самыми людьми, за которых мы и идем. А между тем мы не только не знаем, но и не хотим знать их. А они,
хуже этого, ненавидят нас и считают своими врагами. Вот это ужасно.
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по природе одна из
самых нравственных натур… и так тонко чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что может сделать вам хоть то отрицательное добро, чтобы не запутать вас собой. Для нее замужество с вами было бы страшным падением,
хуже всего прежнего, и потому она никогда не согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
Сильный, перекормленный человек этот, так же как и
сам Нехлюдов, представлял поразительный контраст с
худыми, сморщенными лицами и выдающимися из-под кафтанов
худыми лопатками мужиков.
Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления отвлеченной нравственности или, еще
хуже, религиозности не только презренным безумием, но личным себе оскорблением. Вся эта возня с этой проституткой и присутствие здесь, в Сенате, защищающего ее знаменитого адвоката и
самого Нехлюдова было ему в высшей степени противно.
Везде стояла старинная мебель красного дерева с бронзовыми инкрустациями, дорогие вазы из сибирской яшмы, мрамора, малахита,
плохие картины в тяжелых золоченых рамах, — словом, на каждом шагу можно было чувствовать подавляющее влияние
самой безумной роскоши.