Неточные совпадения
Безбородый юноша, один из тех
светских юношей, которых старый
князь Щербацкий называл тютьками, в чрезвычайно-открытом жилете, оправляя на ходу белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на кадриль.
В то время в выздоравливавшем
князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги на ветер: за границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на Бог знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного русского
светского мота чуть не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
Как я и ожидал того, она сама вошла в мою комнату, оставив
князя с братом, который начал пересказывать
князю какие-то
светские сплетни, самые свежие и новоиспеченные, чем мигом и развеселил впечатлительного старичка. Я молча и с вопросительным видом приподнялся с кровати.
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав
князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми
светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Как нарочно, и
князь с Дарзаном явились в этот вечер уже около полуночи, воротясь с того банка
светских сорванцов, который я бросил: таким образом, в этот вечер я был как незнакомый в чужой толпе.
Любопытно то, за кого эти
светские франты почитают друг друга и на каких это основаниях могут они уважать друг друга; ведь этот
князь мог же предположить, что Анна Андреевна уже знает о связи его с Лизой, в сущности с ее сестрой, а если не знает, то когда-нибудь уж наверно узнает; и вот он «не сомневался в ее решении»!
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого
князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого
светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для
князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он
князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».
Попросив извинения у
князя, я стал одеваться. Он начал уверять меня, что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! — прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, — знаете, все-таки эти
светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого совершенства вы в нашем свете долго не найдете», — заключил он, с удовольствием увидав, что у меня есть фрак.
Наш
светский писатель,
князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский писатель, критик и историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни слова уж не будут говорить.
К этой наружности
князь присоединял самое обаятельное, самое
светское обращение: знакомый почти со всей губернией, он обыкновенно с помещиками богатыми и чиновниками значительными был до утонченности вежлив и даже несколько почтителен; к дворянам же небогатым и чиновникам неважным относился необыкновенно ласково и обязательно и вообще, кажется, во всю свою жизнь, кроме приятного и лестного, никому ничего не говорил.
Кружок этот составляли четыре офицера: адъютант Калугин, знакомый Михайлова, адъютант
князь Гальцин, бывший даже немножко аристократом для самого Калугина, подполковник Нефердов, один из так называемых 122-х
светских людей, поступивших на службу из отставки под влиянием отчасти патриотизма, отчасти честолюбия и, главное, того, что все это делали; старый клубный московский холостяк, здесь присоединившийся к партии недовольных, ничего не делающих, ничего не понимающих и осуждающих все распоряжения начальства, и ротмистр Праскухин, тоже один из 122-х героев.
Князь Василий Львович привез с собою вдовую сестру Людмилу Львовну, по мужу Дурасову, полную, добродушную и необыкновенно молчаливую женщину;
светского молодого богатого шалопая и кутилу Васючкб, которого весь город знал под этим фамильярным именем, очень приятного в обществе уменьем петь и декламировать, а также устраивать живые картины, спектакли и благотворительные базары; знаменитую пианистку Женни Рейтер, подругу княгини Веры по Смольному институту, а также своего шурина Николая Николаевича.
Через десять минут Желтков вернулся. Глаза его блестели и были глубоки, как будто наполнены непролитыми слезами. И видно было, что он совсем забыл о
светских приличиях, о том, кому где надо сидеть, и перестал держать себя джентльменом. И опять с больной, нервной чуткостью это понял
князь Шеин.
В плане этом, вероятно, заключалось что-нибудь дельное (так как Хлопов в деловых отношениях был дальновиднее, чем в
светских), и
князь, поблагодарив его, назначил ему время, когда готов был его принять, но, возвратясь домой, по своей анекдотической рассеянности позабыл сказать об этом своему камердинеру, а тот в свою очередь не отдал нужных распоряжений нижней прислуге.
Елена благодаря тому, что с детства ей дано было чисто
светское образование, а еще более того благодаря своей прирожденной польской ловкости была очень грациозное и изящное создание, а одушевлявшая ее в это время решительность еще более делала ее интересной; она села на стул невдалеке от
князя.
— Никак нет-с; Дарья Михайловна рассказывают, что, напротив,
светский человек в нем сейчас виден. О Бетховене говорил с таким красноречием, что даже старый
князь почувствовал восторг… Это я, признаюсь, послушал бы: ведь это по моей части. Позвольте вам предложить этот прекрасный полевой цветок.
Но всего более, по свидетельству
князя Вяземского («Фонвизин», в приложении), митрополита Евгения («Словарь
светских писателей», Хвостов), Аксакова («Семейная хроника», Шишков), А. С.
Он пошел в другую комнату и принес сафьянную коробочку. Часто повторяемое
князем слово жена как-то грубо и неприятно отзывалось в ушах Печорина; он с первого слова узнал в
князе человека недалекого, а теперь убедился, что он даже человек не
светский. Серьги переходили из рук в руки, барон произнес над ними несколько протяжных восклицаний, Печорин после него стал машинально их рассматривать.
Светские интересы их не занимали; игумен Даниил был в Иерусалиме тогда, как им владели крестоносцы, виделся с Балдуином и, не обратив ни малейшего внимания на такое историческое событие, как крестовые походы, со всею теплотою души рассказал, как он ставил свое кадило, и пересчитал, за каких именно
князей русских он поставил его.
Для объяснения такого противоречия между успехами
князя Шаховского на сцене, в публике
светской, и гонений в кругу литературном, надобно сказать несколько слов о тогдашних литературных партиях.
Описание большого света мне показалось неверно, и в гостиной
князя Радугина я не узнал
светского языка.
Князь Янтарный. Я, ваше сиятельство, никогда ни на какие
светские соображения и не рассчитывал, а привык заявлять себя своей деятельностью, которую Алексей Николаич отчасти уже видел и, как говорил мне, остался ею очень доволен.
Видите, это был наивный, милый ребенок, не ведающий разницы добра и зла, хотя и достигший 21 года, воспитанный в
светском петербургском обществе, испытавший в нем кое-что и притом бывший сынком такого отца, как
князь Валковский.
Зато она давала мне возможность стать образованной
светской барышней, достойной дочерью покойного
князя, не разлучаясь со мной.
У него в особом флигельке поселился красивый, с
светским лоском молодой офицерик
князь Рахомский, владелец восьмисот душ в одной из черноземных губерний.
В детстве его учила молиться мать, которая была глубоко религиозная женщина и сумела сохранить чистую веру среди
светской шумной жизни, где религия хотя и исполнялась наружно, но не жила в сердцах исполнителей и даже исполнительниц.
Князь помнил, что он когда-то ребенком, а затем мальчиком любил и умел молиться, но с летами, в товарищеской среде и в великосветском омуте тогдашнего Петербурга, утратил эту способность.
Главною причиною растройства денежных дел семейства
князей Гариных, кроме стоящей баснословно-дорого придворно-светской жизни, был сам
князь Василий, ведший большую игру в карты и на бирже, первую несчастливо, а последнюю неумело, как неумело вел дела и по имениям, которые ему приносили чуть не убыток, а для управляющих были золотыми днами.
Это был красивый, высокий, статный блондин, с темно-синими большими бархатными глазами, всегда смотревшими весело и ласково. Вместе с
князем Луговым он воспитывался в корпусе, вместе вышел в офицеры и вместе с ним вращался в придворных сферах Петербурга, деля успех у
светских красавиц. До сих пор у приятелей были разные вкусы, и женщины не являлись для них тем классическим «яблоком раздора», способным не только ослабить, но и прямо порвать узы мужской дружбы.
Он считал себя порядочным человеком и пожалел, что совершенно нечаянно так обидел ее.
Князь не был грубым. Он только становился неумолимым, когда дело шло о его самолюбии. Если бы они встретились при другой обстановке, без свидетелей, он, конечно, тоже оттолкнул бы ее, на самом деле, как и высказал барону, решившись на это, но, во всяком случае, сделал бы это как
светский человек, а не как мужик.
Избалованный не только женщинами полусвета, носившими его на руках, и
светскими барынями, любящими мимолетные интрижки, но даже девушками, которые, по наущению родителей, были предупредительно-любезны и заискивающе кокетливы с «блестящей партией» (установившееся
светское реномэ
князя Владимира), он был уязвлен таким отношением к нему первой красавицы Петербурга, и заставить эту гордую девушку принадлежать ему — конечно, путем брака, который молодой
князь считал чем-то не выше нотариальной сделки, — сделалось насущным вопросом его оскорбленного мелкого самолюбия.
Уверенность Владимира Яковлевича оправдалась. Прозоровские со всеми чадами и домочадцами перебрались на лето снова к Баратовым. Московские
светские кумушки решили окончательно, что
князь Владимир и княжна Варвара — жених и невеста.
Вернувшись через год, Любовь Сергеевна совершенно позабыла о своем мимолетном романе с
князем Чичивадзе, и в вихре
светских удовольствий, как рыба в воде, чувствовала себя как нельзя лучше.
Кроме того — будем откровенны, — в настойчивости
князя Баратова
князь Прозоровский провидел нечто более
светской любезности.
— Не ее, она дитя… Сердце ее молчит… За него исправляют должность
светские толки и мнения… Она вся под их влиянием.
Князь Баратов — кумир всех невест, значит, и ее кумир… Надо предупредить это несчастье.
Вкусный обед, политый обильно вином, прошел оживленно, хотя граф Белавин ощутил неприятное чувство. Приехавший с волжских палестин,
князь Адуев оказался более в курсе
светской и полусветской жизни Петербурга, нежели он — истый петербуржец.
Появление на похоронах
князя ненавистной ей. Александрины открыло ей глаза. Она поняла, почему сын не намерен покидать Петербурга. Она — эта женщина, несколько лет уже составлявшая кошмар княгини, была здесь — в одном с ней городе. Поведение сына в церкви, о котором она узнала из
светских толков, доказывало, что он далеко не излечился, как она надеялась, от своей пагубной страсти. Княгиня же была бессильна против этой женщины, отнимающей у нее ее любимца.
Надо, впрочем, чтобы быть справедливым, сказать, что княжна ни со Свиридовым, ни с Свянторжецким не была так нежна, как с
князем. Их свидания носили характер
светской болтовни при таинственной, многообещающей, но, увы, для них лишь раздражающей обстановке, хотя она и в разговорах наедине, и в письмах называла их полуименем и обмолвливалась сердечным «ты».
Этот грандиозный проект занимал ум светлейшего
князя в описываемое нами время, независимо от
светской жизни и бесчисленных романтических приключений этого труженика-сластолюбца.
— Я с вами веду,
князь, не
светский, а серьезный разговор, мы не болтаем, а решаем наше будущее.
Она рассказала
князю Андрею Павловичу роман своей юности, не называя имени его героя. Она объяснила ему, что встретилась с ним снова в Петербурге, в гостиной ее кузины, графини Переметьевой, и в мрачных красках, сгущенных озлоблением даже такого доброго сердца, как сердце княгини Зинаиды, обрисовала дальнейшее поведение относительно ее этой
светской змеи, окончившееся убийством не «героя ее юношеского романа», а его товарища, приехавшего по его поручению и ни в чем не повинного.
Отсюда мы продолжим наше повествование подлинными словами
светского журнала. Он любопытен не только в отношении историческом, но и по самому образцу изложения, так как в одном и том же акте одно и то же лицо называется сперва великим
князем и высочеством, потом императором и величеством.
Мы уже имели случай заметить, что княжна Варвара Ивановна в лице Сигизмунда Нарцисовича видела идеал своего романа, а его осторожная тактика
светской холодной любезности, которой этот железный человек был в силе держаться с безумно нравящейся ему девушкой, сильно уязвляла самолюбие княжны и даже заставила, быть может, обратить свое внимание на блестящую партию —
князя Баратова, которого княжна не любила, как следует любить невесте.
Князь Облонский, со своим хваленым бесстрашием, со своим
светским апломбом, пасовал перед этой слабостью.
После взаимных приветствий оба друга уселись в кресла, закурили сигары и разговор начался с разного рода
светских злоб и перешел, конечно, к последней интрижке
князя, так оригинально окончившейся на вечере у «волоокой» Доры, на котором присутствовал и Федор Карлович.
— Что, ваша светлость, разве я не прав? От меня ничего не укроется… Жениться, кажется,
князю Святозарову на любовнице Потемкина не приходится… А ведь я и женю… Это убьет твою мать. Слышишь… женю… Это
светский скандал… Похуже, чем дело Безбородко…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по-русски, однако Анна Павловна и другие оценили
светскую любезность
князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время
князя Василья; и
князь Василий понял, что Пьер понимал это.
Князь Василий вдруг пробурлил что-то и вышел. Пьеру показалось, что даже
князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого
светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен — и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «чтó ж, вы сами виноваты».
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что́ не имело на себе общего
светского отпечатка.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в
светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к
князю Долгорукову.
— Я часто думаю, — продолжала Анна Павловна после минутного молчания, придвигаясь к
князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и
светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный: — я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни.