Неточные совпадения
Английский обычай — совершенной
свободы девушки — был тоже не принят и невозможен в русском
обществе.
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные
общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая
свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в
обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую
свободу чувству заботы о ближних, Вера Петровна говорила в нос, охлаждающим тоном...
Но с годами и с повышениями его по службе и в особенности с реакцией консерватизма, наступившей в это время в
обществе, эта духовная
свобода стала мешать ему.
Очень труден и драматичен вопрос об отношении двух великих символов в жизни
общества: символа «хлеба» и символа «
свободы».
Но все это совсем не означает, что в организации человеческого
общества необходимо или отказаться от
свободы, или отказаться от справедливости.
Эта основная истина о
свободе находила свое отражение в учении об естественном праве, о правах человека, не зависящих от государства, о
свободе не только как
свободе в
обществе, но и
свободе от
общества, безграничного в своих притязаниях.
Вне этой истины
свободы нет, вне ее есть ложь, ложная формальная
свобода, утверждаемая в капиталистических
обществах».
Свобода предполагает существование духовного начала, не детерминированного ни природой, ни
обществом.
Эти основоположные в жизни
общества ценности располагают географически: Советская Россия за социальную справедливость, Америка за
свободу.
Это в сущности есть отрицание
свободы, которая всегда связана с существованием духовного начала, не детерминированного ни природой, ни
обществом.
В демократиях капиталистических деньги и подкупленная печать могут править
обществом и лишать реальной
свободы, между тем как декларация прав человека и гражданина имела религиозные истоки, она родилась в утверждении
свободы совести реформацией.
Можно сказать, что существование Бога есть хартия вольностей человека, есть внутреннее его оправдание в борьбе с природой и
обществом за
свободу.
Вот почему необходимо устремить свою волю к существенной
свободе, к перерождению клеток
общества, к осуществлению ценностей более высокой жизни изнутри.
Если человек существо, целиком детерминированное природой и
обществом, то не может быть никакой
свободы.
Верно же понятый дуализм царства Кесаря и царства Божьего, духа и природы, духа и организованного в государство
общества, может обосновать
свободу.
Никакой сферы
свободы от государства и
общества,
свободы духа не могло быть.
Коммунистическая утопия, например, утопия Кампанеллы или Кабэ, рисовала идеальный строй, в котором не оставалось места для
свободы и организация
общества была тиранической.
Через
свободу человек может творить совершенно новую жизнь, новую жизнь
общества и мира.
Общество, если оно не имеет тоталитарных претензий, должно лишь признать эту
свободу.
Свобода человеческой личности не может быть дана
обществом и не может по своему истоку и признаку зависеть от него — она принадлежит человеку, как духовному существу.
В действительности мы видим, что неизбежность социального переустройства
общества сопровождается уменьшением
свободы, не только экономической и политической, но и интеллектуальной и духовной.
Борьба против буржуазного
общества и буржуазного духа, с которым социализм и коммунизм недостаточно борются, совсем не отрицает заслуг буржуазного и гуманистического периода истории, утверждения
свободы мысли и науки, уничтожения пыток и жестоких наказаний, признания большей человечности.
Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом
свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого
общества невыносимее
свободы!
Отсутствие Кирила Петровича придало
обществу более
свободы и живости. Кавалеры осмелились занять место подле дам. Девицы смеялись и перешептывались со своими соседами; дамы громко разговаривали через стол. Мужчины пили, спорили и хохотали, — словом, ужин был чрезвычайно весел и оставил по себе много приятных воспоминаний.
В лице Грановского московское
общество приветствовало рвущуюся к
свободе мысль Запада, мысль умственной независимости и борьбы за нее. В лице славянофилов оно протестовало против оскорбленного чувства народности бироновским высокомерием петербургского правительства.
В этом
обществе была та
свобода неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый русский характер московского
общества, к его великому горю, потому что оно смертельно хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Везде, где есть меньшинство, предварившее понимание масс и желающее осуществить ими понятую идею, если нет ни
свободы речи, ни права собрания, — будут составляться тайные
общества.
Теоцентризм в
обществе породил отрицавшую
свободу теократию.
Нельзя отказаться от любви, от права и
свободы любви во имя долга, закона, во имя мнения
общества и его норм, но можно отказаться во имя жалости и
свободы.
Скажу более радикально: всякое до сих пор бывшее организованное и организующееся
общество враждебно
свободе и склонно отрицать человеческую личность.
Мои мысли о несотворенной
свободе, о Божьей нужде в человеческом творчестве, об объективации, о верховенстве личности и ее трагическом конфликте с миропорядком и
обществом отпугивали и плохо понимались.
Личность, сознавшая свою ценность и свою первородную
свободу, остается одинокой перед
обществом, перед массовыми процессами истории.
Борьбу за
свободу я понимал прежде всего не как борьбу общественную, а как борьбу личности против власти
общества.
И остается непонятным, откуда личность возьмет силы противопоставить свою
свободу власти природы и
общества, власти детерминизма.
Если
общество есть дух, то утверждается высшая ценность человека, права человека,
свобода, равенство и братство.
Таким началом может быть лишь духовное начало, внутренняя опора
свободы человека, начало, не выводимое извне, из природы и
общества.
«Во мне развивалась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к
свободе и независимости человеческой личности, которая возможна только при
обществе, основанном на правде и доблести…
Остается вечной истиной, что человек в том лишь случае сохраняет свою высшую ценность, свою
свободу и независимость от власти природы и
общества, если есть Бог и Богочеловечество.
Утверждение
свободы внутренней,
свободы духа,
свободы во Христе не может не вести к творческому перерождению всего
общества и всей природы, к творчеству истории как пути к спасению и избавлению от зла и страданий.
Но что ж претит моей
свободе?
Желаньям зрю везде предел;
Возникла обща власть в народе,
Соборный всех властей удел.
Ей
общество во всем послушно,
Повсюду с ней единодушно.
Для пользы общей нет препон.
Во власти всех своей зрю долю,
Свою творю, творя всех волю, —
Вот что есть в
обществе закон.
Особенно во время его болезни и продолжительного выздоровления, видаясь чаще обыкновенного, он затруднял меня спросами и расспросами, от которых я, как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им
общества, действует как нельзя лучше для благой цели: тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его Деревня, Ода на
свободу.
Конечно, в манерах наших женщин (не всех, однако ж; даже и в этом смысле есть замечательные исключения) нельзя искать той женственной прелести, се fini, ce vaporeux, [той утонченности, той воздушности (франц.)] которые так поразительно действуют в женщинах высшего
общества (tu en sais quelque chose, pauvre petite mere, toi, qui, a trente six ans, as failli tourner la tete au philosophe de Chizzlhurst [ты, в тридцать шесть лет чуть не вскружившая голову чизльгёрстскому философу, ты в этом знаешь толк, милая мамочка (франц.)]), но зато у них есть непринужденность жеста и очень большая
свобода слова, что, согласись, имеет тоже очень большую цену.
Благонравен ли русский мужик? Привязан ли он к тем исконным основам, на которых зиждется человеческое
общество? Достаточно ли он обеспечен в матерьяльном отношении? Какую дозу
свободы может он вынести, не впадая в самонадеянные преувеличения и не возбуждая в начальстве опасений? — вот нешуточные вопросы, которые обращались к нам, людям, имевшим случай стоять лицом к лицу с русским народом…
Эта
свобода, в соединении с адским равнодушием мужей (представь себе, некоторые из них так-таки прямо и называют своих жен «езжалыми бабами»!), делает их
общество настолько пикантным, что поневоле забываешь столицу и ее увлечения…
А между тем никто так не нуждается в
свободе от призраков, как простец, и ничье освобождение не может так благотворно отозваться на целом
обществе, как освобождение простеца.
Свинья (продолжает кобениться).Правда ли, будто в газетах печатают: свобода-де есть драгоценнейшее достояние человеческих
обществ?
А когда этого нет, так и нечего на зеркало пенять: значит, личико криво! — заключил Белавин с одушевлением и с
свободой человека, привыкшего жить в
обществе, отошел и сел около одной дамы.
«Эта первобытная церковь была его собственным идеалом общественного устройства, основанного на равенстве,
свободе и братстве. Христианство, по мнению Хельчицкого, до сих пор хранит в себе эти основания, нужно только, чтоб
общество возвратилось к его чистому учению, и тогда оказался бы излишним всякий иной порядок, которому нужны короли и папы: во всем достаточно одного закона любви…
Но есть люди, которые верят в это, занимаются конгрессами мира, читают речи, пишут книжки, и правительства, разумеется, выражают этому сочувствие, делают вид, что поддерживают это, так же, как они делают вид, что они поддерживают
общества трезвости, тогда как большею частью живут пьянством народа; так же, как делают вид, что поддерживают образование, тогда как сила их держится только на невежестве; так же, как делают вид, что поддерживают
свободу конституции, тогда как их сила держится только на отсутствии
свободы; делают вид, что заботятся об улучшении быта рабочих, тогда как на подавленности рабочего основано их существование; делают вид, что поддерживают христианство, тогда как христианство разрушает всякое правительство.