Неточные совпадения
Она быстро пошла
в дом,
в свой
кабинет,
села к столу и написала мужу...
Степан Аркадьич с тем несколько торжественным лицом, с которым он
садился в председательское кресло
в своем присутствии, вошел
в кабинет Алексея Александровича. Алексей Александрович, заложив руки за спину, ходил по комнате и думал о том же, о чем Степан Аркадьич говорил с его женою.
После наряда, то есть распоряжений по работам завтрашнего дня, и приема всех мужиков, имевших до него дела, Левин пошел
в кабинет и
сел за работу. Ласка легла под стол; Агафья Михайловна с чулком уселась на своем месте.
К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и опять кончилось беспамятством. На третий день было то же, и доктора сказали, что есть надежда.
В этот день Алексей Александрович вышел
в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь,
сел против него.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали
в свете, —
в обычайный час, то есть
в 8 часов утра, проснулся не
в спальне жены, а
в своем
кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил,
сел на диван и открыл глаза.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе
в кабинет, как он это делал обыкновенно, и
сел в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то.
Он заметил это, потер себе лоб и
сел в ее
кабинете.
Алексей Александрович прошел
в ее
кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять
сел, втягивая голову
в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и
сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и
сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку толстого «Дела М. П. Зотовой с крестьянами
села Пожога», закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя
в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
Наконец он ушел, оставив Самгина утомленным и настроенным сердито. Он перешел
в кабинет,
сел писать апелляцию по делу, проигранному им
в окружном суде, но не работалось. За окном посвистывал ветер, он все гуще сорил снегом, снег шаркал по стеклам, как бы нашептывая холодные, тревожные думы.
Втолкнув Самгина
в дверь
кабинета, он усадил его на диван,
сел в кресло против него, наклонился и предложил...
Она взвизгивала все более пронзительно. Самгин, не сказав ни слова, круто повернулся спиною к ней и ушел
в кабинет, заперев за собою дверь. Зажигая свечу на столе, он взвешивал, насколько тяжело оскорбил его бешеный натиск Варвары.
Сел к столу и, крепко растирая щеки ладонями, думал...
Он мог бы не говорить этого, череп его блестел, как тыква, окропленная росою.
В кабинете редактор вытер лысину, утомленно
сел за стол, вздохнув, открыл средний ящик стола и положил пред Самгиным пачку его рукописей, — все это, все его жесты Клим видел уже не раз.
На празднике опять зашла речь о письме. Илья Иванович собрался совсем писать. Он удалился
в кабинет, надел очки и
сел к столу.
Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда они ушли, не
садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовет его, потому что слышал, как тот сбирался писать. Но
в кабинете Обломова все было тихо, как
в могиле.
— Нет, она злее, она — тигр. Я не верила, теперь верю. Знаете ту гравюру,
в кабинете старого дома: тигр скалит зубы на сидящего на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица — думала, а теперь понимаю. Да — страсть, как тигр, сначала даст
сесть на себя, а потом рычит и скалит зубы…
— А, князь, пожалуйте, — сказал Фанарин, увидав Нехлюдова, и, кивнув еще раз удалявшемуся купцу, ввел Нехлюдова
в свой строгого стиля деловой
кабинет. — Пожалуйста, курите, — сказал адвокат,
садясь против Нехлюдова и сдерживая улыбку, вызываемую успехом предшествующего дела.
И Фанарин ввел Нехлюдова
в какую-то комнату, вероятно,
кабинет какого-нибудь судьи. Они
сели у стола.
— Прошу покорно,
садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив руки
в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля
кабинета. — Очень рад с вами познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, — говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы не сронить пепел.
Бахарев вышел из
кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был перенести. Старик плохо помнил, как он вышел из приваловского дома,
сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как
в тумане, а
в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала
в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец,
села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Когда я взошел
в его
кабинет, он сидел
в мундирном сертуке без эполет и, куря трубку, писал. Он
в ту же минуту встал и, прося меня
сесть против него, начал следующей удивительной фразой...
В десятом часу утра камердинер, сидевший
в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один
в своем
кабинете. Все
в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет
садилась перед печью и, не мигая, смотрела
в огонь.
Принимает Елисеев скромно одетого человека
в своем роскошном
кабинете, сидя
в кресле у письменного стола, и даже не предлагает ему
сесть.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам
сел несколько наискось и
в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял
в углу
кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
Он уже не мог снова
сесть за бумаги от волнения и ожидания и стал бродить по
кабинету, из угла
в угол.
Лаврецкий проводил своего гостя
в назначенную ему комнату, вернулся
в кабинет и
сел перед окном.
Она надеялась, что он тотчас же уедет; но он пошел
в кабинет к Марье Дмитриевне и около часа просидел у ней. Уходя, он сказал Лизе: «Votre mére vous appelle; adieu à jamais…» [Ваша мать вас зовет, прощайте навсегда… (фр.).] —
сел на лошадь и от самого крыльца поскакал во всю прыть. Лиза вошла к Марье Дмитриевне и застала ее
в слезах. Паншин сообщил ей свое несчастие.
Он застал жену за завтраком, Ада, вся
в буклях,
в беленьком платьице с голубыми ленточками, кушала баранью котлетку. Варвара Павловна тотчас встала, как только Лаврецкий вошел
в комнату, и с покорностью на лице подошла к нему. Он попросил ее последовать за ним
в кабинет, запер за собою дверь и начал ходить взад и вперед; она
села, скромно положила одну руку на другую и принялась следить за ним своими все еще прекрасными, хотя слегка подрисованными, глазами.
Поселил их
в моей комнате наверху — это только для отдыха, а постоянная резиденция их у меня
в кабинете.
Пушкин
сел, написал все контрабандные свои стихи и попросил дежурного адъютанта отнести их графу
в кабинет. После этого подвига Пушкина отпустили домой и велели ждать дальнейшего приказания.
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик
сел в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый
кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
— А, право, сам не знаю. Хотел было переночевать
в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять такое чудесное утро. Думаю выкупаться, а потом
сяду на пароход и поеду
в Липский монастырь к одному знакомому пьяному чернецу. А что?
Впрочем, быть с нею наедине
в это время нам мало удавалось, даже менее, чем поутру: Александра Ивановна или Миницкие, если не были заняты, приходили к нам
в кабинет; дамы ложились на большую двуспальную кровать, Миницкий
садился на диван — и начинались одушевленные и откровенные разговоры, так что нас с сестрицей нередко усылали
в столовую или детскую.
Юлию
в самом деле, должно быть, заинтересовал Вихров; по крайней мере, через несколько дней она вошла
в кабинет к отцу, который совсем уже был старик, и
села невдалеке от него, заметно приготовляясь к серьезному с ним разговору.
Он с утра,
в огромном
кабинете Абреева,
садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты.
В час они
садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался
в кабинете на диване, а Добров усаживался около него
в креслах. Заметив, что Добров, как все остановившиеся пьяницы, очень любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, — и Гаврило Емельяныч этого чаю выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.
Несмотря на такой исход, государственная карьера Горохова была уже подорвана. Мир был заключен, но на условиях, очень и очень нелегких. Наденька потребовала, во-первых, чтоб
в кабинете мужа была поставлена кушетка; во-вторых, чтоб Володька, всякий раз, как идет
в кабинет заниматься, переносил и ее туда на руках и клал на кушетку, и, в-третьих, чтобы Володька, всякий раз, как Наденьке вздумается, сейчас же бросал и свои гадкие бумаги, и свое противное государство и
садился к ней на кушетку.
Возвратившись домой, он прямо прошел
в свой
кабинет и
сел в каком-то изнеможении.
Капитан с обычным приемом раскланялся и,
сев несколько поодаль, потупил глаза. За несколько еще дней перед тем он имел очень длинный разговор с Калиновичем
в кабинете, откуда вышел если не опечаленный, то очень расстроенный. Возвратившись домой, он как-то особенно моргал глазами.
После обеда Петр Михайлыч тотчас отправился
в свой
кабинет, а Настенька
села рядом и довольно близко около Калиновича.
Он тихо вошел
в кабинет и
сел подле нее.
Получив обязательство и положив его
в карман, Крапчик ожидал и желал, чтобы гость убирался; но Ченцов и не думал этого делать; напротив, оставив хозяина
в кабинете, он перешел
в маленькую гостиную к Катрин и
сел с нею рядом на диване.
Сенатор
в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел
в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный,
в форменном с камергерскими пуговицами фраке и
в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина
садиться, но тот,
в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
Марфин, как обыкновенно он это делал при свиданиях с сильными мира сего, вошел
в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря что остался им не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже с почтением. Он сам пододвинул ему поближе к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и
сел.
После обеда гость и хозяин немедля уселись
в кабинете за карточный стол, совершенно уже не обращая внимания на Катрин, которая не пошла за ними, а
села в маленькой гостиной, находящейся рядом с
кабинетом, и велела подать себе работу — вязание бисерного шнурка, который она думала при каком-нибудь мало-мальски удобном предлоге подарить Ченцову.
По окончании обеда князь все-таки не уезжал. Лябьев, не зная, наконец, что делать с навязчивым и беспрерывно болтающим гостем, предложил ему
сесть играть
в карты. Князь принял это предложение с большим удовольствием. Стол для них приготовили
в кабинете, куда они и отправились, а дамы и Углаков уселись
в зале, около рояля, на клавишах которого Муза Николаевна начала перебирать.
Когда оба вошли
в кабинет, Порфирий Владимирыч оставил дверь слегка приотворенною и затем ни сам не
сел, ни сына не посадил, а начал ходить взад и вперед по комнате.
Красивый адъютант, поздоровавшись, попросил Хаджи-Мурата
сесть, пока он доложит князю. Но Хаджи-Мурат отказался
сесть и, заложив руку за кинжал и отставив ногу, продолжал стоять, презрительно оглядывая присутствующих. Переводчик, князь Тарханов, подошел к Хаджи-Мурату и заговорил с ним. Хаджи-Мурат неохотно, отрывисто отвечал. Из
кабинета вышел кумыцкий князь, жаловавшийся на пристава, и вслед за ним адъютант позвал Хаджи-Мурата, подвел его к двери
кабинета и пропустил
в нее.