Неточные совпадения
А вор-новотор этим
временем дошел до самого князя,
снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова
на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
Тогда он не обратил
на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по
временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу,
снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
В то
время как она входила, лакей Вронского с расчесанными бакенбардами, похожий
на камер-юнкера, входил тоже. Он остановился у двери и,
сняв фуражку, пропустил ее. Анна узнала его и тут только вспомнила, что Вронский вчера сказал, что не приедет. Вероятно, он об этом прислал записку.
— Да, это очень верно, — сказал он, когда Алексей Александрович,
сняв pince-nez, без которого он не мог читать теперь, вопросительно посмотрел
на бывшего шурина, — это очень верно в подробностях, но всё-таки принцип нашего
времени — свобода.
Но, несмотря
на это, в то
время как он перевертывал свои этюды, поднимал сторы и
снимал простыню, он чувствовал сильное волнение, и тем больше, что, несмотря
на то, что все знатные и богатые Русские должны были быть скоты и дураки в его понятии, и Вронский и в особенности Анна нравились ему.
Не шевельнул он ни глазом, ни бровью во все
время класса, как ни щипали его сзади; как только раздавался звонок, он бросался опрометью и подавал учителю прежде всех треух (учитель ходил в треухе); подавши треух, он выходил первый из класса и старался ему попасться раза три
на дороге, беспрестанно
снимая шапку.
В это
время, когда экипаж был таким образом остановлен, Селифан и Петрушка, набожно
снявши шляпу, рассматривали, кто, как, в чем и
на чем ехал, считая числом, сколько было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им не признаваться и не кланяться никому из знакомых лакеев, тоже принялся рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных занавесках: за гробом шли,
снявши шляпы, все чиновники.
Купец, который
на рысаке был помешан, улыбался
на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это
время,
снявши шапки, с удовольствием посматривали друг
на друга и как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Остап,
сняв шапку, всех поблагодарил козаков-товарищей за честь, не стал отговариваться ни молодостью, ни молодым разумом, зная, что
время военное и не до того теперь, а тут же повел их прямо
на кучу и уж показал им всем, что недаром выбрали его в атаманы.
На другой день в назначенное
время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне, — надобно поспешить». Мы
сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
Он
снимет их — да! — но лишь
на краткое
время, для концентрации, монополизации, а затем он заставит нас организованно изготовлять обувь и одежду, хлеб и вино, и оденет и обует, напоит и накормит нас.
А
на кухне в это
время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю,
снимет другую, там помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду… ножи так и стучат… крошат зелень… там вертят мороженое…
Она быстро опять
сняла у него фуражку с головы; он машинально обеими руками взял себя за голову, как будто освидетельствовал, что фуражки опять нет, и лениво пошел за ней, по
временам робко и с удивлением глядя
на нее.
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок
на руки, стал смотреть
на нее. Она оставалась несколько
времени без дела, потом вынула из стола портфель,
сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
Я громко удивился тому, что Васин, имея этот дневник столько
времени перед глазами (ему дали прочитать его), не
снял копии, тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что
на ум взбредет.
Но и наши не оставались в долгу. В то самое
время, когда фрегат крутило и било об дно,
на него нанесло напором воды две джонки. С одной из них
сняли с большим трудом и приняли
на фрегат двух японцев, которые неохотно дали себя спасти, под влиянием строгого еще тогда запрещения от правительства сноситься с иноземцами. Третий товарищ их решительно побоялся, по этой причине, последовать примеру первых двух и тотчас же погиб вместе с джонкой.
Сняли также с плывшей мимо крыши дома старуху.
Пурга — это снежный ураган, во
время которого температура понижается до 15°. И ветер бывает так силен, что
снимает с домов крыши и вырывает с корнями деревья. Идти во
время пурги положительно нельзя: единственное спасение — оставаться
на месте. Обыкновенно всякая снежная буря сопровождается человеческими жертвами.
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем,
на это ушло много
времени, потому что она все задумывалась:
сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много
времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении
на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом,
на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
— Во
время француза, — продолжает он, возвращаясь к лимонам (как и все незанятые люди, он любит кругом да около ходить), — как из Москвы бегали, я во Владимирской губернии у одного помещика в усадьбе флигелек
снял, так он в ранжерее свои лимоны выводил.
На целый год хватало.
Нищенствуя, детям приходилось
снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «
на стреме», когда взрослые воровали, и в то же
время сами подучивались у взрослых «работе».
— Нет, брат, шабаш, старинка-то приказала долго жить, — повторял Замараев, делая вызывающий жест. — По нонешним
временам вон какие народы проявились. Они, брат, выучат жить. Темноту-то как рукой
снимут… да.
На што бабы, и те вполне это самое чувствуют. Вон Серафима Харитоновна как
на меня поглядывает, даром что хлеб-соль еще недавно водили.
Встреча произошла рано утром, когда Родион Потапыч находился
на дне шахты. Сверху ему подали сигнал. Старик понял, зачем его вызывают в неурочное
время. Оников расхаживал по корпусу и с небрежным видом выслушивал какие-то объяснения подштейгера, ходившего за ним без шапки. Родион Потапыч не торопясь вылез из западни,
снял шапку и остановился. Оников мельком взглянул
на него, повернулся и прошел в его сторожку.
Парфен в это
время сидел
на улице,
на бревнах, под присмотром сотского. Когда он увидал подходящих с гробом людей, то, заметно побледнев, сейчас же встал
на ноги,
снял шапку и перекрестился.
Один из них
время от
времени снимал какую-то пеструю шапочку без козырька и раскланивался
на обе стороны.
Голос у него стал крепким, лицо побледнело, и в глазах загорелась обычная, сдержанная и ровная сила. Снова громко позвонили, прервав
на полуслове речь Николая, — это пришла Людмила в легком не по
времени пальто, с покрасневшими от холода щеками.
Снимая рваные галоши, она сердитым голосом сказала...
Он, не
снимая пальто и перчаток, сел
на стул, и, пока Ромашов одевался, волнуясь, без надобности суетясь и конфузясь за свою не особенно чистую сорочку, он сидел все
время прямо и неподвижно с каменным лицом, держа руки
на эфесе шашки.
Он медленно пошел домой. Гайнан встретил его
на дворе, еще издали дружелюбно и весело скаля зубы.
Снимая с подпоручика пальто, он все
время улыбался от удовольствия и, по своему обыкновению, приплясывал
на месте.
Оба не старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и
на татарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь красный, и
на башке острая персианская шапка; а другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: всё ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему
время есть, что никто
на него не смотрит, он с себя халат долой
снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому шиты, как в России
на заводах у каких-нибудь немцев бывает.
В Версали мы обошли дворец, затем вышли
на террасу и бросили общий взгляд
на сад. Потом прошлись по средней аллее, взяли фиакры и посетили"примечательности": Parc aux cerfs, [Олений парк] Трианон и т. п. Разумеется, я рассказал при этом, как отлично проводил тут
время Людовик XV и как потом Людовик XVI вынужден был проводить
время несколько иначе. Рассказ этот, по-видимому, произвел
на Захара Иваныча впечатление, потому что он сосредоточился,
снял шляпу и задумчиво произнес...
В это
время навстречу этим господам,
на другом конце бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова
на стоптанных сапогах и с повязанной головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он вчера присядал перед Калугиным, и пришло в голову, как бы они не подумали, что он притворяется раненым. Так что ежели бы эти господа не смотрели
на него, то он бы сбежал вниз и ушел бы домой с тем, чтобы не выходить до тех пор, пока можно будет
снять повязку.
Профессор в очках смотрел
на него и сквозь очки, и через очки, и без очков, потому что успел в это
время снять их, тщательно протереть стекла и снова надеть.
На время В.Н. Бестужев затих, пошли слухи, что он женился
на богатой — женился и переменился!
Снял большую типографию, занялся издательством, а потом через полгода опять закутил.
— А тогда я вас угощу пулей! — объяснил ей Ченцов, показывая глазами
на свое двуствольное ружье, которое он в это
время снимал с плеч.
Но по
временам встречались низинки,
на довольно большое пространство пересекавшие дорогу и переполненные водой, тогда мы вынуждались
снимать с себя обувь и босиком переходили с суши
на сушь.
Слобода Александрова, после выезда из нее царя Ивана Васильевича, стояла в забвении, как мрачный памятник его гневной набожности, и оживилась только один раз, но и то
на краткое
время. В смутные годы самозванцев молодой полководец князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, в союзе с шведским генералом Делагарди, сосредоточил в ее крепких стенах свои воинские силы и заставил оттуда польского воеводу Сапегу
снять долговременную осаду с Троицко-Сергиевской лавры.
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника?
На что у тебе вабило, коли ты не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого
времени не будет; а коли пропадет честник, велю, не прогневайся, голову с тебя
снять, — и то будет всем за страх; а я давно замечаю, что нет меж сокольников доброго строения и гибнет птичья потеха!
Меж тем к исправнику, или уездному начальнику, который не был так проворен и еще оставался
на суше, в это
время подошла Фелисата: она его распоясала и,
сняв с него халат, оставила в одном белье и в пестрой фланелевой фуфайке.
Ест попик торопливо, нож, вилку — роняет, хлеб крошит, шарики вертит из мякиша и лепит их по краю тарелки, а попадья молча
снимает их длинными пальцами и всё
время следит за ним, как мать за ребёнком, то салфетку
на шее поправит, то хлеб подсунет под руку, рукав ряски завернёт и — всё молча.
Но этот помпадур, даже среди необыкновенных, был самый необыкновенный. Начальственного любомудрия не было в нем нисколько. Во
время прогулок, когда прохожие
снимали перед ним шапки, он краснел; когда же усматривал, что часовой
на тюремной гауптвахте, завидев его, готовится дернуть за звонок, то мысленно желал провалиться сквозь землю и немедленно сворачивал куда-нибудь в сторону.
Круциферская была поразительно хороша в эту минуту; шляпку она
сняла; черные волосы ее, развитые от сырого вечернего воздуха, разбросались, каждая черта лица была оживлена, говорила, и любовь струилась из ее синих глаз; дрожащая рука то жала платок, то покидала его и рвала ленту
на шляпке, грудь по
временам поднималась высоко, но казалось, воздух не мог проникнуть до легких.
— Да как вам доложить: торгую понемножку. Нельзя:
время такое пришло, что одним нынче духовенству ничем заниматься нельзя. Нас ведь, дьяконов-то, слыхали?.. нас скоро уничтожат. У нас тут по соседству поливановский дьякон
на шасе постоялый двор
снял, — чудесно ему идет, а у меня капиталу нет: пока кой-чем берусь, а впереди никто как Бог. В прошлом году до сорока штук овец было продал, да вот Бог этим несчастьем посетил.
Наконец откос кончился, и Бобров сразу узнал железнодорожную насыпь. С этого места фотограф
снимал накануне, во
время молебна, группу инженеров и рабочих. Совершенно обессиленный, он сел
на шпалу, и в ту же минуту с ним произошло что-то странное: ноги его вдруг болезненно ослабли, в груди и в брюшной полости появилось тягучее, щемящее, отвратительное раздражение, лоб и щеки сразу похолодели. Потом все повернулось перед его глазами и вихрем понеслось мимо, куда-то в беспредельную глубину.
В то
время как Ваня и Дуня проводили вечера неразлучно с дедушкой, Гришка пропадал
на лесистых берегах озера,
снимал галочьи гнезда, карабкался
на крутых обрывах соседних озер и часы целые проводил, повиснув над водою, чтобы только наловить стрижей (маленькие птички вроде ласточек, живущие в норках, которыми усеяны глинистые крутые берега рек и озер).
В старинном доме, полном богатой утвари екатерининского
времени, несколько комнат было отделано заново: покои, назначенные для княжны, были убраны скромно, как княгиня находила приличным для молодой девушки, но все это было сделано изящно и в тогдашнем новом вкусе: светлый девственный, собранный в буфы, ситец заменил здесь прежний тяжелый штоф, который
сняли и снесли в кладовые; масляные картины известных старинных мастеров,
на несколько пластических сюжетов, тоже были убраны и заменены дорогими гравюрами и акватинтами в легких рамах черного дерева с французскою бронзой; старинные тяжелые золоченые кронштейны уступили свое место другим, легким и веселым, из севрского фарфора; вместо золоченого обруча с купидонами, который спускался с потолка и в который вставлялись свечи, повесили дорогую саксонскую люстру с прекрасно выполненными из фарфора гирляндами пестрых цветов.
На нашей стороне все образованное русское чиновничество — и кто же знает? — быть может, не далеко то
время, когда мы будем
снимать пенки в размерах не только обширных, но и неожиданных…
— Первое, что я сделал, я
снял сапоги и, оставшись в чулках, подошел к стене над диваном, где у меня висели ружья и кинжалы, и взял кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый. Я вынул его из ножен. Ножны, я помню, завалились за диван, и помню, что я сказал себе: «надо после найти их, а то пропадут». Потом я
снял пальто, которое всё
время было
на мне, и, мягко ступая в одних чулках, пошел туда.
Старик хотел что-то ответить, но в это
время поезд тронулся, и старик,
сняв картуз, начал креститься и читать шопотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился
на месте и начал говорить...
Раздавшееся шушуканье в передней заставило генерала вскочить и уйти туда.
На этот раз оказалось, что приехали актриса Чуйкина и Офонькин. Чуйкина сначала опустила с себя бархатную,
на белом барашке, тальму; затем
сняла с своего рта сортиреспиратор, который она постоянно носила, полагая, что скверный московский климат испортит ее божественный голос. Офонькин в это
время освободил себя от тысячной ильковой шубы и внимательно посмотрел, как вешал ее
на гвоздик принимавший платье лакей.
Федя долго рассказывал про подвиги Бучинского и старателей, жаловался
на слабые
времена и постоянно вспоминал про Аркадия Павлыча. Пересел
на травку,
на корточки, и не уходил; ему, очевидно, что-то хотелось еще высказать, и он ждал только вопроса.
Сняв с головы шляпу, старик долго переворачивал ее в руках, а потом проговорил...
Мужик расплатился, помолился перед образами и, поклонившись
на все четыре стороны, вышел из избы. В то
время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с лавки,
снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже товарища и улегся; почти в ту ж минуту изба наполнилась его густым, протяжным храпеньем. Дворничиха полезла
на печь. В избе остались бодрствующими рыженький, Антон и хозяин.