Неточные совпадения
Квартальные отворяют обе половинки
дверей. Входит Хлестаков; за ним городничий, далее попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ, Добчинскии и Бобчинский
с пластырем на носу. Городничий указывает квартальным на полу бумажку — они бегут и
снимают ее, толкая друг друга впопыхах.
Но только что, въехав на широкий, полукруглый двор и слезши
с извозчика, он вступил на крыльцо и навстречу ему швейцар в перевязи беззвучно отворил
дверь и поклонился; только что он увидал в швейцарской калоши и шубы членов, сообразивших, что менее труда
снимать калоши внизу, чем вносить их наверх; только что он услыхал таинственный, предшествующий ему звонок и увидал, входя по отлогой ковровой лестнице, статую на площадке и в верхних
дверях третьего состаревшегося знакомого швейцара в клубной ливрее, неторопливо и не медля отворявшего
дверь и оглядывавшего гостя, ― Левина охватило давнишнее впечатление клуба, впечатление отдыха, довольства и приличия.
В то время как она входила, лакей Вронского
с расчесанными бакенбардами, похожий на камер-юнкера, входил тоже. Он остановился у
двери и,
сняв фуражку, пропустил ее. Анна узнала его и тут только вспомнила, что Вронский вчера сказал, что не приедет. Вероятно, он об этом прислал записку.
Константин Левин заглянул в
дверь и увидел, что говорит
с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин,
снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Башкирец
с трудом шагнул через порог (он был в колодке) и,
сняв высокую свою шапку, остановился у
дверей.
Снимая пальто, Самгин отметил, что кровать стоит так же в углу, у
двери, как стояла там, на почтовой станции. Вместо лоскутного одеяла она покрыта клетчатым пледом. За кроватью, в ногах ее, карточный стол
с кривыми ножками, на нем — лампа, груда книг, а над ним — репродукция
с Христа Габриеля Макса.
Самгин
снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, — широкий кожаный диван, пред ним, на полу, — старая, истоптанная шкура белого медведя, в углу — шкаф для платья
с зеркалом во всю величину
двери; у стены — два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а на нем графин воды, стакан.
Шляпы он всегда носил мягкие, широкополые, черные; когда он
снял в
дверях шляпу — целый пук его густейших, но
с сильной проседью волос так и прянул на его голове.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из
дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках
с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу,
снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Он
снял сапоги и босиком пошел по коридору к ее
двери, рядом
с комнатой Матрены Павловны.
И, обиженный неблагодарностью своего друга, он нюхал
с гневом табак и бросал Макбету в нос, что оставалось на пальцах, после чего тот чихал, ужасно неловко лапой
снимал с глаз табак, попавший в нос, и,
с полным негодованием оставляя залавок, царапал
дверь; Бакай ему отворял ее со словами «мерзавец!» и давал ему ногой толчок. Тут обыкновенно возвращались мальчики, и он принимался ковырять масло.
…
Дверь открыта. Увидим, что выкинет наше мудреноедворянство. Все-таки лучше, что из-за кулис дело вышло на сцену. Авось бог поможет
снять это горе
с нескольких мильонов наших земляков. Аминь. [Речь идет о робких шагах Александра II на пути к отмене рабства крестьян.]
Опрятный и вежливый лакей
снял с нее шубку и теплые сапожки и отворил ей
дверь в просторную комнату
с довольно простою, но удобно и рассудительно размещенною мебелью.
Они посидели
с полчаса в совершенном молчании, перелистывая от скуки книги «О приходе и расходе разного хлеба снопами и зерном». Потом доктор
снял ногою сапоги, подошел к Лизиной
двери и, послушав, как спит больная, возвратился к столу.
Только когда Лиза поднималась идти домой, старуха исчезала из комнаты и выползала в переднюю боковой
дверью. Кропочась на прислугу, она
с серьезной физиономией
снимала с вешалки теплое пальто Лизы и, одевая ее, ворчала...
Едва мать и отец успели
снять с себя дорожные шубы, как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где же они? давайте их сюда!»
Двери из залы растворились, мы вошли, и я увидел высокого роста женщину, в волосах
с проседью, которая
с живостью протянула руки навстречу моей матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!» Мать после мне говорила, что Прасковья Ивановна так дружески,
с таким чувством ее обняла, что она ту же минуту всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность
с сердечною любовью.
Допросы отбирать Вихров начал в большой общественной избе — и только еще успел
снять показание
с одного мужчины, как
дверь с шумом распахнулась, и в избу внеслась какой-то бурей становая.
Он ошибся именем и не заметил того,
с явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную
дверь заметны были некоторые приготовления: все было как-то не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в печи горел огонь; на столе стояла какая-то новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась
снимать наши пальто.
Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял
двери, просовывал сначала одну голову, и если видел, что сын не сердится и кивнул ему головой, то тихонько проходил в комнату,
снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у него была измятая, дырявая,
с оторванными полями, — все вешал на крюк, все делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и
с сына глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа своего Петеньки.
Ощупав
дверь, Василий вернулся в мертвецкую,
снял с холодного, как лед, мертвеца полотно (он коснулся его руки, когда
снимал), потом взял мешки, связал их узлами так, чтобы сделать из них веревку, и снес эту веревку из мешков в нужник; там привязал веревку к перекладине и полез по ней вниз.
Или вечером сидишь один
с сальной свечой в своей комнате; вдруг на секунду, чтоб
снять со свечи или поправиться на стуле, отрываешься от книги и видишь, что везде в
дверях, по углам темно, и слышишь, что везде в доме тихо, — опять невозможно не остановиться и не слушать этой тишины, и не смотреть на этот мрак отворенной
двери в темную комнату, и долго-долго не пробыть в неподвижном положении или не пойти вниз и не пройти по всем пустым комнатам.
Мне казалось, что и старый швейцар, который отворил мне
дверь, и лакей, который
снял с меня шинель, и три дамы и два господина, которых я нашел в гостиной, и в особенности сам князь Иван Иваныч, который в штатском сюртуке сидел на диване, — мне казалось, что все смотрели на меня как на наследника, и вследствие этого недоброжелательно.
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он то усаживался плотно на своем кресле, то вскакивал и подбегал к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная
дверь нумера скрипнула. Понятно, что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго
снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
— Ну а теперь полно здесь перхать. Алё маршир в
двери! — скомандовал Термосесов и,
сняв наложенный крючок
с дверей, так наподдал Данилке на пороге, что тот вылетел выше пригороженного к крыльцу курятника и, сев
с разлету в теплую муравку, только оглянулся, потом плюнул и, потеряв даже свою перхоту, выкатился на четвереньках за ворота.
Хозяин сакли, Садо, был человек лет сорока,
с маленькой бородкой, длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе
с отцом вошел в саклю и сел у
двери.
Сняв у
двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул на затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом головы старую, истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
Берсенев отправился восвояси, очень довольный успехом своего предложения. Инсаров проводил его до
двери с любезною, в России мало употребительною вежливостью и, оставшись один, бережно
снял сюртук и занялся раскладыванием своих бумаг.
В эту тяжелую минуту для кандидата отворилась
дверь его комнатки, и какая-то фигура, явным образом не столичная, вошла,
снимая темный картуз
с огромным козырьком. Козырек этот бросал тень на здоровое, краснощекое и веселое лицо человека пожилых лет; черты его выражали эпикурейское спокойствие и добродушие. Он был в поношенном коричневом сюртуке
с воротником, какого именно тогда не носили,
с бамбуковой палкой в руках и, как мы сказали,
с видом решительного провинциала.
Через минуту свисток паровоза, и поезд двинулся и помчался, громыхая на стрелках… Вот мы уже за городом… поезд мчится
с безумной скоростью, меня бросает на лакированной крышке… Я
снял с себя неразлучный пояс из сыромятного калмыцкого ремня и так привернул ручку
двери, что никаким ключом не отопрешь.
Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма, которого поднимают сторожа. Один
с фонарем. Я переползаю под вагоном на противоположную сторону, взглядываю наверх и вижу, что надо мной вагон
с быками, боковые
двери которого заложены брусьями… Моментально, пользуясь темнотой, проползаю между брусьями в вагон, пробираюсь между быков — их оказалось в вагоне только пять — в задний угол вагона, забираю у них сено,
снимаю пальто, посыпаю на него сено и, так замаскировавшись, ложусь на пол в углу…
Он быстро пошёл вон из магазина и в
двери зачем-то
снял с головы картуз. Илья выскочил из-за прилавка вслед за ним, но Грачёв уже шёл по улице, держа картуз в руке и возбуждённо размахивая им.
Когда Евсей открыл
дверь, перед ним, покачиваясь на длинных ногах, вытянулся высокий человек
с чёрными усами. Концы их опустились к подбородку и, должно быть, волосы были жёсткие, каждый торчал отдельно. Он
снял шапку, обнажив лысый череп, бросил её на постель и крепко вытер ладонями лицо.
—
Двери будешь отворять, калоши, платье
снимать… жалованья пять, да чайных
с красненькую набежит, а к празднику и
с четвертную, только услужить смоги!
Когда мы подошли к генеральской даче,
дверь нам открыл камердинер
с военной выправкой. Он
снял с Валентины Григорьевны накидку, повесил ее на вешалку и затем сказал тоном доклада...
Что этот мерзавец теперь подумать осмелится? а он подозрителен…» Но уже поздно было раскаиваться; господин Голядкин постучался,
дверь отворилась, и Петрушка начал
снимать шинели
с гостя и барина.
Ничипоренко поскорее схватил
с себя синие консервы, которые надел в дорогу для придания большей серьезности своему лицу, и едва он
снял очки, как его простым, не заслоненным стеклами глазам представился небольшой чистенький домик
с дверями, украшенными изображением чайника, графина, рюмок и чайных чашек. Вверху над карнизом домика была вывеска: «Белая харчевня».
Дверь открывается, и двое в черном — люди жуткого вида — вводят Муаррона со связанными руками и
с повязкой на глазах. Руки ему развязывают, повязку
снимают.
За ним
с писком побежала бледная регистраторша на высоких заостренных каблуках, левый каблук у самых
дверей с хрустом отвалился, регистраторша качнулась, подняла ногу и
сняла туфлю.
И действительно, все так, наверно, и должно было происходить, как ему представлялось: кто-то действительно стоял за
дверьми и тихо, неслышно пробовал замок и потягивал за ручку и, — «уж разумеется, имел свою цель». Но у Вельчанинова уже было готово решение задачи, и он
с каким-то восторгом выжидал мгновения, изловчался и примеривался: ему неотразимо захотелось вдруг
снять крюк, вдруг отворить настежь
дверь и очутиться глаз на глаз
с «страшилищем». «А что, дескать, вы здесь делаете, милостивый государь?»
Так и случилось; улучив мгновение, он вдруг
снял крюк, толкнул
дверь и — почти наткнулся на господина
с крепом на шляпе.
Я не тронул печатей, но
снял с петель все
двери и все-таки дал спектакль.
Больные один за другим выходили из
дверей, у которых стоял сторож и давал каждому из них толстый белый, вязанный из бумаги колпак
с красным крестом на лбу. Колпаки эти побывали на войне и были куплены на аукционе. Но больной, само собою разумеется, придавал этому красному кресту особое, таинственное значение. Он
снял с себя колпак и посмотрел на крест, потом на цветы мака. Цветы были ярче.
Он налег плечом на филенку
двери, без труда выдавил ее. Когда тонкие дощечки посыпались к ногам Лодки, она быстро
сняла крюк
с пробоя и отскочила в сторону, крича...
Михеич стал тихо
снимать засов
с дверей, которые вели на лестницу
с надписью: «Вход на малый верх». На этом «верху» находилась особая воровская колония. О ней так и говорили...
В это время
дверь отворяется, и входит, не
снимая с головы фуражки
с тремя золотыми позументами, швейцар Арсений.
А Тирза быстро выбежала вон,
Открылась
дверь. В плаще, закидан снегом,
Явился гость… Насмешливый поклон
Отвесил и, как будто долгим бегом
Или волненьем был он утомлен,
Упал на стул… Заботливой рукою
Сняла Параша плащ, потом другою
Стряхнула иней
с шелковых кудрей
Пришельца. Видно, нравился он ей…
Всё нравится, что молодо, красиво,
И в чем мы видим прибыль особливо.
— Тут Михайла вышел, стонет, шатается. Зарубил он меня, говорит.
С него кровь течёт
с головы,
сняла кофту
с себя, обернула голову ему, вдруг — как ухнет! Он говорит — погляди-ка, ступай! Страшно мне, взяла фонарь, иду, вошла в сени, слышу — хрипит! Заглянула в
дверь — а он ползёт по полу в передний угол, большой такой. Я как брошу фонарь да бежать, да бежать…
Долго смотрел он на них молча и только что хотел подойти к одному из них
с вопросом, как отворилась большая
дверь в конце залы… Все замолкли, стали к стенам в два ряда и
сняли шляпы.
— Погоди же ты…» — подумал он,
с трудом переводя дыхание, и медленным движением встал, положил обгрызок карандаша в жилетный карман, повесил счеты на гвоздь,
снял пиджак и подошел к
двери перегородки.
— А как все представление окончилось, тогда
сняли с меня платье герцогини де Бурблян и одели Цецилией — одно этакое белое, просто без рукавов, а на плечах только узелками подхвачено, — терпеть мы этого убора не могли. Ну, а потом идет Аркадий, чтобы мне голову причесать в невинный фасон, как на картинах обозначено у святой Цецилии, и тоненький венец обручиком закрепить, и видит Аркадий, что у
дверей моей каморочки стоят шесть человек.
Те же, и из передней входит лакей графа. Он одет по-дорожному, но щегольски и не
снимает шляпы. Из-за
дверей с любопытством выглядывают Васильевна и Аполлон.