Неточные совпадения
— Не о том вас
спрашивают, мужняя ли я
жена или вдова, а о том, признаете ли вы меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.
Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне
жены и упорно молчал на ее вопросы о том, что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь,
спросила: «Уж не что ли нибудь не понравилось тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.
Алексей Александрович холодно поклонился и, поцеловав руку
жены,
спросил о ее здоровье.
— Очень рад, — сказал он и
спросил про
жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому лучше нельзя рассказать своего счастья, как
жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
— О чем это? —
спросил Степан Аркадьич, выходя из кабинета и обращаясь к
жене.
За обедом он поговорил с
женой о московских делах, с насмешливою улыбкой
спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел преимущественно общий, о петербургских служебных и общественных делах.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и
жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он
спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Где он?» Он пошел к
жене и, насупившись, не глядя на нее,
спросил у старшей девочки, где та бумага, которую он дал им.
Пришла графиня, села на диван и
спросила тоже про
жену и про концерт.
От этого-то и было в выражении лица Алексея Александровича что-то гордое и строгое, когда у него
спрашивали про здоровье его
жены.
Степан Аркадьич и княгиня были возмущены поступком Левина. И он сам чувствовал себя не только ridicule [смешным] в высшей степени, но и виноватым кругом и опозоренным; но, вспоминая то, что он и
жена его перестрадали, он,
спрашивая себя, как бы он поступил в другой раз, отвечал себе, что точно так же.
— Разве он здесь? — сказал Левин и хотел
спросить про Кити. Он слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей сестры,
жены дипломата, и не знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет, не будет — всё равно».
Выйдя из тележки и поздоровавшись с братом и Катавасовым, Левин
спросил про
жену.
— Оставайтесь, может быть, она
спросит вас, — и сам провел его в кабинет
жены.
Почему должно иметь доверие, то есть полную уверенность в том, что его молодая
жена всегда будет его любить, он себя не
спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел доверие и говорил себе, что надо его иметь.
Обратный путь был так же весел, как и путь туда. Весловский то пел, то вспоминал с наслаждением свои похождения у мужиков, угостивших его водкой и сказавших ему: «не обсудись»; то свои ночные похождения с орешками и дворовою девушкой и мужиком, который
спрашивал его, женат ли он, и, узнав, что он не женат, сказал ему: «А ты на чужих
жен не зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою завести». Эти слова особенно смешили Весловского.
Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки о здоровье
жены и
спросил о том, что сказал доктор о baby [ребенке.].
― Это Яшвин, ― отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся подле них место. Выпив предложенный бокал, он
спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от
жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.
Левин забежал опять к
жене спросить у нее еще раз, простила ли она его за вчерашнюю глупость, и еще затем, чтобы попросить ее, чтобы она была ради Христа осторожнее.
Дарья Александровна подошла к остановившемуся шарабану и холодно поздоровалась с княжной Варварой. Свияжский был тоже знакомый. Он
спросил, как поживает его чудак-приятель с молодою
женой, и, осмотрев беглым взглядом непаристых лошадей и с заплатанными крыльями коляску, предложил дамам ехать в шарабане.
Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам
спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор считает ее такою же своею
женой, как и всякую другую
жену, и просит его так передать матери и своей
жене.
Если бы кто-нибудь имел право
спросить Алексея Александровича, что он думает о поведении своей
жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а очень бы рассердился на того человека, который у него
спросил бы про это.
Во все это тяжелое время Алексей Александрович замечал, что светские знакомые его, особенно женщины, принимали особенное участие в нем и его
жене. Он замечал во всех этих знакомых с трудом скрываемую радость чего-то, ту самую радость, которую он видел в глазах адвоката и теперь в глазах лакея. Все как будто были в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемою радостью
спрашивали об ее здоровье.
— Ну? Что? —
спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: — Да сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься… Смотри, как бы над тобой не усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли? В Москве у тебя
жена, там я тебе лишняя.
Варвара никогда не говорила с ним в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него все еще так, как смотрела, будучи девицей. Когда же и почему изменился ее взгляд? Он вспомнил, что за несколько недель до этого дня
жена, проводив гостей, устало позевнув,
спросила...
И он рассердился на себя за то, что не мог рассердиться на
жену. Потом
спросил, вынув из портсигара папиросу...
Идти в спальню не хотелось, возможно, что
жена еще не спит. Самгин знал, что все, о чем говорил Кутузов, враждебно Варваре и что мина внимания, с которой она слушала его, — фальшивая мина. Вспоминалось, что, когда он сказал ей, что даже в одном из «правительственных сообщений» признано наличие революционного движения, — она удивленно
спросила...
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях,
женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало делать. И, глядя на мать, он
спрашивал себя: будет ли и она говорить так же?
— Ты что же это убежала? —
спросил Самгин
жену.
— Папашей именует меня, а право на это — потерял,
жена от него сбежала, да и не дочью она мне была, а племянницей. У меня своих детей не было: при широком выборе не нашел женщины, годной для материнства, так что на перекладных ездил… — Затем он неожиданно
спросил: — К политической партии какой-нибудь принадлежите?
— Я
спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у
жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
— Что же, нравится тебе эта философия? —
спрашивал Самгин
жену, его удивляло и смешило внимание, с которым она слушала Кумова.
— Налить вам? —
спросила Варвара, и по ласковому тону вопроса Клим понял, что она
спрашивает Кумова. Ему захотелось чаю, он вышел в столовую, Кумов привстал навстречу ему,
жена удивленно
спросила...
«Какой осел», — думал Самгин, покручивая бородку, наблюдая рассказчика. Видя, что
жена тает в улыбках, восхищаясь как будто рассказчиком, а не анекдотом, он внезапно ощутил желание стукнуть Ряхина кулаком по лбу и резко
спросил...
«Свинство! Как смешно назвала она меня — ягненок. Почему?» — Ты не знаешь, где живет Никонова? —
спросил он
жену.
— Валентин — смутил тебя? —
спросила она, усмехаясь. — Он — чудит немножко, но тебе не помешает. У него есть страстишка — голуби. На голубях он
жену проморгал, — ушла с постояльцем, доктором. Немножко — несчастен, немножко рисуется этим, — в его кругу
жены редко бросают мужей, и скандал очень подчеркивает человека.
— У Тагильского оказалась
жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она
спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с
женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич
спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты к барину: что ему там нужно?»
—
Жена спит, а я не знаю где: надо у Авдотьи
спросить…
Райский пробрался до Козлова и, узнав, что он в школе,
спросил про
жену. Баба, отворившая ему калитку, стороной посмотрела на него, потом высморкалась в фартук, отерла пальцем нос и ушла в дом. Она не возвращалась.
Вчера уже на одной станции, Урядской или Уряхской, хозяин с большим семейством,
женой, многими детьми благословлял свою участь, хвалил, что хлеб родится, что надо только работать, что из конопли они делают себе одежду, что чего недостает, начальство снабжает всем: хлебом, скотом; что он всем доволен, только недостает одного… «Чего же?» —
спросили мы.
Я вспомнил, что некоторые из моих товарищей, видевшие уже Сейоло, говорили, что
жена у него нехороша собой, с злым лицом и т. п., и удивлялся, как взгляды могут быть так различны в определении даже наружности женщины! «Видели Сейоло?» — с улыбкой
спросил нас Вандик.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да
спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на
жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
— Что такое его
жена? —
спросил Нехлюдов.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением
спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых
жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
«Отчего ж он умер?» —
спросил я пивоварову
жену.
Прекрасная Елена,
Хочу
спросить у вас, у женщин, лучше
Известны вам сердечные дела:
Ужли совсем не стало той отваги
В сердцах мужчин, не стало тех речей,
Пленительно-лукавых, смелых взоров,
Которыми неотразимо верно,
Бывало, мы девиц и
жен прельщали?
Прекрасная Елена, укажи,
Кого избрать из юных берендеев,
Способного свершить желанный подвиг?
Обед был большой. Мне пришлось сидеть возле генерала Раевского, брата
жены Орлова. Раевский был тоже в опале с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н. Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился с своим братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и
спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать.
Крестьянин подъехал на небольшой комяге с
женой,
спросил нас, в чем дело, и, заметив: «Ну, что же? Ну, заткнуть дыру, да, благословясь, и в путь. Что тут киснуть? Ты вот для того что татарин, так ничего и не умеешь сделать», — взошел на дощаник.
Одной февральской ночью, часа в три,
жена Вадима прислала за мной; больному было тяжело, он
спрашивал меня, я подошел к нему и тихо взял его за руку, его
жена назвала меня, он посмотрел долго, устало, не узнал и закрыл глаза.