Неточные совпадения
Поразил ее и деловой,
сухой, полный даже какой-то презрительной угрозы
тон Петра Петровича.
Как он думает?» Какая вдруг перемена с губернатором: что с ним сделалось? куда делся торжественный,
сухой и важный
тон и гордая мина?
Александр продолжал образованные традиции Екатерины, при Николае светски-аристократический
тон заменяется
сухим, формальным, дерзко деспотическим, с одной стороны, и беспрекословно покорным — с другой, смесь наполеоновской отрывистой и грубой манеры с чиновничьим бездушием.
Длинное одноэтажное строение выходило фасадом на неоглядную базарную площадь, по которой кружились столбы пыли в
сухое летнее время и на которой
тонули в грязи мужицкие возы осенью и весною.
Перед нею сидела на стуле какая-то длинная,
сухая женская фигура в чепчике, с головою, несколько качавшеюся, что сообщало оборке на чепце беспрерывное колебание; она вязала шерстяной шарф на двух огромных спицах, глядя на него сквозь тяжелые очки, которых обкладка, сделанная, впрочем, из серебра, скорее напоминала пушечный лафет, чем вещь, долженствующую покоиться на носу человека; затасканный темный капот, огромный ридикюль, из которого торчали еще какие-то спицы, показывали, что эта особа — свой человек, и притом — небогатый человек; последнее всего яснее можно было заметить по
тону Марьи Степановны.
— Пойдемте домой. Мы сегодня засиделись; сыро теперь, — сказал несколько
сухим гувернерским
тоном, вместо ответа, Долинский.
— Не довольствуется вами, на
суше пребывающими, но и здесь, на Нептунусову державу дерзнул, и едва не все суда, в Кончукорье лежащие, к ярмонке с товары все пожег; обаче чрез наши труды весьма разорен…» Шутливый
тон письма показывает, что, под влиянием радостного впечатления от спуска корабля, Петр вовсе не принял к сердцу известия о московских пожарах.
Ну, потом таким же манером и все прочее, как икатенью вести и как надо певчим в
тон подводить, потом радостное многолетие и «о спасении»; потом заунывное — «вечный покой».
Сухой никитский дьякон завойкою так всем понравился, что и дядя, и Павел Мироныч начали плакать и его целовать и еще упрашивать, нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее.
Обитель точно
утонула в болоте. Дорога колесила, пробираясь
сухими местами. Перекинутые временные мостики показывали черту весеннего половодья. Неудобнее места трудно было себе представить, но какая-то таинственная сила чувствовалась именно здесь. Есть обители нарядные, показные, которые красуются на видных местах, а тут сплошное болото освещалось тихим голосом монастырского колокола, призывавшим к жизни.
Свиньин переменил
тон на более
сухой и официальный и добавил с твердостью...
— Хочу написать этому офицеру, что я решился, —
сухим, но не совсем-то естественным и внутренне раздраженным
тоном сказал Хвалынцев.
— Я все-таки попрошу вас прежде выслушать меня… — тем же
сухим и сдержанным
тоном начала девушка.
Она значительно поджала губы и произнесла
сухим, деревянным
тоном...
На небе брезжит утренняя заря. Холодно… Ямщики еще не выехали со двора, но уж говорят: «Ну, дорога, не дай господи!» Едем сначала по деревне… Жидкая грязь, в которой
тонут колеса, чередуется с
сухими кочками и ухабами; из гатей и мостков, утонувших в жидком навозе, ребрами выступают бревна, езда по которым у людей выворачивает души, а у экипажей ломает оси…
И затем Глафира Васильевна, не касаясь никаких воспоминаний о том, что было в покинутом захолустье, не особенно
сухим, но серьезным и деловым
тоном заговорила с Гордановым о том, что он должен совершить в Петербурге в качестве ее агента при ее муже.
Когда фельдмаршал князь Голицын в первый раз вошел в отделение Алексеевскою равелина, состоявшее из нескольких светлых,
сухих и удобно убранных комнат, в которых с своею камермедхен, без внутреннего караула, содержалась «всклепавшая на себя имя», она пришла в сильное волнение. Не робость, а сильный гнев овладел ею. С достоинством и повелительным
тоном спросила она Голицына...
Милица хочет ответить однокласснице в том же шутливом
тоне и не успевает. Навстречу двум длинным шеренгам воспитанниц, подвигающимся к выходу из столовой, появляется инспектриса Н-ского института, Валерия Дмитриевна Коробова, заменяющая должность уехавшей лечиться на летнее время за границу начальницы. Лицо Валерии Дмитриевны сейчас торжественно и бледно. В руке она держит лист газеты, и пальцы, сжимающие этот лист, заметно дрожат. И так же заметно вздрагивают в волнении
сухие старческие губы.
Тон ее был раздражительный,
сухой, придирчивый. Мы ненавидели ее за ее брезгливое пиление.
Из его приятелей я встретил у него в разные приезды двоих: Сатина, друга Герцена и Огарева и переводчика шекспировских комедий, и Галахова, тогда уже знакомого всем гимназистам составителя хрестоматии. Сатин смотрел барином 40-х годов, с прической a la moujik, а Галахов — учителем гимназии с
сухим петербургским
тоном, очень похожим на его педагогические труды.
Тони припоминала, как она выезжала со старушкой в свет, пока та еще была в силах делать выезды, как избранный кружок, собиравшийся у нее в доме, обращался с бедною воспитанницей, словно с родной дочерью аристократической барыни. Засыпая у себя дома, ей чудилось, что
сухая рука ее, исписанная синими жилками, благословляла ее на сон грядущий, и она верила, что благословение это принесет ей счастье. Помнила
Тони, как заболела тяжко старушка, перемогалась недолго и просила ее перед смертью закрыть ей глаза.
Почти мимовольно вырвавшиеся выше строки, которые я тем не менее желаю здесь оставить, потому что считаю их сказанными нечаянно, но кстати, не должны, однако же, быть истолкованы в таком претензионном смысле, как будто я хочу или могу пополнить чем-нибудь замеченный мною печальный пробел в нашей духовной журналистике, — доселе еще бедной живым элементом и терпящей вполне достойное и заслуженное ею безучастие общества за свой
сухой, чисто отвлеченный
тон и неинтересный характер.
— Ну, что́ ж это, господа! — сказал штаб-офицер
тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. — Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс-капитан, — обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их
сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
Жена генерала,
сухая, с холодным лицом и тонкими губами, сидя за низким столиком, на котором стоял чайный прибор с серебряным чайником на конфорке, фальшиво-грустным
тоном рассказывала толстой молодящейся даме, жене губернатора, о своем беспокойстве за здоровье мужа.
Идти было недалеко, а времени уходило много: часто за ночь наносило сугробы снега, ноги
утопали и расползались в
сухой искристой массе, и каждый шаг стоил десяти.