Неточные совпадения
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском
сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто ест мало"."И,
сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
На этот раз Сережи не было дома, и она была совершенно одна и
сидела на террасе, ожидая возвращения
сына, ушедшего гулять и застигнутого дождем.
Она все
сидела в головах милых
сыновей своих, ни на минуту не сводила с них глаз и не думала о сне.
Я
сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь, — сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, — посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить
сына с отцом». Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова...
Она по-прежнему
сидела возле
сына (в карты она не играла), по-прежнему подпирая щеку кулачком, и вставала только затем, чтобы велеть подать какое-нибудь новое яство.
Поутру Самгин был в Женеве, а около полудня отправился на свидание с матерью. Она жила на берегу озера, в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался в полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них, на мраморной скамье,
сидела с книгой в руке Вера Петровна в платье небесного цвета, поза ее напомнила
сыну снимок с памятника Мопассану в парке Монсо.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший
сын его сослан, средний —
сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня — вторая, только весной женился. С матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один
сын — на войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший,
сидел в винопольке — его тоже на войну, ну и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
Он был
сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован,
сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
В этот вечер Самгины узнали, что Митрофанов, Иван Петрович,
сын купца, родился в городе Шуе, семь лет
сидел в гимназии, кончил пять классов, а в шестом учиться не захотелось.
—
Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв палец. — С
сыном я во Владимире в тюрьме
сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.
Иван Акимович Самгин любил оригинальное; поэтому, когда жена родила второго
сына, Самгин,
сидя у постели роженицы, стал убеждать ее...
— Собирались в доме ювелира Марковича, у его
сына, Льва, — сам Маркович — за границей. Гасили огонь и в темноте читали… бесстыдные стихи, при огне их нельзя было бы читать.
Сидели парами на широкой тахте и на кушетке, целовались. Потом, когда зажигалась лампа, — оказывалось, что некоторые девицы почти раздеты. Не все — мальчики, Марковичу — лет двадцать, Пермякову — тоже так…
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она
сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш
сын не смущал бедную девушку, я не велела принимать его в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
Умер у бабы
сын, мать отстала от работы,
сидела в углу как убитая, Марфенька каждый день ходила к ней и
сидела часа по два, глядя на нее, и приходила домой с распухшими от слез глазами.
И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках
сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему
сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом.
Теперь я вижу твой взгляд на мне и знаю, что на меня смотрит мой
сын, а я ведь даже вчера еще не мог поверить, что буду когда-нибудь, как сегодня,
сидеть и говорить с моим мальчиком.
Этот прямой и непосредственный родственник неба, брат,
сын или племянник луны мог бы, кажется, решить, но он
сидит с своими двенадцатью супругами и несколькими стами их помощниц, сочиняет стихи, играет на лютне и кушает каждый день на новой посуде.
Вверху стола
сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны, доктор, с другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив — брат Мисси, единственный
сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
— Надо просить о том, чтобы разрешили свиданье матери с
сыном, который там
сидит. Но мне говорили, что это не от Кригсмута зависит, а от Червянского.
Такая старушка чудесная, а вот ни за что
сидит, и она и
сын; и все знают, что они не виноваты, а их обвинили, что подожгли, и
сидят.
Обед был большой. Мне пришлось
сидеть возле генерала Раевского, брата жены Орлова. Раевский был тоже в опале с 14 декабря;
сын знаменитого Н. Н. Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился с своим братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать.
Мы
сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева
сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
О
сыне носились странные слухи: говорили, что он был нелюдим, ни с кем не знался, вечно
сидел один, занимаясь химией, проводил жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское общество. Об нем сказано в «Горе от ума...
…Тихо проходил я иногда мимо его кабинета, когда он,
сидя в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный своими собачонками, один-одинехонек играл с моим трехлетним
сыном. Казалось, сжавшиеся руки и окоченевшие нервы старика распускались при виде ребенка, и он отдыхал от беспрерывной тревоги, борьбы и досады, в которой поддерживал себя, дотрагиваясь умирающей рукой до колыбели.
Читатель, вероятно, помнит дальше. Флоренса тоскует о смерти брата. Мистер Домби тоскует о
сыне… Мокрая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома, как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса
сидела одна в своей траурной спальне и заливалась слезами. На часах башни пробило полночь…
Однажды я
сидел в гостиной с какой-то книжкой, а отец, в мягком кресле, читал «
Сын отечества». Дело, вероятно, было после обеда, потому что отец был в халате и в туфлях. Он прочел в какой-то новой книжке, что после обеда спать вредно, и насиловал себя, стараясь отвыкнуть; но порой преступный сон все-таки захватывал его внезапно в кресле. Так было и теперь: в нашей гостиной было тихо, и только по временам слышался то шелест газеты, то тихое всхрапывание отца.
— А ты напрасно изводишь сына-то, Михей Зотыч. На каком дереве птицы не
сиживали, — так и грехи на человеке. А мужнин-то грех за порогом… Подурит, да домой воротится.
В другой раз Анфуса Гавриловна отвела бы душеньку и побранила бы и дочерей и зятьев, да опять и нельзя: Полуянова ругать — битого бить, Галактиона — дочери досадить, Харитину — с непокрытой головы волосы драть,
сына Лиодора — себя изводить. Болело материнское сердце день и ночь, а взять не с кого. Вот и сейчас, налетела Харитина незнамо зачем и
сидит, как зачумленная. Только и радости, что суслонский писарь, который все-таки разные слова разговаривает и всем старается угодить.
На другую пролетку уселась зеленая старуха со старшим
сыном, офицером, — она
сидела, как написанная, а он чесал себе бороду ручкой сабли и позевывал.
Нежная улыбка безмятежного удовольствия, незлобием рождаемого, изрыла ланиты его ямками, в женщинах столь прельщающими; взоры его, когда я вошел в ту комнату, где он
сидел, были устремлены на двух его
сыновей.
Петр Андреич не ошибался: точно, и Дидерот и Вольтер
сидели в голове его
сына, и не они одни — и Руссо, и Рейналь, и Гельвеций, и много других, подобных им, сочинителей
сидели в его голове, — но в одной только голове.
Он молился, роптал на судьбу, бранил себя, бранил политику, свою систему, бранил все, чем хвастался и кичился, все, что ставил некогда
сыну в образец; твердил, что ни во что не верит, и молился снова; не выносил ни одного мгновенья одиночества и требовал от своих домашних, чтобы они постоянно, днем и ночью,
сидели возле его кресел и занимали его рассказами, которые он то и дело прерывал восклицаниями: «Вы все врете — экая чепуха!»
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье
сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина
сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Самойло Евтихыч приехал проведать
сына только через неделю и отнесся к этому несчастию довольно безучастно: у него своих забот было по горло. Полное разорение
сидело на носу, и дела шли хуже день ото дня. Петра Елисеича неприятно поразило такое отношение старого приятеля к
сыну, и он однажды вечером за чаем сказал Нюрочке...
Базар на Ключевском был маленький, всего лавок пять; в одной старший
сын Основы
сидел с мукой, овсом и разным харчем, в другой торговала разною мелочью старуха Никитична, в третьей хромой и кривой Желтухин продавал разный крестьянский товар: чекмени, азямы, опояски, конскую сбрую, пряники, мед, деготь, веревки, гвозди, варенье и т. д.
Внимательно смотрел Розанов на этих стариков, из которых в каждом
сидел семейный тиран, способный прогнать свое дитя за своеволие сердца, и в каждом рыдал Израиль «о своем с
сыном разлучении».
Полковник смотрел на всю эту сцену,
сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на
сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
— Возьми ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть и принеси мне ключ. Вот как ты будешь
сидеть на медведя! — прибавил он
сыну.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его
сыну и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты, то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на тот диван, на котором
сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
Павел догадался, что это был старший
сын Захаревского — правовед; другой
сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку —
сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще был исправником и
сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел.
Князь
сидел молча и с какой-то торжествующе иронической улыбкой смотрел на Алешу. Точно он рад был, что
сын выказывает себя с такой легкомысленной и даже смешной точки зрения. Весь этот вечер я прилежно наблюдал его и совершенно убедился, что он вовсе не любит
сына, хотя и говорили про слишком горячую отцовскую любовь его.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей
сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, — он был болен и не работал. Когда она пришла к нему, он
сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.
А вот теперь перед нею
сидит ее
сын, и то, что говорят его глаза, лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за
сына, который верно понял жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего
сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками в лавку,
сидела и, глядя на дверь, ждала…
Сидя на полу, хохол вытянул ноги по обе стороны самовара — смотрел на него. Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив глаза на круглом затылке Андрея и длинной согнутой шее его. Он откинул корпус назад, уперся руками в пол, взглянул на мать и
сына немного покрасневшими глазами и, мигая, негромко сказал...
Мать,
сидя в углу, молчала, не отрывая глаз от лица
сына.
— Вон на Петра Матвеева посмотреть любо! — вторит ему попадья, — старшего
сына в запрошлом году женил, другого — по осени женить собирается. Две новых работницы в доме прибудет. Сам и в город возок сена свезет, сам и купит, и продаст — на этом одном сколько выгадает! А мы, словно прикованные,
сидим у окошка да ждем барышника: какую он цену назначит — на том и спасибо.
Сзади его
сидел президент палаты Греви (нынешний президент республики) и, грозно взглядывая на бонапартистов, с заученно деревянным жестом протягивал руку к колокольчику всякий раз, как Кассаньяки, отец и
сын, начинали подвывать.
На ломберном столе с прожженным сукном стоял самовар, и чай разливал в полунаклоненном положении капитан, в том же как будто неизносимом вицмундире с светлыми пуговицами; та же, кажется, его коротенькая пенковая трубка стояла между чашками и только вместо умершей Дианки
сидел в углу комнаты на задних лапах огромный кобель, Трезор, родной
сын ее и как две капли воды похожий на нее.