Неточные совпадения
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой
с дочерью, которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от любви, и московского полковника, которого Кити
с детства видела и знала в мундире и эполетах и который тут, со своими
маленькими глазками и
с открытою шеей в цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от него отделаться.
— Еще этот, подле ветки, — указала она
маленькой Маше
маленькую сыроежку, перерезанную поперек своей упругой розовой шляпки сухою травинкой, из-под которой она выдиралась. Она встала, когда Маша, разломив на две белые половинки, подняла сыроежку. — Это мне
детство напоминает, — прибавила она, отходя от детей рядом
с Сергеем Ивановичем.
Маленькая горенка
с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке,
с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его
детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Клим пошел к Лидии. Там девицы сидели, как в
детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он остался таким же широким и мягким, как был.
Маленькая Сомова забралась на диван
с ногами; когда подошел Клим, она освободила ему место рядом
с собою, но Клим сел на стул.
Это был человечек
с одной из тех глупо-деловых наружностей, которых тип я так ненавижу чуть ли не
с моего
детства; лет сорока пяти, среднего роста,
с проседью,
с выбритым до гадости лицом и
с маленькими правильными седенькими подстриженными бакенбардами, в виде двух колбасок, по обеим щекам чрезвычайно плоского и злого лица.
Он был по привычкам аскет, довольствовался самым
малым и, как всякий
с детства приученный к работе,
с развитыми мускулами человек, легко и много и ловко мог работать всякую физическую работу, но больше всего дорожил досугом, чтобы в тюрьмах и на этапах продолжать учиться.
Дерсу стал вспоминать дни своего
детства, когда, кроме гольдов и удэге, других людей не было вовсе. Но вот появились китайцы, а за ними — русские. Жить становилось
с каждым годом все труднее и труднее. Потом пришли корейцы. Леса начали гореть; соболь отдалился, и всякого другого зверя стало
меньше. А теперь на берегу моря появились еще и японцы. Как дальше жить?
На заводях Кусуна мы застали старого лодочника маньчжура Хей-ба-тоу, что в переводе значит «морской старшина». Это был опытный мореход, плавающий вдоль берегов Уссурийского края
с малых лет. Отец его занимался морскими промыслами и
с детства приучил сына к морю. Раньше он плавал у берегов Южно-Уссурийского края, но в последние годы под давлением русских перекочевал на север.
В Париже — едва ли в этом слове звучало для меня
меньше, чем в слове «Москва». Об этой минуте я мечтал
с детства. Дайте же взглянуть на HoteL de ViLLe, на café Foy в Пале-Рояле, где Камиль Демулен сорвал зеленый лист и прикрепил его к шляпе, вместо кокарды,
с криком «а La BastiLLe!»
С детства я много читал романов и драм,
меньше стихов, и это лишь укрепило мое чувство пребывания в своем особом мире.
В углу гостиной, у печки, в креслах, сидела
маленькая старушка, еще
с виду не то чтоб очень старая, даже
с довольно здоровым, приятным и круглым лицом, но уже совершенно седая и (
с первого взгляда заключить было можно) впавшая в совершенное
детство.
Это был странный рассказ о таинственных, даже едва понятных отношениях выжившего из ума старика
с его
маленькой внучкой, уже понимавшей его, уже понимавшей, несмотря на свое
детство, многое из того, до чего не развивается иной в целые годы своей обеспеченной и гладкой жизни.
— Ничего… мне просто хорошо в вашем присутствии — и только. В
детстве бонна-итальянка часто рассказывала мне про одну
маленькую фею, которая делала всех счастливыми одним своим присутствием, — вот вы именно такая волшебница,
с той разницей, что вы не хотите делать людей счастливыми.
Один наш арестантик, из особого отделения, крещеный калмык, Александр или Александра, как звали его у нас, странный
малый, плутоватый, бесстрашный и в то же время очень добродушный, рассказывал мне, как он выходил свои четыре тысячи, рассказывал смеясь и шутя, но тут же клялся пресерьезно, что если б
с детства,
с самого нежного, первого своего
детства, он не вырос под плетью, от которой буквально всю жизнь его в своей орде не сходили рубцы
с его спины, то он бы ни за что не вынес этих четырех тысяч.
Я скоро понял, что все эти люди видели и знают
меньше меня; почти каждый из них
с детства был посажен в тесную клетку мастерства и
с той поры сидит в ней. Из всей мастерской только Жихарев был в Москве, о которой он говорил внушительно и хмуро...
Несмотря на то, что он поздно заснул, он, как всегда, встал в восьмом часу, и, сделав свой обычный туалет, вытерев льдом свое большое, сытое тело и помолившись богу, он прочел обычные,
с детства произносимые молитвы: «Богородицу», «Верую», «Отче наш», не приписывая произносимым словам никакого значения, — и вышел из
малого подъезда на набережную, в шинели и фуражке.
«Если Гиляровский хотя
с малой сердечной теплотой вспомнит о нас, друзьях его
детства, то для нас это будет очень приятно… Да, это было очень давно, то было раннею весною, когда мы, от всей души любя здешний
Малый театр, в его славное время, были знакомы».
Дядя обнаруживал эти родовые черты
с самого раннего
детства: он всегда был по своим летам мал ростом, очень свеж, румян,
с прекрасными глазами матери, но
с очень
маленьким ротиком, какие называют «сердечком».
Такие крошечные рты,
с немножко оттопыренными губками, нарисованы у всех Протозановых, которых портреты я
с детства видела в бабушкином доме; но князь Яков Львович немножко даже утрировал эту черту: его
маленький ротик придавал его лицу сходство
с какою-то бойкою птичкой, отчего в семье его звали также и «чижиком».
О раннем
детстве его не сохранилось преданий: я слыхал только, что он был дитя ласковое, спокойное и веселое: очень любил мать, няньку, брата
с сестрою и имел смешную для ранних лет манеру задумываться, удаляясь в угол и держа у своего детского лба свой
маленький указательный палец, — что, говорят, было очень смешно, и я этому верю, потому что князь Яков и в позднейшее время бывал иногда в серьезные минуты довольно наивен.
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывал
с самого
детства, нахлынуло на меня вместе
с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя
с трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как в
детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь
с отрадой в
маленькой душе.
И чем дальше от
детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. Начиналось это
с Правоведения. Там было еще кое-что истинно хорошее: там было веселье, там была дружба, там были надежды. Но в высших классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к женщине. Потом всё это смешалось, и еще
меньше стало хорошего. Далее еще
меньше хорошего и что дальше, то
меньше.
То как будто наступали для него опять его нежные, безмятежно прошедшие годы первого
детства,
с их светлою радостию,
с неугасимым счастием,
с первым сладостным удивлением к жизни,
с роями светлых духов, вылетавших из-под каждого цветка, который срывал он, игравших
с ним на тучном зеленом лугу перед
маленьким домиком, окруженным акациями, улыбавшихся ему из хрустального необозримого озера, возле которого просиживал он по целым часам, прислушиваясь, как бьется волна о волну, и шелестевших кругом него крыльями, любовно усыпая светлыми, радужными сновидениями
маленькую его колыбельку, когда его мать, склоняясь над нею, крестила, целовала и баюкала его тихою колыбельною песенкой в долгие, безмятежные ночи.
Я позволил себе уклониться от повествования, так как вчерашний Машин поступок бросил меня к воспоминаниям о
детстве. Матери я не помню, но у меня была тетя Анфиса, которая всегда крестила меня на ночь. Она была молчаливая старая дева,
с прыщами на лице, и очень стыдилась, когда отец шутил
с ней о женихах. Я был еще
маленький, лет одиннадцати, когда она удавилась в
маленьком сарайчике, где у нас складывали уголья. Отцу она потом все представлялась, и этот веселый атеист заказывал обедни и панихиды.
Действительность, напротив, мне была
От
малых лет несносна и противна.
Жизнь, как она вокруг меня текла,
Все в той же прозе движась беспрерывно,
Все, что зовут серьезные дела, —
Я ненавидел
с детства инстинктивно.
Не говорю, чтоб в этом был я прав,
Но, видно, так уж мой сложился нрав.
Тихой радостью вспыхнула Дуня, нежный румянец по снежным ланитам потоком разлился. Дóроги были ей похвалы Аграфены Петровны.
С детства любила ее, как родную сестру, в возраст придя, стала ее всей душой уважать и каждое слово ее высоко ценила. Не сказала ни слова в ответ, но, быстро
с места поднявшись, живо, стремительно бросилась к Груне и, крепко руками обвив ее шею, молча прильнула к устам ее
маленьким аленьким ротиком.
Я был однажды приглашен к одной старой девушке лет под пятьдесят, владетельнице небольшого дома на Петербургской стороне; она жила в трех
маленьких, низких комнатах, уставленных киотами
с лампадками, вместе со своей подругой
детства, такою же желтою и худою, как она. Больная, на вид очень нервная и истеричная, жаловалась на сердцебиение и боли в груди; днем, часов около пяти, у нее являлось сильное стеснение дыхания и как будто затрудненное глотание.
Да! Да! Да! Права Оня! Еще два года, и мечта всей
маленькой Дуниной жизни сбудется наконец! Она увидит снова поля, леса, золотые нивы, бедные, покосившиеся домики-избушки, все то, что привыкла любить
с детства и к чему тянется теперь, как мотылек к свету, ее изголодавшаяся за годы разлуки
с родной обстановкой душа. Что-то радостно и звонко, как песня жаворонка, запело в сердечке Дуни. Она прояснившимися глазами взглянула на Оню и радостно-радостно произнесла...
И вот, лишенная личного счастья, обреченная
с детства на долгую серую жизнь, я под руководством моей доброй, теперь уже, увы! покойной матери научилась отдавать себя всю на пользу
маленьких, беззащитных существ, стрижек моих ненаглядных.
Перед стулом Дуняши стояла молодая девушка, худая, нескладная,
с слишком длинными руками, красными, как у подростка, кисти которых болтались по обе стороны ее неуклюжей фигуры. Длинное бледноватое лицо
с лошадиным профилем,
маленькие, зоркие и умные глазки неопределенного цвета и гладко зачесанные назад, почти зализанные волосы, все это отдаленно напомнило Дуне далекий в
детстве образ
маленькой баронессы. Теперь Нан вытянулась и казалась много старше своих пятнадцати лет.
Верить этому утверждению Ницше решительно невозможно. Уж из биографии его мы знаем, что в
детстве он был глубоко религиозен; товарищи даже прозвали его «
маленьким пастором». Но если бы мы даже не знали этого, сами произведения Ницше сказали бы нам, каким колоссальным «событием» была для Ницше потеря веры в бога. Стоит только вспомнить знаменитое место из «Веселой науки». Сумасшедший бегает
с фонарем средь бела дня и кричит...
Это произошло на успение. Пообедав, я отпустил Авдотью со двора, а сам лег спать. Спал я крепко и долго. В передней вдруг раздался сильный звонок; я слышал его, но мне не хотелось просыпаться: в постели было тепло и уютно, мне вспоминалось далекое
детство, когда мы
с братом спали рядом в
маленьких кроватках… Сердце сладко сжималось, к глазам подступали слезы. И вот нужно просыпаться, нужно опять идти туда, где кругом тебя только муки и стоны…
«Барышня» наполняла его
маленькое существо умилением. Он ее считал «угодницей».
С детства он был очень богомолен и даже склонен к старой вере. Она для него была святее всякой «монашки» или простой «чернички».
В креслице качель сидела и покачивалась в короткой темной кофточке и клетчатой юбке,
с шапочкой на голове, девушка лет восемнадцати, не очень рослая. Свежие щеки отзывались еще
детством — и голубые глаза, и волнистые светлые волосы, низко спадавшие на лоб. Руки и ноги свои,
маленькие и также по-детски пухлые, она неторопливо приводила в движение, а пальцами рук, без перчаток, перебирала, держась ими за веревки, и раскачивала то одной, то другой ногой.
Старостью уравненный
с детством, князь Вадбольский забавлял своих
маленьких собеседников разными шутками или занимал их внимание, рассказывая о своих походах в Лифляндию.