Неточные совпадения
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и
послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет.
Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «
Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
Он хотел было
дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами, прочла про себя заглавие и возвратила книгу, сказав, что когда придут Святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и бабушка
послушает, а
теперь некогда.
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала
теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне
слушать и судить тебя —
дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану
слушать: это мое последнее слово!
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла
теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две
дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень
слушали, но в разговор не вступали.
— Пожалуй, и не так. Только она утром
теперь не придет, — поспешил еще раз обозначить Митя, — я ей одно поручение
дал…
Слушай, брат Иван всех превзойдет. Ему жить, а не нам. Он выздоровеет.
— Нет, ничего, это так;
дайте воды, не беспокойтесь, Мосолов уже несет. Благодарю, Мосолов; — она взяла воду, принесенную тем молодым ее спутником, который прежде отходил к окну, — видите, как я его выучила, все вперед знает.
Теперь совершенно прошло. Продолжайте, пожалуйста; я
слушаю.
—
Теперь давай ее сюда! — сказал Федос, отнимая корку и кладя ее Трезорке на нос. —
Слушай команду: аз, буки, глаголь, добро…
— Позволь мне тебе заметить, — промолвил Лаврецкий, — что мы вовсе не спим
теперь, а скорее другим не
даем спать. Мы, как петухи, дерем горло. Послушай-ка, это, никак, уже третьи кричат.
— О! исправди не
слушать их? — лукаво улыбаясь, спросил Канунников. — Ну, будь по-твоему: будь они неладны, не стану их
слушать. Спасибо, научил. Так я, брат, и хлеба-соли им
теперь не
дам, а тебя с товарищем попотчую. Послезавтра моя баба именины справляет; приезжайте вечером пирога поесть.
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А
теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась!
Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я
дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Экой какой! Ну,
слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой стороны ветер дует — не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы такое было на Литейной, — и вспомнил, что Тафаева живет там же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток
дал. Беда грозит неминучая, если… не поможешь ты.
Теперь догадался?
— Да хорошего ничего не скажешь. Сонин всегда
даст хороший совет, когда пройдет беда, а попробуйте обратиться в нужде… так он и отпустит без ужина домой, как лисица волка. Помните, как он юлил перед вами, когда искал места чрез ваше посредство? А
теперь послушайте, что говорит про вас…
—
Слушайте, Даша, я
теперь всё вижу привидения. Один бесенок предлагал мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых, но
дал ясно знать, что вся операция стоить будет не меньше как полторы тысячи. Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
—
Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое слово и прощения моего назад не возьму. Только знай, что, если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а
дай мне
теперь же клятву, что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
—
Послушай, князь, ты сам себя не бережешь; такой, видно, уж нрав у тебя; но бог тебя бережет. Как ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы ты с неделю тому вернулся, не знаю, что бы с тобой было, а
теперь, пожалуй, есть тебе надежда; только не спеши на глаза Ивану Васильевичу;
дай мне сперва увидеть его.
— Надёжа-государь! — сказал он дерзко, тряхнув головою, чтобы оправить свои растрепанные кудри, — надёжа-государь. Иду я по твоему указу на муку и смерть.
Дай же мне сказать тебе последнее спасибо за все твои ласки! Не умышлял я на тебя ничего, а грехи-то у меня с тобою одни! Как поведут казнить меня, я все до одного расскажу перед народом! А ты, батька игумен,
слушай теперь мою исповедь!..
— Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости
слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать, то ты высказал. Я тоже ответ тебе
дал. А
теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и с Богом. Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
—
Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! — начал дядя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова. — Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими
теперь заниматься! Ты говоришь, что тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово
даю, что завтра все разберу, а
теперь ступай с богом… Постой! что Фома Фомич?
«Ну,
теперь дай себя покусать, коли ты такая добрая», — иронически замечал отец: но она его не
слушала.
— Что
дашь, боярин, — продолжал запорожец, не
слушая Алексея, — если я скажу тебе, кто такова родом и где живет
теперь твоя чернобровая боярышня?
—
Послушайте! — сказал кривой Иван Иванович, когда увидел, что его окружило порядочное общество. —
Послушайте! Вместо того что вы
теперь заглядываетесь на мое кривое око,
давайте вместо этого помирим двух наших приятелей!
Теперь Иван Иванович разговаривает с бабами и девчатами, — пошлем потихоньку за Иваном Никифоровичем, да и столкнем их вместе.
— Да, нет же, нет, Петруша! ты
послушай, Петр: ведь я ничего, ведь я тебя не ругаю, что плутом называю. Ведь это я в утешение тебе говорю, в благородном смысле про это говорю. Ведь это значит, Петруша, польстить иному человеку, как сказать ему, что он петля этакая, продувной малой, что он малой не промах и никому надуть себя не позволит. Это любит иной человек… Ну, ну, ничего! ну, скажи же ты мне, Петруша,
теперь, без утайки, откровенно, как другу… ну, был ты у чиновника Вахрамеева, и адрес он
дал тебе?
А
теперь вот что, слушайте-ка: тогда было условие, что как только приедет он, так тотчас
даст знать о себе тем, что оставит мне письмо в одном месте у одних моих знакомых, добрых и простых людей, которые ничего об этом не знают; или если нельзя будет написать ко мне письма, затем, что в письме не всегда все расскажешь, то он в тот же день, как приедет, будет сюда ровно в десять часов, где мы и положили с ним встретиться.
— Полно тебе, полно, Мартын Петрович, — поспешно проговорила матушка, — какая в том беда? Что ты пол-то замарал? Эка важность! А я вот какое хочу тебе предложение сделать.
Слушай! Отведут тебя
теперь в особую комнату, постель
дадут чистую — ты разденься, умойся, да приляг и усни…
Глафира Фирсовна. Было, да сплыло. Разве я виновата? Ишь ты, отец-то у нее какой круговой! Дедушка было к ней со всем расположением… А его расположение как ты ценишь? Меньше миллиона никак нельзя.
Теперь на племянников так рассердился, — беда! «Никому, говорит, денег не
дам, сам женюсь!» Вот ты и поди с ним! И ты хорош: тебе только, видно, деньги нужны, а душу ты ни во что считаешь. А ты души ищи, а не денег! Деньги прах, вот что я тебе говорю. Я старый человек, понимающий, ты меня
послушай.
—
Слушайте, капитан,
теперь нас никто не слышит, и… я не знаю, какое вам
дать честное слово, что никто в мире не узнает о нашем разговоре. Я совсем бесповоротно, я глубоко убежден, что вы — японец.
Белинской (сквозь зубы). Непреклонный! (Ему)
Послушай: прости мне;
теперь переменить нельзя… но вперед,
даю тебе честное слово…
Вот он однажды в редакции отзывает меня в угол. Таинственно. «
Слушайте, говорит, есть дело. Можно обоим заработать тысячу. Хотите?» — «Ну, как не хотеть!» — «Хорошо, так вот вам готовые цифры. Поедете к Дехтяренке. Знаете?» — «Знаю». — «Через две недели он объявит себя несостоятельным, но
теперь для него страшно важно, чтобы никто не знал, в каком у него состоянии дело. А мне по некоторым причинам самому неловко. Понимаете?» И
дал мне самую подробную инструкцию.
Ему чрезвычайно не нравилось, когда кто-нибудь заводил речь об его молодости, особенно в присутствии женщин или гимназистов. С тех пор как он приехал в этот город и поступил на службу, он стал ненавидеть свою моложавость. Гимназисты его не боялись, старики величали молодым человеком, женщины охотнее танцевали с ним, чем
слушали его длинные рассуждения. И он дорого
дал бы за то, чтобы постареть
теперь лет на десять.
— Нет, ты
слушай!.. Какая
теперь штука выходит с немцем… Ох, и хитер же этот самый немец!.. Не
дай Бог… Непременно хочет завоевать весь мир, а там американец лапу протягивает, значит, не согласен…
Авдотья Максимовна. Ну, нет, не знаю: он у нас что сказал, то и свято. Опять же он на меня
теперь всердцах, что я его не
послушала; он ни за что не
даст.
— Так, так. Конечно, очень мало, но разве Иуда недоволен, разве Иуда кричит, что его ограбили? Он доволен. Разве не святому делу он послужил? Святому. Разве не самые мудрые люди
слушают теперь Иуду и думают: он наш, Иуда из Кариота, он наш брат, наш друг, Иуда из Кариота, Предатель? Разве Анне не хочется стать на колени и поцеловать у Иуды руку? Но только Иуда не
даст, он трус, он боится, что его укусят.
Грекова. B библиотеку? Хорошо… А вы пошлете за ним? Какое у него лицо
теперь после этого письма? Вы читали?
Дайте я спрячу! (Прячет письмо.) Милая моя, дорогая… Прошу вас! Я пойду… но вы пошлите! Не
слушайте Сергей Павлович! Будемте говорить по-немецки, Анна Петровна! Schicken Sie, meine Liebe [Пошлите, моя милая! (нем.).]!
— Ладно, ладно, верю… — прервала его Фленушка. —
Слушай теперь… Завтра поезжай к попу Сушиле в Свиблово… Задари его, денег не жалей, что ни запросит,
давай… Семену скажи, был бы с тобой заедино…
В печке кричит сверчок. В соседней комнате, за дверью, похрапывают хозяин и подмастерье Афанасий… Колыбель жалобно скрипит, сама Варька мурлычет — и все это сливается в ночную, убаюкивающую музыку, которую так сладко
слушать, когда ложишься в постель.
Теперь же эта музыка только раздражает и гнетет, потому что она вгоняет в дремоту, а спать нельзя; если Варька, не
дай бог, уснет, то хозяева прибьют ее.
— Тебя-то зачем нелегкая сюда принесла? Ты-то зачем, покинувши дела, помчался с этим проходимцем?
Слушал я его, насказал сказок с три короба, только мало я веры
даю им. Ты-то, спрашиваю я, ты-то зачем пожаловал? В такое горячее время…
Теперь, пожалуй, там у нас все дело станет.
Теперь боюсь, как бы не замерз дорогой…» Я ей и говорю: «
Послушай, сударыня, бог посылает людям детей, кому десять, кому и двенадцать, а меня с хозяином наказал, ни одного не
дал; оставь нам своего Сашу, мы его себе в сыночки возьмем».
Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое
дают женщины,
слушая мужчину, — не умные женщины, которые,
слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того, чтобы обогатить свой ум, или сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслаждение, которое
дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасывания в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины».
Наташа сидела, подперев подбородок рукою, и сумрачно
слушала. Как не похожа была она
теперь на ту Наташу, которая две недели назад, в этой же лодке с жадным вниманием
слушала мои рассказы о службе в земстве! И чего бы я ни
дал, чтобы эти глаза взглянули на меня с прежнею ласкою. Но тогда она ждала от меня того, что
дает жизнь, а
теперь я говорил о смерти, о смерти самой страшной, — смерти духа. И позор мне, что я не остановился, что я продолжал говорить.
Слушая его, Теркин курил и не поднимал на него глаз. Прежде — года два назад — он бы его оборвал, ему стало бы досадно, что вот такой простец, служащий под его началом, в мелком звании, и вдруг точно подслушал и украл у него мысль, назревавшую в нем именно
теперь, и
дал ей гораздо большую ширь; задумал такое хорошее, исполнимое дело.
Глаза Таси заискрились, когда она заговорила о своем"призвании". Рубцов
слушал ее, не поднимая головы, и все подкручивал бороду. Голосок ее так и лез ему в душу… Девчурочка эта недаром встретилась с ним. Нравится ему в ней все… Вот только"театральство"это… Да пройдет!.. А кто знает: оно-то самое, быть может, и делает ее такой"трепещущей". Сердца доброго, в бедности, тяготится
теперь тем, что и поддержка, какую
давал родственник, оказалась не из очень-то чистого источника.
—
Послушайте, а если я, положим, объявлю конкурс, что если кто вылечит, то получит пятьдесят тысяч? Как вы думаете, а? Впрочем, пока напечатаешь, пока… то успеешь раз десять взбеситься. Я готов
теперь всё состояние отдать! Вылечите меня, и я
дам вам пятьдесят тысяч! Займитесь же ради бога! Не понимаю этого возмутительного равнодушия! Поймите, что я
теперь каждой мухе завидую… я несчастлив! Семья моя несчастна!
О, как дорого они
дали бы
теперь, чтобы только пройтись по Невскому или по Петровке в Москве,
послушать порядочного пения, посидеть час-другой в ресторане…
—
Дай мне руку… вот так…
Слушай… более тридцати лет… служил я государыне верой и правдой и
теперь, в предсмертную минуту, сожалею только об одном… что прогневил ее…
— Батюшка ты наш! — послышались возгласы толпы. — Не стало тебя, судии, голоса, вождя души нашей! Хоть бы
дали проститься, наглядеться на тебя напоследок,
послушать хоть еще разочек голоса твоего громкого, заливчатого, что мирил, судил нас, вливал мужество в сердца и славил Новгород великим, сильным, могучим во все концы земли русской и иноземной. Еще хоть бы разочек затрепетало сердце,
слушая тебя, и замерло, онемело, как и ты
теперь.
— Хорошо… — вскочила она с софы, — а
теперь слушай роль и
давай реплики.
— Батюшка ты наш! — послышались возгласы толпы: — Не стало, тебя, судии, голоса, вождя, души нашей! Хоть бы
дали проститься, наглядеться на тебя напоследок,
послушать хоть еще разочек голоса твоего громкого, заливистого, что мирил и судил нас, вливал мужество в сердца и славил Новгород великий, сильный и могучий во все концы земли русской и иноземной. Еще бы раз затрепетало сердце,
слушая тебя, и замерло бы, онемело, как и ты
теперь.
Теперь, когда он рассказывал всё это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое
дают женщины,
слушая мужчину, — не умные женщины, которые,
слушая, стараются или запомнить, чтò им говорят, для того чтоб обогатить свой ум и, при случае, пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком, умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое
дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, чтò только есть в проявлениях мужчины.
—
Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не
дают, а
теперь и всё наше — детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на 100 тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри; вон напротив, у Лопухиных еще третьего дня всё до чиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.