Неточные совпадения
Замолкла Тимофеевна.
Конечно, наши странники
Не пропустили случая
За здравье губернаторши
По чарке осушить.
И
видя, что хозяюшка
Ко стогу приклонилася,
К ней подошли гуськом:
«Что ж дальше?»
— Сами знаете:
Ославили счастливицей,
Прозвали губернаторшей
Матрену
с той поры…
Что дальше? Домом правлю я,
Ращу
детей… На радость ли?
Вам тоже надо знать.
Пять сыновей! Крестьянские
Порядки нескончаемы, —
Уж взяли одного!
— Я не высказываю своего мнения о том и другом образовании, —
с улыбкой снисхождения, как к
ребенку, сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я только говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я не
вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (
с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё можно достать, и
детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она
увидела, что это всё совсем не так, как она думала.
Оттого ли, что
дети видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а за ними и меньшие, как это часто бывает
с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
И действительно, Кити
видела, что она всегда занята: или она уводит
с вод
детей русского семейства, или несет плед для больной и укутывает ее, или старается развлечь раздраженного больного, или выбирает и покупает печенье к кофею для кого-то.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не
вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям
с вашей стороны, к мучениям для
ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
— Ах нет! —
с досадой сказал Левин, — это лечение для меня только подобие лечения народа школами. Народ беден и необразован — это мы
видим так же верно, как баба
видит криксу, потому что
ребенок кричит. Но почему от этой беды бедности и необразования помогут школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут куры на насести. Надо помочь тому, от чего он беден.
— Всё кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить;
дети, я связана. А
с ним жить я не могу, мне мука
видеть его.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку.
С чуткостью
ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но
с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
— Да, но сердце? Я
вижу в нем сердце отца, и
с таким сердцем
ребенок не может быть дурен, — сказала графиня Лидия Ивановна
с восторгом.
Герои наши
видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и
детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку
с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги
с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами
видит наконец знакомую крышу
с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня
детей и успокоительные тихие речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное из памяти.
Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил
с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы выглядели как
дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на открытое место, заросшее пестрой травой, и
увидел здесь спящую молодую девушку.
— Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! — бормотала она
с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как
ребенок в испуге. — Господи! Ко мне… в эту комнату… он
увидит… о господи!
— Есть, Аркадий, есть у меня другие слова, только я их не выскажу, потому что это романтизм, — это значит: рассыропиться. А ты поскорее женись; да своим гнездом обзаведись, да наделай
детей побольше. Умницы они будут уже потому, что вовремя они родятся, не то что мы
с тобой. Эге! я
вижу, лошади готовы. Пора! Со всеми я простился… Ну что ж? обняться, что ли?
Самгин снимал и вновь надевал очки, наблюдая этот странный бой, очень похожий на игру расшалившихся
детей,
видел, как бешено мечутся испуганные лошади, как всадники хлещут их нагайками, а
с панели небольшая группа солдат грозит ружьями в небо и целится на крышу.
Клим,
видя, что все недовольны, еще более невзлюбил Сомову и еще раз почувствовал, что
с детьми ему труднее, чем со взрослыми.
Клим
видел, что Глафира Исаевна небрежна, неласкова
с детьми и часто груба.
А она, по самолюбивой застенчивости, долго не давала угадывать себя, и только после мучительной борьбы за границей он
с изумлением
увидел, в какой образ простоты, силы и естественности выросло это многообещавшее и забытое им
дитя. Там мало-помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее души, которую приходилось ему наполнять и никогда не наполнить.
Как там отец его, дед,
дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь
с дивана,
видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не
с ленью, не
с грубостью, не грязными руками Захара, а
с бодрым и кротким взглядом,
с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и
с голыми локтями.
Несмотря, однако ж, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время
с ребятишками. На дворе, у ворот, его часто
видели с кучей
детей. Он их мирит, дразнит, устроивает игры или просто сидит
с ними, взяв одного на одно колено, другого на другое, а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь шалун руками или треплет его за бакенбарды.
Задумывается
ребенок и все смотрит вокруг:
видит он, как Антип поехал за водой, а по земле, рядом
с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась
с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Райский съездил за Титом Никонычем и привез его чуть живого. Он похудел, пожелтел, еле двигался и, только
увидев Татьяну Марковну, всю ее обстановку и себя самого среди этой картины, за столом,
с заткнутой за галстук салфеткой, или у окна на табурете, подле ее кресел,
с налитой ею чашкой чаю, — мало-помалу пришел в себя и стал радоваться, как
ребенок, у которого отняли и вдруг опять отдали игрушки.
Рядом
с красотой —
видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а
с собой и нас:
детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! —
с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня,
видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как
дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Он
видит, как туча народа, точно саранча, движется, располагается на бивуаках, зажигает костры;
видит мужчин в звериных шкурах,
с дубинами, оборванных матерей, голодных
детей;
видит, как они режут, истребляют все на пути, как гибнут отсталые.
А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что в нем живет, — его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он
видел нас маленьких, он поступает
с нами, как
с детьми или как
с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не
видит, как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет
детей, — вдруг она мне и даже
с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно,
с первого даже года пойдут,
увидите».
Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас есть
дети, уже
с детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и среды своей.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы
с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас,
видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были
дети за спиной или за пазухой.
В одном месте на большом лугу мы
видели группу мужчин, женщин и
детей в ярких, режущих глаза, красных и синих костюмах: они собирали что-то
с деревьев.
Лодки,
с семействами, стоят рядами на одном месте или разъезжают по рейду, занимаясь рыбной ловлей, торгуют, не то так перевозят людей
с судов на берег и обратно. Все они
с навесом, вроде кают. Везде
увидишь семейные сцены: обедают, занимаются рукодельем, или мать кормит грудью
ребенка.
Нехлюдову показалось, что он узнал Маслову, когда она выходила; но потом она затерялась среди большого количества других, и он
видел только толпу серых, как бы лишенных человеческого, в особенности женственного свойства существ
с детьми и мешками, которые расстанавливались позади мужчин.
Он вспомнил всё, что он
видел нынче: и женщину
с детьми без мужа, посаженного в острог за порубку в его, Нехлюдовском, лесу, и ужасную Матрену, считавшую или, по крайней мере, говорившую, что женщины их состояния должны отдаваться в любовницы господам; вспомнил отношение ее к
детям, приемы отвоза их в воспитательный дом, и этот несчастный, старческий, улыбающийся, умирающий от недокорма
ребенок в скуфеечке; вспомнил эту беременную, слабую женщину, которую должны были заставить работать на него за то, что она, измученная трудами, не усмотрела за своей голодной коровой.
В Сибири Бахареву часто приходилось встречаться
с образованными честными людьми; он чутьем понял могучую силу образования и желал
видеть в своих
детях прежде всего образованных людей.
Целую ночь снилась Привалову голодная Бухтарма. Он
видел грязных, голодных женщин,
видел худых, как скелеты,
детей… Они не протягивали к нему своих детских ручек, не просили, не плакали. Только длинная шея Урукая вытянулась еще длиннее, и
с его губ сорвались слова упрека...
— Да, очень больно, и он очень был раздражен. Он мне, как Карамазову, за вас отомстил, мне это ясно теперь. Но если бы вы
видели, как он
с товарищами-школьниками камнями перекидывался? Это очень опасно, они могут его убить, они
дети, глупы, камень летит и может голову проломить.
В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние,
с которым столь многие теперь в нашем бедном обществе, убоясь цинизма и разврата его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как говорят они, к «родной почве», так сказать, в материнские объятия родной земли, как
дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не
видеть их пугающих ужасов.
Он
видел, как многие из приходивших
с больными
детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных.
Видишь ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб
увидеть его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся
с мучителем ее
дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать.
Подойдя совсем, Алеша
увидел пред собою
ребенка не более девяти лет от роду, из слабых и малорослых,
с бледненьким худеньким продолговатым личиком,
с большими темными и злобно смотревшими на него глазами.
Вот ты прошел мимо малого
ребенка, прошел злобный, со скверным словом,
с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он
видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался.
На Сяо-Кеме, в полутора километрах от моря, жил старообрядец Иван Бортников
с семьей. Надо было
видеть, какой испуг произвело на них наше появление! Схватив
детей, женщины убежали в избу и заперлись на засовы. Когда мы проходили мимо, они испуганно выглядывали в окна и тотчас прятались, как только встречались
с кем-нибудь глазами. Пройдя еще
с полкилометра, мы стали биваком на берегу реки, в старой липовой роще.
«Ты
видишь, тут он матовый, чтобы не был слишком скользок, — тут играют
дети, а вместе
с ними и большие; вот и в этом зале пол тоже без ковров, — для танцев».
— Милое
дитя мое, вы удивляетесь и смущаетесь,
видя человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и сам участвовал в оскорблениях. Мой муж легкомыслен, но он все-таки лучше других повес. Вы его извините для меня, я приехала к вам
с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы пойдем в вашу комнату и переговорим. Слушайте меня,
дитя мое.
Вам может казаться странным, что я, при своей заботливости о
детях, решилась кончить дело
с вами, не
видев ту, которая будет иметь такое близкое отношение к моим
детям.
Он целый вечер не сводил
с нее глаз, и ей ни разу не подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее
дети, и она будет
видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
Видя, впрочем, что дело мало подвигается, он дал ей почувствовать, что судьба ее
детей в его руках и что без него она их не поместит на казенный счет, а что он,
с своей стороны, хлопотать не будет, если она не переменит
с ним своего холодного обращения.
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил как
дитя,
с которой мне было легко именно потому, что ни ей не приходило в голову кокетничать со мной, ни мне
с ней. Через неделю она
увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу идти дальше, не сказав несколько слов о ней.
— Ужасный век! Мудрено ли, что ты кушаешь скоромное постом, когда
дети учат родителей! Куда мы идем? Подумать страшно! Мы
с тобой, по счастью, не
увидим.