Неточные совпадения
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная
гора.] которого ты ищешь, сам того не
зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить
о сем не умею!
—
О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и
знаю этот голубой туман, в роде того, что на
горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить
о своем
горе она не хотела, а с этим
горем на душе говорить
о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль
о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить
о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Eh, ma bonne amie, [Э, мой добрый друг (фр.).] — сказал князь с упреком, — я вижу, вы нисколько не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь и плачете
о воображаемом
горе. Ну, как вам не совестно? Я его давно
знаю, и
знаю за внимательного, доброго и прекрасного мужа и главное — за благороднейшего человека, un parfait honnête homme. [вполне порядочного человека (фр.).]
Вспомнишь, бывало,
о Карле Иваныче и его горькой участи — единственном человеке, которого я
знал несчастливым, — и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы потекут из глаз, и думаешь: «Дай бог ему счастия, дай мне возможность помочь ему, облегчить его
горе; я всем готов для него пожертвовать».
Например, говорит, в «
Горе от ума» — excusez du peu [ни больше ни меньше (фр.).] — все лица самые обыкновенные люди, говорят
о самых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за него не выдали, полюбили другого, он
узнал, рассердился и уехал.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет
о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не
знала, с чего начать. Не сказала также ничего и
о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все
горели.
Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно
горю, сожалению
о Крафте, то есть сожалению ли, не
знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству.
А американец или англичанин какой-нибудь съездит, с толпой слуг, дикарей, с ружьями, с палаткой, куда-нибудь в
горы, убьет медведя — и весь свет
знает и кричит
о нем!
Она вечно печалуется
о горе и страдании народа и всего мира, и мука ее не
знает утоления.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и
горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато
знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Но впоследствии я с удивлением
узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая
о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного
горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут.
Китайцы в рыбной фанзе сказали правду. Только к вечеру мы дошли до реки Санхобе. Тропа привела нас прямо к небольшому поселку. В одной фанзе
горел огонь. Сквозь тонкую бумагу в окне я услышал голос Н.А. Пальчевского и увидел его профиль. В такой поздний час он меня не ожидал. Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков находились в соседней фанзе.
Узнав о нашем приходе, они тотчас прибежали. Начались обоюдные расспросы. Я рассказывал им, что случилось с нами в дороге, а они мне говорили
о том, как работали на Санхобе.
Долина Тютихе — денудационная; она слагается из целого ряда котловин, замыкаемых
горами. Проходы из одной котловины в другую до того узки, что трудно усмотреть, откуда именно течет река. Очень часто какой-нибудь приток мы принимали за самое Тютихе, долго шли по нему и только по направлению течения воды
узнавали о своей ошибке.
Долго я сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и сам не
знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых
горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания
о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; все было так синё, синё, а на душе темно, темно».
Горе его еще не совсем улеглось, а теперь ожило, и он рассказывал
о том, как он
узнал о смерти сына.
Мальчик слушал с омраченным и грустным лицом. Когда певец пел
о горе, на которой жнут жнецы, воображение тотчас же переносило Петруся на высоту знакомого ему утеса. Он
узнал его потому, что внизу плещется речка чуть слышными ударами волны
о камень. Он уже
знает также, что такое жнецы, он слышит позвякивание серпов и шорох падающих колосьев.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не
знает ли он чего-нибудь
о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что за несколько дней до его выезда
сгорел в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не
знала ни
гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Барышня же (или m-lle Прыхина, как
узнал, наконец, Павел) между тем явно
сгорала желанием поговорить с ним
о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он не дает ей для того случая.
Павел, под влиянием мысли
о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий, какую только он
знал, и весь огонь, которым
горела душа его, как бы перешел у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала...
— Хорошо-с. А что вы
о нем
знаете? Холост он? Женат? Есть у него дети? Может быть, у него есть там в деревне какое-нибудь
горе? Беда? Нуждишка? Что?
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть
о моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигаться медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я с таким увлечением и с такою любовью переходила в памяти моей малейшие подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были так недолги; их сменило
горе, черное
горе, которое бог один
знает когда кончится.
— Генияльная натура, доложу я вам, — перебил Горехвастов, — науки не требует, потому что до всего собственным умом доходит. Спросите, например, меня… ну,
о чем хотите! на все ответ дам, потому что это у меня русское, врожденное! А потому я никогда и не
знал, что такое
горе!
В главной больнице, бывшей до того времени в ведении приказа общественного призрения, умывальники
горели как жар. Краснов, по очереди с специалистом Вилковым, ежедневно посещали больницу, пробовали пищу, принимали старое белье, строили новое, пополняли аптеку и проч. Губернатор,
узнав о такой неутомимой их деятельности, призвал их и похвалил.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я
знаю, что я ничего не
знаю", — вот все, что я могу сказать
о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время земля под ногами
горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
О горе, слезах, бедствиях он
знал только по слуху, как
знают о какой-нибудь заразе, которая не обнаружилась, но глухо где-то таится в народе. От этого будущее представлялось ему в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно — он не
знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки — то голос славы, то любви: все это приводило его в сладкий трепет.
Теперь уже он ни
о чем не рассуждал, ничего не соображал, не рассчитывал и не предвидел; он отделился от всего прошлого, он прыгнул вперед: с унылого берега своей одинокой, холостой жизни бухнулся он в тот веселый, кипучий, могучий поток — и
горя ему мало, и
знать он не хочет, куда он его вынесет, и не разобьет ли он его
о скалу!
Узнав о гибели «Жаннеты», американское правительство послало пароход «Роджерс» для отыскания экипажа «Жаннеты», но «Роджерс» в ноябре 1881 года
сгорел в Ледовитом океане.
— Я
знаю это; но мне думается, что старики Углаковы уведомили бы меня
о таком страшном
горе своем.
6-го декабря. Постоянно приходят вести
о контрах между предводителем Тугановым и губернатором, который, говорят, отыскивает, чем бы ткнуть предводителя за свое „просо“, и, наконец, кажется, они столкнулись. Губернатор все за крестьян, а тот, Вольтер, за свои права и вольности. У одного правоведство смысл покривило, так что ему надо бы пожелать позабыть то, что он
узнал, а у другого — гонору с Араратскую
гору и уже никакого ни к каким правам почтения. У них будет баталия.
Дьякон просто
сгорал от любопытства и не
знал, что бы такое выдумать, чтобы завести разговор
о тростях; но вот, к его радости, дело разрешилось, и само собою.
Знаю я,
о чем ты тужишь: не сиротское твое
горе.
— Если так, — сказал я в отчаянии, — если, сам не
зная того, я стремился к одному
горю, —
о Фрези Грант, нет человеческих сил терпеть! Избавь меня от страдания!
Но, прошед уже пятнадцать верст,
узнал от пойманного башкирца, что Пугачев, услыша
о приближении войска, шел уже не к Кизильской, а прямо Уральскими
горами на Карагайскую.
Варвара Михайловна. Зачем взвешивать… рассчитывать!.. Как мы все боимся жить! Что это значит, скажите, что это значит? Как мы все жалеем себя! Я не
знаю, что говорю… Может быть, это дурно и нужно не так говорить… Но я… я не понимаю!.. Я бьюсь, как большая, глупая муха бьется
о стекло… желая свободы… Мне больно за вас… Я хотела бы хоть немножко радости вам… И мне жалко брата! Вы могли бы сделать ему много доброго! У него не было матери… Он так много видел
горя, унижений… вы были бы матерью ему…
Старая боярыня крепилась месяца два, наконец не вытерпела и пересказала Федоре, под большою тайной, что нищая говорила с ней
о ее внуке, Юрии Дмитриче, что будто б он натерпится много
горя, рано осиротеет и хоть будет человек ратный, а умрет на своей постеле; что станет служить иноплеменному государю; полюбит красную девицу, не
зная, кто она такова, и что всего-то чуднее, хоть и женится на ней, а свадьба их будет не веселее похорон.
— Не на радость!.. Нет, Юрий Дмитрич, я не хочу гневить бога: с тобой и
горе мне будет радостью. Ты не
знаешь и не
узнал бы никогда, если б не был моим супругом, что я давным-давно люблю тебя. Во сне и наяву, никогда и нигде я не расставалась с тобою… ты был всегда моим суженым. Когда злодейка кручина томила мое сердце, я вспоминала
о тебе, и твой образ, как ангел-утешитель, проливал отраду в мою душу. Теперь ты мой, и если ты также меня любишь…
Костылев. Зачем тебя давить? Кому от этого польза? Господь с тобой, живи
знай в свое удовольствие… А я на тебя полтинку накину, — маслица в лампаду куплю… и будет перед святой иконой жертва моя
гореть… И за меня жертва пойдет, в воздаяние грехов моих, и за тебя тоже. Ведь сам ты
о грехах своих не думаешь… ну вот… Эх, Андрюшка, злой ты человек! Жена твоя зачахла от твоего злодейства… никто тебя не любит, не уважает… работа твоя скрипучая, беспокойная для всех…
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то и не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду
горе какое приключилось. Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется — как есть, настоящим человеком вернется; сами потом не нарадуемся… Ну,
о чем плакать-то? Попривыкли!
Знают и без тебя, попривыкли: не ты одна… Слава те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль, а все не как своего!
Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в мытарства; думают
о мирском богатстве, не
о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать? с
горя и остальное пропьешь: беда да и только. — Ох плохо,
знать пришли наши последние времена…
— А мы вас
знаем; слышали
о том, как вас обработали, и
горю вашему помочь возьмемся.
— Да, все с ним бывает, — отвечала бабушка, — он и голодает подчас и в
горах, вертепах и в пропастях скрывается, а все в себе настоящий благородный дух бережет. Это, что я вам
о захудавшей нашей
знати сказала, я себе не приписываю: это я все от него
знаю. Это он всё нам все эти сказания проповедует… Стыдит нас.
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь
горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво! В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги
о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а
знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
— Зина! — торжественно проговорила Марья Александровна, — взгляни на этого человека! Это самый честнейший, самый благороднейший человек из всех, которых я
знаю! Это рыцарь средних веков! Но она это
знает, князь; она
знает, на
горе моему сердцу…
О! зачем вы приехали! Я передаю вам мое сокровище, моего ангела. Берегите ее, князь! Вас умоляет мать, и какая мать осудит меня за мою горесть!
— Но скажите, князь, чем же вы все это время занимались в вашем уединении? — интересуется Марья Александровна. — Я так часто думала
о вас, mon cher prince, что, признаюсь, на этот раз
сгораю нетерпением
узнать об этом подробнее…
Он
знал, что ночь будет длинная, бессонная и что придется думать не об одном только фон Корене и его ненависти, но и
о той
горе лжи, которую ему предстояло пройти и обойти которую у него не было сил и уменья.
Дон Эстебан ответил; но ответил именно то, что не
знает, где Поп, а адрес Молли не сообщает затем, чтобы я лишний раз не напомнил ей
о горе своими посланиями.
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу
о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где
горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не
знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
Особенно прилагается это к ландшафтам: их равнины,
горы, деревья ничего не
знают друг
о друге; им не может вздуматься соединиться в живописное целое; в стройных очерках и красках мы их видим только потому, что сами стоим на том, а не на другом месте.