Неточные совпадения
— Это мы хорошо сделали, что теперь
ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то
по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на
улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
Клим чувствовал себя все более тревожно, неловко, он понимал, что было бы вообще приличнее и тактичнее
по отношению к Лидии, если бы он ходил
по улицам, искал ее, вместо того чтоб сидеть здесь и пить чай. Но теперь и
уйти неловко.
Самгин тотчас предложил выпить за французского рабочего, выпили, он раскланялся и
ушел так быстро, точно боялся, что его остановят. Он не любил смеяться над собой, он редко позволял себе это, но теперь, шагая
по темной, тихой
улице, усмехался.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно
ушел.
По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и
ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел
по двору в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
Самгин
ушел к себе, разделся, лег, думая, что и в Москве, судя
по письмам жены,
по газетам, тоже неспокойно. Забастовки, митинги, собрания, на
улицах участились драки с полицией. Здесь он все-таки притерся к жизни. Спивак относится к нему бережно, хотя и суховато. Она вообще бережет людей и была против демонстрации, организованной Корневым и Вараксиным.
— К сожалению, мне нужно идти в университет, — объявил Клим,
ушел и до усталости шагал
по каким-то тихим
улицам, пытаясь представить, как встретится он с Лидией, придумывая, как ему вести себя с нею.
Самгин простился со стариком и
ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая
по уснувшей
улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
Она
ушла легкой своей походкой, осторожно ступая на пальцы ног. Не хватало только, чтоб она приподняла юбку, тогда было бы похоже, что она идет
по грязной
улице.
Самгин давно знал, что он тут лишний, ему пора
уйти. Но удерживало любопытство, чувство тупой усталости и близкое страху нежелание идти одному
по улицам. Теперь, надеясь, что пойдет вчетвером, он вышел в прихожую и, надевая пальто, услыхал голос Морозова...
— Что ж, хоть бы и
уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы
по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед
по комнате; на заре
ушел из дома, ходил
по Неве,
по улицам, Бог знает, что чувствуя, о чем думая…
Он медленно
ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался с приятелями и бродил
по уединенным
улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
— Il s'en va, il s'en va! [Он
уходит,
уходит! (франц.)] — гналась за мною Альфонсина, крича своим разорванным голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! [Но ведь он убьет меня, сударь, убьет! (франц.)] — Но я уже выскочил на лестницу и, несмотря на то, что она даже и
по лестнице гналась за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на
улицу и броситься на первого извозчика. Я дал адрес мамы…
И, как нарочно, обе горничные ее девушки
ушли потихоньку без спросу,
по соседству, на именинную пирушку, случившуюся в той же
улице.
По его узким
улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!» [Добрый вечер! (нем.)] — а некоторые из них не
уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах.
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот
уйду к Троице, выстрою себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни скорбь, где человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на
улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом себе, в сознании блаженного безмятежия…
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул. Говорили
по душе, а главного-то он все-таки не сказал. Что болтать прежде времени? Он шел опять
по Хлебной
улице и думал о том, как здесь все переменится через несколько лет и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
Разделавшись со школой, я снова зажил на
улице, теперь стало еще лучше, — весна была в разгаре, заработок стал обильней,
по воскресеньям мы всей компанией с утра
уходили в поле, в сосновую рощу, возвращались в слободу поздно вечером, приятно усталые и еще более близкие друг другу.
Это меня не очень огорчало, я
уходил и до конца уроков шатался
по грязным
улицам слободы, присматриваясь к ее шумной жизни.
Стали мы наконец выходить из комнаты, я дверь нарочно отпертою и оставляю; он таки поколебался, хотел что-то сказать, вероятно, за бумажник с такими деньгами испугался, но ужасно вдруг рассердился и ничего не сказал-с; двух шагов
по улице не прошли, он меня бросил и
ушел в другую сторону.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на
улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу
ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как
по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна
ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась в чужом доме совершенно одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила
по комнатам, посмотрела во все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла на
улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
Она мысленно решила не пить чаю, а
уйти куда-нибудь отсюда, хоть походить
по улице.
Когда Дядченко через полчаса
уходил со своим степенным и суровым видом, все женщины безмолвно, разинув рты, провожали его до выходной двери и потом следили за ним из окон, как он шел
по улице.
Вечером хохол
ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась
по комнате, вышла в кухню, заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с
улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала...
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня
уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской
улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною
по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
— Если так, то я готова и завтра же найду себе особую квартиру, — проговорила она, гордо взмахнув головой, и сейчас же потом
ушла гулять, так как был двенадцатый час, и она надеялась на длинной
улице встретить Аггея Никитича, который действительно давно уже бродил
по этой
улице и был заметно расстроен и печален.
По праздникам, от обеда до девяти часов, я
уходил гулять, а вечером сидел в трактире на Ямской
улице; хозяин трактира, толстый и всегда потный человек, страшно любил пение, это знали певчие почти всех церковных хоров и собирались у него; он угощал их за песни водкой, пивом, чаем.
Когда братья
ушли на
улицу, женщины, приказав мне ставить самовар, бросились к окнам, но почти тотчас с
улицы позвонил хозяин, молча вбежал
по лестнице и, отворив дверь в прихожую, густо сказал...
Неуклюжий человек похож на собачью конуру, — она
ушла со двора и двигается
по улице, неизвестно куда, а огорченная собака — за нею.
Шибко скакал Варнава
по пустой
улице, а с ним вместе скакали, прыгали и разлетались в разные стороны кости, уложенные на его плоских ночвах; но все-таки они не столько
уходили от одной беды, сколько спешили навстречу другой, несравненно более опасной: на ближайшем перекрестке
улицы испуганным и полным страха глазам учителя Варнавы предстал в гораздо большей против обыкновенного величине своей грозный дьякон Ахилла.
Передонову стало досадно.
По его мнению, сестры должны бы плакать от печали, что он их отверг. «Притворяются!» — подумал он, молча
уходя со двора. Девицы перебежали к окнам на
улицу и кричали вслед Передонову насмешливые слова пока он не скрылся в темноте.
Саша
ушел после обеда и не вернулся к назначенному времени, к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из учителей на
улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные,
по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым.
Межколёсица щедро оплескана помоями, усеяна сорьём, тут валяются все остатки окуровской жизни, только клочья бумаги — редки, и когда ветер гонит
по улице белый измятый листок, воробьи, галки и куры пугаются, — непривычен им этот куда-то бегущий, странный предмет. Идёт унылый пёс, из подворотни вылез другой, они не торопясь обнюхиваются, и один
уходит дальше, а другой сел у ворот и, вздёрнув голову к небу, тихонько завыл.
Он
ушёл, не дождавшись Посулова, и дорогой, медленно шагая
по тёмной
улице, думал...
Я был мрачен и утомлен; устав ходить
по еще почти пустым
улицам, я отправился переодеться в гостиницу. Кук
ушел. На столе оставил записку, в которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне оставался час, и я употребил время с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в ящик, был к семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.
Оказывается, что Распротаков с утра пахать
ушел, а к вечеру боронить будет (а
по другим свидетельствам:
ушел в кабак и выйти оттуда не предполагает), а об Чацком я уже вам писал, что он нынче, ради избежания встреч, с одной стороны
улицы на другую перебегает и на днях даже чуть под вагон впопыхах не попал.
Илья слушал, и вдруг его охватывала непонятная, тяжёлая скука. Становилось душно в маленькой голубой комнате, он беспокойно осматривал её, как бы отыскивая причину скуки, и, чувствуя, что не может больше выносить тяжести в груди,
уходил к Олимпиаде или гулял
по улицам.
Полина (перед зеркалом). Вот шляпка, так шляпка, не то, что моя. (Поет.) «Матушка, голубушка, солнышко мое…» В этой и
по улице-то пройдешь, все-таки кто-нибудь взглянет, скажет: ах, какая хорошенькая! Прощайте! (Приседает и
уходит.)
Эта потребность
уйти из дому и блуждать
по улицам являлась всякий раз, как сестра
уходила к Жене Эгмонт, — и так радостно и беспокойно и волнующе чувствовалось отсутствие сестры, словно в ее лице сам Саша таинственно соприкасался с любовью своею.
Я
ушел из кухни утром, маленькие часы на стене показывали шесть с минутами. Шагал в серой мгле
по сугробам, слушая вой метели, и, вспоминая яростные взвизгивания разбитого человека, чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось идти в мастерскую, видеть людей, и, таская на себе кучу снега, я шатался
по улицам Татарской слободы до поры, когда стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры жителей города.
(
Уходит к себе. Нил взволнованно расхаживает
по комнате. Где-то на
улице, далеко, играет шарманка.)
— Что будто бы, братец ты мой, Катюшка бегала без меня к матке на праздник; весь народ
по улице гулял, а они с Гришкой
ушли в лес
по черницу.
Вечер был морозный, но безветренный и тихий, и мы думали еще пройтись
по улице или даже
уйти на время к Козловскому, как вдруг дверь нашей юрты открылась и из нее вышел Тимоха.
Погуляев. Нет, я решился твердо. Давайте руку. (Берет ее руку.) Вот так! Я как
ушел от вас, все ходил
по улице да думал, вот и решился.
Но вдруг опять… Сон это или действительность? Копыта наших лошадей гулко стучат
по деревянной настилке моста…
По обеим сторонам не камни, не река, не скалы с шумящими вверху деревьями, а перила моста и… фонари! Впереди какое-то двухэтажное здание с светящимися окнами и яркие цепочки фонарных огоньков
уходят в перспективу
улицы…
— Нюничка! — восклицает поручик укоризненно и, оставив есть, прижимает руки — в одной из них вилка с куском колбасы — к груди. — Чтобы я? О, как ты меня мало знаешь. Я скорее дам голову на отсечение, чем позволю себе подобное. Когда я тот раз от тебя
ушел, то так мне горько было, так обидно! Иду я
по улице и, можешь себе представить, заливаюсь слезами. Господи, думаю, и я позволил себе нанести ей оскорбление. Ко-му-у! Ей! Единственной женщине, которую я люблю так свято, так безумно…
Старик с утра
уходит куда-то искать покупателей, а Яша
по целым дням сидит в номере или же выходит на
улицу поглядеть столичный город.
Я
ухожу. Или вы правы, и я — несчастный сумасшедший. Или вы сошли с ума — и я одинокий, непонятый вздыхатель. Носи меня, вьюга,
по улицам! О, вечный ужас! Вечный мрак!